The Moral Animal

Why We Are The Way We Are:

The New Science of Evolutionary Psychology

by Robert Wright

"Происхождение видов" почти не содержит упоминаний о человеке, как биологическом виде. Угрозы, cодержащиеся в этой книге — библейскому пониманию нашего появления, успокоительной вере в то, что мы более чем просто животные — были достаточно ясны, чтобы Чарльзу Дарвину не требовалось раздувать тему. Ближе к концу последней главы он просто предположил, что изучая эволюцию "мы прольём свет на происхождение человека и его историю". И в том же самом абзаце он рискнул сказать, что "в отдалённом будущем" изучение психологии "будет базироваться на новом фундаменте".

Будущее и вправду оказалось отдалённым.

В 1960 году, через 101 год после появления "Происхождения...", историк Джон Грин отметил: «Что касается происхождения особенностей именно человека, то Дарвин был бы разочарован, узнав, что обсуждение этих вопросов очень мало продвинулось после его собственных рассуждений в "Происхождении человека". Он был бы также разочарован, услышав, что Дж.С. Всинер из антропологической лаборатории Оксфордского университета характеризует этот вопрос как "большую непостижимую тему, наше эволюционное понимание которой остаётся недостаточным". Подчеркивая уникальность человека как животного, способного к передаче культуры, Дарвин мог испытывать соблазн возвратиться к доэволюционной идее абсолютного различия между человеком и другими животными».

Через несколько лет после этого высказывания Грина началась революция.

Между 1963 и 1974 годами четыре биолога — Вильям Хамильтон, Джордж Вильяммс, Роберт Триверс и Джон Мэйнард Смит выдвинули серию идей, которые развивают и продолжают теорию естественного отбора (нахожу, что автор уделяет незаслуженно мало внимания работам европейских учёных, в частности — этологов; возможно это следствие "извечной" разобщённости американской и европейских школ исследования поведения, о которой упоминала Гороховская в "Рождении этологии" — А.П.). Эти идеи радикально углубили представление эволюционных биологов о социальном поведении животных, включая нас. Но изначально применимость этих новых идей к нашему виду была неочевидна. Биологи уверенно говорили о математике самопожертвования среди муравьев, о скрытой логике брачного поведения у птиц, но о человеческом поведении они говорили невнятно, если вообще говорили. Даже две эпохальные книги, которые выдвинули и провозгласили эти новые идеи — "Социобиология" Уилсона (1975) и "Эгоистичный ген" Ричарда Докинза (1976) — о людях говорили довольно мало. Докинз почти полностью уклонился от этой темы, а Уилсон свёл свое обсуждение нашего вида к заключительной, скудной, и по общему признанию — спекулятивной главе — 28 страниц из 575. Лишь начиная с середины 1970-х эволюционный взгляд на человека стал проясняться. Маленькая, но растущая группа ученых приняла концепцию, которую Уилсон назвал "новым синтезом" и привнесла её в социальные науки, с намерением их основательно переработать. Эти ученые применили новую, усовершенствованную теорию Дарвина к нашему виду, а затем проверили свои построения с помощью свежесобранных данных.

И пройдя сквозь неизбежные неудачи, они добились большого успеха. Хотя они всё ещё считают себя боевым меньшинством (чем они, похоже, тайно наслаждаются), признаки повышения их статуса очевидны. Почтенные журналы по антропологии, психологии и психиатрии публикуют статьи авторов, которым 10 лет назад можно было рассчитывать лишь на публикации в только что появившихся журналах с ярко выраженной дарвинистской ориентацией. Медленно, но верно появлялось новое мировоззрение.

Здесь слово "мировоззрение" нужно понимать совершенно буквально.

Новый дарвинистский синтез, подобно квантовой физике или молекулярной биологии представляет собой тело из научных теорий и фактов, но в отличие от физики и молекулярной биологии описывает нашу повседневную жизнь. Однажды осознанный (а его гораздо легче осознать, чем квантовую физику), он может совершенно изменить восприятие реальности общественных отношений. Вопросы, которые изучает новое мировоззрение, находятся в диапазоне от мирских до духовных, и касаются почти всего сущего — романтических отношений, любви, секса (Действительно ли мужчины и/или женщины по своей природе моногамны? Какие обстоятельства делают их более или менее таковыми?); вражды и дружбы (Какая эволюционная логика лежит в основе государственной политики, или — раз уж заговорили — политики вообще?); эгоизм, самопожертвование, чувство вины (Почему естественный отбор дал нам это обширное хранилище виновности, известное как совесть? Это действительно ориентир для "морального" поведения?); социальный статус и социальный рост (Обусловлено ли иерархическое строение нашего общества природой человека?); дифференциация наклонностей мужчин и женщин в таких областях, как дружба и честолюбие (Являемся ли мы пленниками нашего пола?); расизм, ксенофобия, война (Почему мы легко выводим большие группы людей за пределы наших симпатий?); обман, самообман и подсознание (Возможна ли разумная честность?); различные психопатологии (Естественны ли депрессии, неврозы, паранойя; и если это так, то как смягчить их проявления?); отношения любви-ненависти между братьями и сестрами (Почему это не чистая любовь?); ужасная способность родителей наносить психический ущерб своим детям (Чьи интересы при этом подразумеваются?) и так далее.

Тихая революция

Переводчик: Владимир Честнов

Ныне новое поколение ученых-социологов дарвинской школы борется с доктриной, на протяжении большей части нынешнего столетия доминировавшей в общественных науках. Эта идея состоит в том, что биология не имеет особого значения, что уникально воспитуемая человеческая психика, наряду с уникальным воздействием культуры, оторвала уже наше поведение от его эволюционных корней; что не врожденная человеческая натура управляет человеческими поступками, а скорее наоборот, что этой неотъемлемой натурой человека нужно управлять. Отец современной социологии Эмиль Дюркгейм (Emile Durkheim) так писал об этом в начале нашего века: человеческая натура "всего лишь неопределенный, сырой материал, выплавляемый и преобразуемый воздействием социального фактора". История показывает, как пишет Дюркгейм, что даже такие глубоко переживаемые эмоции, как половая ревность, отеческая любовь к своему ребенку или любовь ребенка к отцу — "далеки от врожденности в человеческой натуре". Согласно этому взгляду, ум в основном пассивен, это всего лишь чаша, в которую по мере взросления индивида вливается местная культура. Если же разум и накладывает какие-либо ограничения на содержание культуры, то они слишком широки. Антрополог Роберт Лоуви (Robert Lowie) писал в 1917 г., что "принципами психологии так же нельзя объяснить феномен культуры, как гравитацией — архитектурные стили". Даже психологи, от которых вообще-то можно было бы ожидать доводов в защиту человеческого разума, часто пренебрежительно отзывались о нем, как о чем-то немногим большем чистой доски (tabula rasa — В.Ч.). Бихевиоризм, доминировавший в психологии на протяжении большей части данного столетия, в основном заключается в той идее, что люди склонны делать то, за что их вознаграждают, и не делать того, за что наказывают — и таким образом формируют изначально бесформенный ум. В романе-утопии Б. Ф. Скиннера "Уолден II" (B. F. Skinner, "Walden II"), написанном в 1948 году, зависть, ревность и прочие антиобщественные побуждения устраняются строгой системой положительных и отрицательных подкреплений.

Этот взгляд на человеческую природу, как на что-то почти не существующее и мало на что влияющее, известен среди современных общественных ученых-дарвинистов как "стандартная модель социальной науки". Многие из них изучали её на последних курсах университетов, а некоторые из них прожили годы под её сенью, прежде чем начали сомневаться в ней. Далее от сомнений перешли к бунту.

Происходящее сегодня во многом вписывается в "смену парадигмы", описанную Томасом Куном (Thomas Kuhn) в его хорошо известной книге "Структура научных революций" (The Structure of Scientific Revolutions). Группа ученых, в основном молодых, бросают вызов установившимся взглядам своих старших авторитетов, встречают ожесточенное сопротивление, упорно продолжают борьбу и достигают периода расцвета. Тем не менее, несмотря на классический облик этого конфликта поколений, в нем наличествует пара отличительных иронических деталей (фу-у — В.Ч.:).

Начнем с того, что революция эта протекает довольно неприметно. Разнообразные революционеры упрямо отказываются наименовать себя каким-нибудь одним простым именем, таким, чтобы оно легко умещалось на трепещущем знамени. Когда-то у них такое наименование было — "социобиологи", весьма уместный и полезный термин, введенный Уилсоном (Wilson). Но книга Уилсона вызвала на себя такой огонь критики, так много обвинений в пагубных политических намерениях и карикатурных изображений существа социобиологии, что само это слово оказалось скомпрометированным. Ныне большинство практикующих в области, обозначаемой этим словом, стараются избегать этого ярлыка. Несмотря на то, что они объединены присягой верности согласованному и логически последовательному набору доктрин, они выступают под разными именами: поведенческие экологи, антропологи-дарвинисты, эволюционные психологи и эволюционные психиатры. Иногда приходится слышать вопрос: "Что же случилось с социобиологией?" Ответ состоит в том, что она ушла в подполье, где и занимается подтачиванием основ академического правоверия.

Второй иронический момент данной революции связан с первым. Многие из тех отличительных особенностей нового взгляда, которых старая гвардия больше всего не любит и опасается, в сущности не являются отличительными особенностями именно нового взгляда. С самого начала атаки на социобиологию были ответной реакцией, причем более на предыдущие книги дарвинского склада, чем на книгу Уилсона. В конце концов, эволюционная теория имеет долгую и в основном отталкивающую историю применения к человеческим делам. После своего скрещения с политической философией в начале века с образованием смутной теории, известной как "социодарвинизм", она попала в руки расистов, фашистов и наиболее бессердечного разряда капиталистов. Кроме того, примерно в то же время от неё отпочковались некоторые довольно примитивные идеи насчет наследственной основы поведения, именно те идеи, которые удобным образом напитали те самые политические извращения дарвинизма. В результате аура жестокости, как интеллектуальной, так и идеологической, продолжает довлеть над дарвинизмом в умах многих и академиков, и непосвященных. (Некоторые люди считают, что термин "дарвинизм" — это то же самое, что "социодарвинизм"). Отсюда проистекают многие ложные представления о новой дарвиновской парадигме.

Невидимые общности

Например, новый дарвинизм часто ошибочно полагается упражнением в социальном расслоении. На рубеже 19 и 20 веков антропологи спокойно рассуждали о "низших расах дикарей", неспособных к нравственному развитию. Некритичному наблюдателю казалось, что такие установки достаточно легко вписывались в общую схему дарвинизма, так же как и более поздние доктрины сторонников превосходства белой расы, включая Гитлера. Но сегодняшние антропологи дарвиновской школы, изучая народы мира, меньше интересуются внешними различиями культур, чем их глубокой общностью. За глобальной мешаниной обычаев и ритуалов они видят повторяющиеся образцы в таких общественных институтах, как семья, дружба, политика, ухаживание, мораль. Они полагают, что эволюционное развитие людей объясняет построение этих шаблонов: почему людей во всех культурах так волнует социальный статус (часто больше чем, они отдают себе отчёт); почему люди во всех культурах не только сплетничают, но и сплетничают на всё те же темы; почему во всех культурах мужчины и женщины отличаются друг от друга по нескольким основным направлениям; почему людям повсюду присуще чувство стыда, и возникает оно в легко предсказуемых обстоятельствах; почему людям повсюду присуще глубокое чувство справедливости, и такие интернациональные пословицы, как "доброе дело не пропадёт" и "око за око, зуб за зуб" служат формой для жизни людей везде на этой планете.

В некотором смысле не удивительно, что переоткрытие природы человека длилось так долго. Она стремится уклониться от нас, где бы мы её не высматривали. Мы считаем само собой разумеющимися такие явления в нашей жизни как благодарность, стыд, раскаяние, гордость, честь, возмездие, сочувствие, любовь, и так далее; так же как мы считаем самим собой разумеющимся воздух, которым мы дышим, свойство брошенных предметов падать, и других явлений, типичных для жизни на этой планете. Но необязательно так должно быть. Мы могли бы жить на планете, где общественная жизнь не имела бы ничего похожего на вышеперечисленное. Мы могли жить на планете, где некоторым этническим группам были присущи лишь некоторых из вышеупомянутых чувств, а другим группам были бы присущи другие. Но на нашей планете это не так. Чем внимательнее антропологи-дарвинисты изучают народы мира, тем более их поражает плотность и запутанность паутины природы человека, в которая связаны мы все. И тем больше понимают, как эта сеть сплетена.

Даже когда неодарвинисты фокусируются на различиях — либо между группами людей, либо среди людей внутри групп — они вообще не склонны объяснить их в терминах генетических различий. Антропологи-дарвинисты видят мировые несомненно разнообразные культуры как продукты единой человеческой сущности, реагирующей на широко переменные условия; эволюционная теория показывает доселе невидимые связи между условиями и культурами (например объясняют, почему в некоторых культурах с невестой принято давать приданое в других — нет). И, несмотря на распространенное заблуждение, эволюционные психологи придерживаются все той же основной доктрины психологии и психиатрии XX века, полагающей что раннее общественное окружение оказывает огромное влияние на формирование сознания взрослого

Действительно, порядочное число исследователей этой темы, нацеленное на раскрытие основных законов психологического развития уже убедились, это можно сделать лишь с эволюционистским инструментарием. Если мы хотим узнать, скажем, как уровень амбициозности или неуверенности формируются ранним опытом, мы должны сначала выяснить, почему естественный отбор сделал их подверженными формированию.

Впрочем, это не означает, что человеческое поведение бесконечно податливо. Отслеживая каналы влияния окружающей среды, большинство эволюционных психологов видят определенные твердые берега. Утопический дух бихевиоризма Б. Ф. Скиннера, идея которого в том, что человек может стать любым, если создать надлежащие условия, не слишком оправдывается в наши дни. Также не оправдывается идея, что самые мрачные уголки человеческого подсознания полностью неизменны, определяются "инстинктами" и "врожденными позывами"; так же как идея, что психологические различия среди людей сводятся главным образом к генетическим различиям. Они сводятся к генам, да (где еще могут быть закодированы законы умственного развития?), но не обязательно к различиям в генах. Ведущее предположение многих эволюционных психологов, (по причинам, которых мы коснёмся позже), состоит в том, что большинство резких различий между людьми скорее всего определяется средой.

В некотором смысле, эволюционные психологи пытаются различать второй уровень природы человека, более глубокое единство нашего вида. Сначала антрополог обращает внимания на повторяющиеся темы в одной культуре за другой: жажда социального одобрения, способность испытывать вину. Вы могли бы называть их, как и многие другие подобные универсалии, "ручками управления природой человека". Затем психолог обращает внимание, что точные положения ручек разные у разных людей. У одного человека ручка "жажды одобрения" настроена в зоне комфорта, убавлена примерно до относительной отметки "самоуверенность", у другого же прибавлена вплоть до мучительной отметки "тяжелая неуверенность"; у одного ручка чувства вины установлена в начале шкалы, у другого болезненно высоко. И психолог спрашивает: как устанавливаются эти ручки? Генетические различия индивидуумов конечно играют роль, но видимо большая роль сыграна общим генетическим базисом: в соответствии с генетической типичной для всего вида программой развития, которая впитывает информацию о социальной среде и соответственно настраивает созревающий ум. Может показаться странным, но будущий прогресс в изучении влияния среды может произойти от изучения генов.

Таким образом, природа человека имеет две формы, и обе они по естественным причинам обычно игнорируются. Первая форма, так убедительно очевидна, что полагается само собой разумеющейся (например, чувство вины). Вторая форма порождает различия между людьми в процессе их взросления, и таким образом естественно прячется (программа развития, которая калибрует чувство вины). Природа человека состоит из ручек и из механизмов их настройки, и оба они в своём роде невидимы для их носителя.

Есть и другая причина невидимости, почему человеческая натура так медленно становилась явной: базовая эволюционная логика всюду непрозрачна для самоанализа. Естественный отбор, похоже скрывает наше истинное "Я" от нашего сознательного "Я". Как верно заметил Фрейд, мы не обращаем внимания на наши самые глубокие побуждения — но они стоят на нашем пути неотвратимее и мощнее (и даже в некоторых случаях гротескнее) чем даже он себе представлял.

Дарвиновская "Самопомощь"

Переводчик: Анатолий Протопопов

Хотя эта книга затронет многие поведенческие науки — антропологию, психиатрию, социологию, политические науки, эволюционная психология будет в её центре. Это молодая и пока ещё неокрепшая дисциплина, частично выполнившая обещание создать новую науку о мышлении, позволяет нам теперь задавать вопрос, который бесполезно было бы задавать в 1859 году, после выхода в свет "Происхождения", ни в 1959: Чем теория естественного отбора может быть полезна обычным людям?

Например, может эволюционное понимание природы человека помочь людям в достижении их жизненных целей? Действительно ли оно может помочь им выбрать эти цели? Поможет ли оно различать между достижимыми и недостижимыми целями? Точнее — поможет ли оно в определении того, какие цели являются достойным? То есть, поможет ли знание того, как эволюция формировала наши основные моральные импульсы, решить, которые импульсы мы должны полагать законными?

Ответы на все эти вопросы, по моему мнению, такие: да, да, да, да, и снова да. Предшествующее предложение вызовет раздражение, если гнев, многих людей в этой области (Уверяю вас, это так. Проверено.). Они так долго работали под гнётом прежней морали Дарвинизма и его политических злоупотреблений, что предпочитают не смешивать науку и моральные ценности. Они говорят, что из естественного отбора нельзя вывести основные моральные ценности, равно как из любой другой естественнонаучной работы. Если вы, тем не менее это делаете, вы совершаете то, что философы называют "натуралистическое заблуждение" — бездоказательный вывод о том, что "должен" следует из "есть".

Я согласен с тем, что природа — не моральный авторитет, и мы не должны принимать любые "ценности", которые выглядят безусловными в её деятельности — типа "смог — значит прав". Тем не менее, истинное понимание природы человека неизбежно вызовет глубокие размышления о морали, и я постараюсь показать, что это законно.

Эта книга, с её применимостью к вопросам повседневной жизни, будет немного похожа на книгу о самопомощи. Но именно немного.

На следующих нескольких сотнях страниц не будет содержательных советов и теплых утешений. Эволюционная точка зрения не будет радикально упрощать вашу жизнь, а иногда даже усложнит её, резко освещая нравственно-сомнительное поведение, к которому мы склонны и выработали способность удобно скрыть от себя эту сомнительность. Некоторые решительные или незамысловатые предписания, которые я смогу вывести на основе новой эволюционной парадигмы, более чем адекватны трудным дискуссиям, дилеммам, и загадкам, их освещающим.

Но вы не сможете отрицать интенсивность освещения — по крайней мере (я надеюсь) её к концу книги. Хотя одна из моих целей состоит в поиске практических применений эволюционной психологии, но приоритетная и главная моя цель состоит в том, чтобы раскрыть основные принципы эволюционной психологии — показать, насколько изящно теория естественного отбора (как стало понято сегодня), обрисовывает контуры человеческого мышления. Эта книга, в первую очередь призвана изложить новую науку, и только во вторую очередь — изложить новый базис политической и нравственной философии.

Я старался изо всех сил старался не смешивать эти два вопроса; отдельно — новый эволюционный взгляд на психику человека, и отдельно — практические выводы нового дарвинизма. Многие люди, покупающие первый продукт — научный набор, без сомнения откажутся от многого из второго, философского набора. Но я думаю, что найдётся немного покупателей первого продукта, которые будут отрицать его связанность со вторым. Трудно не согласиться, что новая парадигма — очень мощная лупа изучения человеческого вида, и странно её откладывать при исследовании отдельных категорий, связанных с ним. Сущность человеческого вида — в нём самом...

Дарвин, Смайлс, и Милл

"Происхождение видов" было не единственной основополагающей книгой, изданной в Англии в 1859. Пользовалась спросом и христианская книга "Самопомощь", написанная журналистом Сэмюэлем Смайлсом. Ну и "На Свободе", Джона Стюарта Милла. И так случилось, эти две книги тонко обрисовали вопрос, к смыслу которого книга Дарвина в конечном счете придёт.

"Самопомощь" не акцентировалось на прикосновении к чувствам, предлагая самостоятельно освободиться от угрюмых отношений, блокирующих гармоничные космические силы, и тому подобному, с тех пор как "самопомощь", создала атмосферу самопогруженности и лёгкого комфорта. Она проповедовала сущность Викторианских добродетелей: вежливость, честность, трудолюбие, стойкость, и, поддерживающее это всё — железное самообладание. Смайлс полагал, что человек может достичь почти всего "упражнением его собственных свободных возможностей действия и самоотречения". Но он должен всегда "вооружаться против искушения низких страстей", и не должен "ни осквернять своё тело чувственностью, ни свою душу недостойными мыслями".

"На Свободе", напротив, резко полемизировала с душной викторианской настойчивостью на самовоздержании и моральном конформизме. Милл обвинял Христианство в "отвращении к чувственности" и жаловался, что "ты не можешь" чрезмерно превалирует над "ты можешь". Он нашел особенно тупиковой кальвинистскую церковь с её верой в то, что "природа человека радикально испорчена, и нет никому искупления, пока природа человека не будет убита в нём".

Милл придерживался более жизнерадостного представления о природе человека и предложил христианству сделать то же самое. Если это какая-то часть религии, верит в то, что человек был сотворён хорошим существом, то это более совместимо с верой в то, что ОН снабдил это существо способностями, которые могли бы быть взращены и раскрыты, а не искоренены и использованы; и что ОН восхищается, приблизившись к содеянному ИМ существам; к ЕГО идеальному замыслу, воплощенному в них, доволен всяким увеличением их способности к пониманию, действию или радости".

Принципиально, что Милл задал важный вопрос: плохи ли люди изначально? Те, кто отвечают ДА — склонны, подобно Сэмюэлю Смайлсу к нравственному консерватизму, подчеркивая самоотречение, воздержание, обуздание животного в себе. Те, кто отвечают НЕТ — склонны, подобно Миллу к нравственному либерализму, довольно мягкой оценке поведения людей. Эволюционная психология, при всей её молодости, уже пролила много света на эти дебаты, и её выводы одновременно и успокаивают и тревожат.

Альтруизм, сострадание, сочувствие, любовь, совесть, чувство справедливости — всё это скрепляет общество, и даёт людям основания для высокой самооценки. И всё это, как теперь можно уверенно полагать, имеет твёрдый генетический базис. Это хорошие новости. Плохие новости в том, что хотя эти качества в каком-то роде и осчастливливают человечество как целое, они не сделали человека "хорошим" видом и не слишком надёжно служат людям до конца. Скорее наоборот, и теперь это яснее, чем когда-либо, как (точнее — почему?) моральные чувства используются с отвратительной гибкостью, включаются или выключаются в зависимости от личного интереса, и сколь непринуждённо мы часто не осознаём такие переключения. Новый взгляд на людей полагает их видом, обладающим великолепным набором моральных инструментов, трагически склонным использовать их не по назначению, и находящимся в жалостном в институциональном невежестве относительно этих злоупотреблений. Так что название этой книги — не без иронии...

Таким образом, при всём подчёркивании в популярных обработках социобиологии наличия "биологического базиса альтруизма" во всех его истинных значениях, идея, высмеянная Джоном Стюартом Миллом — идея "испорченной человеческой природы", она же — идея "первородного греха " — в итоге не заслуживает отставки. И по этой же причине, я полагаю, не заслуживает отставки моральный консерватизм. Я действительно полагаю, что некоторые (некоторые!) консервативные нормы, которые доминировали в Викторианской Англии, более верно ухватывают природу человека, чем воззрения, преобладающие в большинстве социальных наук 20-го века; и что некоторое возрождение морального консерватизма прошлого десятилетия, особенно в области секса, опираются на неявное переоткрытие истиной природы человека, которое долго отвергалось.

Если современный Дарвинизм действительно источает некие морально-консервативные эманации, то можно ли полагать эти эманации также и политически-консервативными? Это — сложный и важный вопрос. Правильно, и достаточно легко отвергнуть социальный Дарвинизм как спазм злонамеренной путаницы. Но вопрос о врожденной человеческой доброте отбрасывает политическую тень, которую нельзя небрежно проигнорировать, тем более, что связи между идеологией и воззрениями на природу человека имеет длинную и известную историю. За два прошлых столетия смысл политического "либерализма" и "консерватизма" изменился почти до неузнаваемости, однако одно различие между ними сохранилось: политические либералы (типа Милла в его время) склонны смотреть на природу человека в более розовом свете, чем консерваторы, и одобрять более свободный моральный климат.

Однако до сих пор не ясно, является ли эта связь между моралью и политикой является истинно необходимой, особенно в современном контексте. К пространству новой Дарвиновской парадигмы разумно причастны отдельные политические идеи (но непричастна политика в целом); и они столь же часто имеют левый уклон, так и правый. Впрочем, в отдельных случаях — радикально левый.

(Хотя Карл Маркс вряд ли бы нашёл много привлекательного в этой новой парадигме, но эта часть ему бы наверняка очень понравилась). Более того, новая парадигма предлагает резоны для современного политического либерала присоединить некоторые морально-консервативные доктрины в идеологическую последовательность. В то же время она иногда предлагает для консервативной доктрины поддержку со стороны либеральной социальной политики.

Дарвинизация Дарвина

При случае я буду использовать для иллюстрации дарвиновской точки зрения самого Чарльза Дарвина. Его мысли, эмоции, и поведение вполне иллюстрируют принципы эволюционной психологии. В 1876, в первом параграфе его автобиографии, Дарвин писал, "я попытался писать следующий отчёт обо мне самом, словно я мертвец из другого мира, оглядывающийся назад в свою собственную жизнь ". (Он добавил с характерным мрачным оттенком, "я не нашел это трудным, поскольку жизнь почти покончила со мной"). Мне нравится думать, что если бы Дарвин оглядывался назад сегодня, в проникновенной ретроспективе, предоставляемой новым дарвинизмом, он видел бы свою жизнь несколько иначе, и я буду пытаться эту картину изображать.

Жизнь Дарвина будет служить более, чем иллюстрацией. Это будет миниатюрный тест объяснительной силы современной, улучшенной версии его теории естественного отбора. Защитники эволюционной теории — включая его и меня — долго утверждали, что она столь мощна, что может объяснить природу всех живых существ. Если мы правы, то в жизни любого человека, взятого наугад, и рассмотренного с этой точки зрения, должна появиться дополнительная ясность. Да, Дарвин никак не был отобран наугад, но он пусть он будет подопытным кроликом. Мой выбор обусловлен тем, что его жизнь — и его социальная среда, викторианская Англия — даёт больше информации к размышлению, когда смотрится с дарвинистской точки, чем с точки зрения любой конкурирующей перспективы. В этом отношении, он и его обстановка подобны всем другим органическим явлениям.

Дарвин не походит на другие органические явления. Когда мы думаем о естественном отборе, нам приходит на ум безжалостное преследование личных генетических интересов, выживание наиболее жестоких; но когда мы думаем о Дарвине, это нам на ум не приходит. По общему мнению, он был чрезвычайно вежлив и гуманен (кроме, возможно обстоятельств делавших вежливость и гуманизм очень трудными; он мог становиться возбуждённым при осуждении рабства, и он мог выходить из себя, если он видел извозчика, издевающегося над лошадью). Мягкость его манер, и почти полное отсутствие притворства, хорошо проявившиеся в юности, не были развращены славой. "Из всех выдающихся людей, которых я когда-либо видел, он без сомнения наиболее привлекателен для меня", замечал литературный критик Лесли Стивен. "Есть кое-что почти патетическое в его простоте и дружелюбии". Дарвина был, если пользоваться как определением названием последней главы "Самопомощи" — "истинным джентльменом".

Дарвин читал "Самопомощь". Но ему это было не нужно. К тому времени (ему был пятьдесят один) он был уже ходячим воплощением афоризма Смайлса, что жизнь — сражение против "морального невежества, эгоизма, и порока". Действительно, по общему мнению, Дарвин был скромен до чрезмерности; и если он и нуждался в книге о самопомощи, то ему бы надо было читать книгу о самопомощи, изданную в двадцатом веке — примерно о том, как повысить своё настроение и самооценку, как выглядеть суперменом, и т.д. Позднее Джон Боулби, один из наиболее проницательных биографов Дарвина, полагал что Дарвин страдал от "ноющего самонеуважения" и "сверхактивной совести". Боулби написал: "В то время как в нём есть так много того, чем можно восхититься; его сильные моральные принципы были вне претензий, что было неотъемлемой частью характера Дарвина. Он много чем ещё вызвал любовь родственников, друзей и коллег к себе, но эти качества были к сожалению развиты в чрезмерной степени".

"Чрезмерное" смирение Дарвина и этика, почти полное отсутствие грубости — это то, что делает его столь ценным как тестовый случай. Я попробую показать, что естественный отбор, может объяснить этот, вроде бы чуждый отбору случай. Верно, что Дарвин был столь же нежен, гуманен, и скромен, как и любой человек, которого мы больше всего хотим видеть на этой планете. Но так же верно то, что у него не было фундаментальных отличий от нас. Даже Чарльз Дарвин был животным.

Часть первая: Ухаживания, любовь и секс

Глава 1: Юность Дарвина.

Переводчики: Виктория Чурикова, Анатолий Протопопов

Английская леди? Я почти совсем забыл, что это такое; лишь помню нечто ангелоподобное и очень хорошее. Письмо с Корабля её величества "Бигль" (1835).

Мальчикам, растущим в Англии 19 века, в общем, не рекомендовали искать сексуальных развлечений. Им также не рекомендовали делать что-либо, что могло навести на мысли о поиске их. Викторианский врач Виллиам Эктон, в своей книге "Функции и расстройства репродуктивных органов" предостерегал против ознакомления мальчиков с "классическими литературными трудами". "Он прочитает в них об удовольствиях, но ничего — о наказаниях за потакание сексуальности. Он ещё не догадывается о том, что обуздание сексуальных желаний, если они возникнут, потребует силы воли, которой у большинства юношей недостаточно; и если потакать своим желаниям, то взрослому придётся расплачиваться за несдержанность юности; за одного избежавшего десять будут страдать, что ужасный риск сопутствует ненормальным заменителям сексуальных отношений, и что далеко зашедшее и долго продолжаемое самопотакание приводит в конечном счете к ранней смерти или саморазрушению".

Книга Эктона была опубликована в 1857 году, во время средне-викторианского периода и вполне отображает моральные традиции своего времени. Но сексуальный аскетизм давно витал в воздухе — ещё до восхождения Виктории на трон в 1837 году, даже до 1830 года — даты, которая считается началом Викторианской эры в её расширенной трактовке. Тогда, на рубеже веков, моральный аскетизм подпитывало полное сил протестантское движение. Янг отметил в "Портрете века": мальчик, рожденный в Англии в 1810 году — (годом после рождения Дарвина) — "на каждом углу контролировался и вдохновлялся немыслимым давлением протестантской дисциплины". Это касалось не только сексуальной сдержанности, сдержанности вообще; всеобщей бдительности в противовес распущенности. Мальчику надлежало усвоить, как полагал Янг, что "мир очень порочен, неосторожный взгляд, слово, жест, картина, или роман могли посеять семя разврата в самом невинном сердце...". Другой исследователь Викторианства описал жизнь той эпохи как "постоянную борьбу — как в противлении соблазну, так и в совершенствовании желаний эго", путём "тщательно разработанной практики самодисциплины человеку следует заложить основу хорошим привычкам и добиться власти самоконтроля". Именно этот взгляд Самюэль Смайлз, рожденный три годя после Дарвина, заложил в "Самопомощь". По мере роста успешности книги, протестантский подход распространился широко за пределы методистских церквей, из которых он вышел, в дома англиканцев, униатов и даже агностиков.

Семья Дарвина была тому хорошим примером. Она была униатский (и отец Дарвина был вольнодумец, правда тихий), однако Дарвин впитал пуританские настроения своего времени. Это видно по его обострённой совестливости, и по кодексу зашоренного поведения, который он защищал. Он написал спустя много лет после того, как отказался от своей веры: "наивысшая достижимая стадия моральной культуры, к которой мы можем придти — та, когда мы признаём, что нам следует контролировать наши мысли и (как сказал Теннисон) даже в самых сокровенных мыслях не помышлять против грехов, которые делают прошлое таким приятным для нас". Что бы ни делало плохой поступок привычным уму, расплата за него неизбежна.

Как давно сказал Марк Аврелий, "Каковы привычные мысли, таков также будет характер твоего ума, т.к. душа окрашена мыслями". И хотя юность и жизнь Дарвина были в некотором роде эксцентричными, но в этом смысле они были типичными для его эры: он жил под мощным моральным давлением. В его мире вопросы о том, что такое хорошо, и что — плохо ставились на каждом углу. Более того, в том мире на эти вопросы всегда находились ответы — хотя ответы были иногда невыносимо болезненными. Этот мир очень отличался от нашего, и работы Дарвина должны были сделать многое, чтобы различие стало очевидным.

Невзрачный герой.

Первоначально Ч. Дарвин намеревался сделать карьеру врача. Он вспоминал, что его отец был уверен, "что из меня выйдет хороший врач — такой, у которого много пациентов". Отец Дарвина, сам успешный врач, "утверждал, что основным элементом успеха было доверие", но что он увидел во мне, что убедившее его в том, что я буду пользоваться доверием, я не знаю. Тем не менее, Чарльз, когда ему исполнилось 16 лет, послушно покинул уютное семейное поместье в Шресбери и сопровождаемый своим старшим братом Эразмом, направился в университет Эдинбурга изучать медицину. Энтузиазм к этой профессии однако реализоваться не смог.

В Эдинбурге Дарвин питал неприязнь к текущей работе, избегал операций (наблюдения за хирургическими операциями, до изобретения хлороформа, не было его призванием) и проводил много времени за факультативными занятиями: уходил с рыбаками на ловли устриц, которых он затем препарировал; обучался изготовлению чучел в дополнение к его новому увлечению охотой; гулял и беседовал с экспертом по губкам по имени Роберт Грант, который горячо верил в эволюцию — но не знал, конечно, как она действует. Отец Дарвина почувствовал явный профессиональный сдвиг, и, как вспоминал Чарльз, очень сильно неистовствовал против моего превращения в праздного охотника, что тогда казалось вполне возможным.

Тогда доктор Дарвин предложил духовную карьеру.

Такое предложение, если учесть, что исходило оно от неверующего человека, и предназначалось сыну, который не был истово верующим, но который имел явное призвание к зоологии, могло показаться странным. Но отец Дарвина был практичным человеком — в те дни зоология и теология были двумя сторонами одной медали. Раз уже все живые существа были творением Бога, то изучение их искусного строения было постижением гения Господня. Самым заметным сторонником этого взгляда был Вилльям Пали, автор книги "Естественная Теология" 1802 года издания, в которой он рассматривать различные природные явления как свидетельства и признаки Бога. Пали утверждал что, подобно тому, как часы подразумевают часовщика, то и мир, полный замысловато устроенных организмов, точно отвечающий их задачам, подразумевает творца. (И он был прав. Вопрос лишь в том, кто этот творец — всевидящий Бог, или бессознательный процесс). Бытовым результатом естественной теологии было то, что деревенский священник мог, не испытывая чувства вины, проводить большую часть своего времени, изучая и описывая природу. Следовательно, возможно поэтому Дарвин на предложение одеть духовную одежду отреагировал очень благоприятно, если не возвышенно.

"Я попросил немного времени на раздумья, так как весьма мало слышал и думал на эту тему, и стеснялся объявлять себя верующим во все догмы Англиканской церкви, хотя мне и нравилась мысль стать деревенским священником". Он немного почитал богословских книг и "так как я тогда нисколько не сомневался в строгой и буквальной правде каждого слова Библии, я вскоре убедил себя, что наш символ веры должен быть полностью принят". Для того, чтобы приготовиться к духовной карьере, Дарвин отправился в Кембриджский Университет, где он читал своего Пали и был "очарован и убежден длинным рядом аргументов". Но не надолго. Сразу после окончания Кембриджа, Дарвину представилась удивительная возможность — служить натуралистом на корабле её величества "Бигль".

Остальное, конечно, история.

Хотя Дарвин и не подозревал о естественном отборе на борту "Бигля", его изучение дикой жизни во всем мире убедило его, что эволюция имела место, и привлекло его внимание к некоторым из её самых многозначительных особенностей. Через два года после окончания этого пятилетнего путешествия на корабле, он увидел, как действует эволюция.

Планы Дарвина принять духовный сан не выдержали этого прозрения.

Как будто для того, чтобы снабдить будущих биографов достаточным набором символов, он взял с собой в это путешествие свой любимый том стихов "Потерянный Рай". Когда Дарвин покидал берега Англии, не было особых оснований предполагать, что люди будут писать о нем книги спустя полтора века. Его юность, как смело, но небезосновательно заявил один биограф, "не была отмечена на малейшим знаком гения". Конечно, к таким заявлением нужно относиться критично, так как неблагоприятная юность великих умов интригует читателя. И конкретно это заявление требует особых сомнений, так как полностью основано на самооценке Дарвина, отнюдь не завышенной. Дарвин писал, что он не мог овладеть иностранными языками, боролся с математикой и "считался всеми моими учителями и моим отцом очень обычным мальчиком, с интеллектом скорее ниже среднего".

Может это и так, а может и нет.

Возможно, большее значение следует придавать другой его оценке — об умении заводить дружбу с людьми "гораздо старше меня и выше по академическому положению". "Я предполагаю, что должно было быть что-то такое во мне, что несколько превосходит обычных молодых людей". Как бы там ни было, отсутствие ослепительно яркого интеллекта — не единственное, что привело некоторых биографов к мысли, что Дарвин — "невзрачный субъект, выживший на костре вечности".

Здесь также есть тот смысл, что он не был грозным человеком. Он был такой добропорядочный, приятный, лишенный безудержных амбиций. В нем было что-то от деревенского мальчика, немного замкнутого и простого. Один автор задался вопросом: "Почему Дарвину, менее тщеславному, менее образованному, с меньшим воображением, чем у многих его коллег, было дано открыть теорию, которую так старательно искали другие?" (совершенно закономерно. Тщеславие (амбициозность) характерна для сильносигнального типа психики, коррелирующего с экстраверсией в трактовке Айзенка, а такие люди мало способны на длительные, тонкие и глубокие рассуждения, только и могущие привести к таким обобщениям, как теория естественного отбора. Стихия сильносигнальных личностей — буря и натиск, в этом случае бесполезные. Так что скромный, тихий и рефлексивный человек мог до всего этого додуматься гораздо вероятнее амбициозного — А.П.)

Как так случилось, что некто, довольно ограниченный интеллектуально и мало восприимчивый культурно, смог разработать теорию, столь обширную по структуре и всеохватывающую по значительности? Есть два способа ответить на этот вопрос — оспорить оценку Дарвина (упражнение, которым мы займёмся), или, что явно более легкий путь — оспорить значение его теории.

Идея естественного отбора, являясь "всеохватывающей по значительности", не является "обширной по структуре". Это маленькая и простая теория, и она не требует безбрежного интеллекта, для её постижения. Томас Генри Хаксли, хороший друг Дарвина, верный защитник и активный популяризатор, по общему мнению, жестоко критиковал себя по поводу понимания теории, восклицая: "Безумно глупо было не додуматься до этого!"

Собственно, всю теорию естественного отбора можно сжато выразить в следующей фразе: Если внутри вида среди особей есть вариации наследственных признаков, и некоторые признаки в большей степени способствуют выживанию и воспроизводству, чем другие, то это признаки будут (очевидно) широко распространяться внутри популяции.

Результат (очевидно) таков, что видовой совокупный набор наследственных признаков изменяется. И таким вы его имеете. Конечно, изменение может выглядеть незначительным в пределах одного данного поколения. Если длинные шеи помогают животным доставать питательные листья, то короткошие животные таким образом не доживают до размножения, и средний размер шеи у вида просто растёт. Далее, если изменение длины шеи опять возникает в новом поколении (через половую рекомбинацию или генетическую мутацию, как мы сейчас знаем) так, что на суд естественного отбора предлагается набор различных длин шеи, то тогда средняя длина шеи будет продолжать ползти вверх. Со временем вид, который начал с шеи как у лошади, будет иметь жирафоподобную шею. Он будет, иными словами, новым видом.

Дарвин однажды обобщил естественный отбор десятью словами: "Размножаться, варьировать, давать выживать сильнейшему и умирать слабейшему". Здесь "сильнейший", как он хорошо знал, означает не самый мускулистый, но наилучшим образом приспособившийся к среде, либо через мимикрию, либо ум, либо что-то еще, что помогает выживать и размножаться. Слово "наиболее приспособленный" (неологизм, который Дарвин не придумал, но принял) общепринято используется вместо "сильнейший", обозначая более широкое понятие — приспособленность организма к задаче передачи своих генов новому поколению в пределах своего конкретного окружения. "Приспособляемость" — это такая вещь, которую естественный отбор в постоянно меняющихся видах бесконечно "ищет", чтобы увеличивать. Приспособляемость — это то, что сделало нас тем, что мы есть сегодня. На самом деле, Дарвин разделил два аспекта этого процесса, "выживание" и "размножение". Признаки, приводящие к успешному спариванию, он отнес к половому отбору, которые он отличал от естественного отбора. Но в те дни естественный отбор часто объединялся с половым, ибо оба аспекта приводят к одному результату: сохраняются признаки, которые так или иначе приводят к переносу генов организма в другое поколение.

Если вам это кажется очень простым, то вы возможно, не видите всей картины. Все ваше тело — гораздо более сложно и гармонично, чем любой продукт человеческого творчества, было создано сотнями тысяч возрастающих продвижений вперед, и каждое продвижение было случайностью, каждый крошечный шаг от прародительской бактерии до вас был сделан для того, чтобы помочь вашему непосредственному предку обильнее передать свои гены следующему поколению.

Креационисты иногда говорят, что шансы на создание личности посредством случайных генетических изменений почти равны шансам напечатать какой-нибудь сонет Шекспира обезьяной. Да, это так, по крайней мере в отношении полных произведений, но некоторые, определенно узнаваемые отрывки — думаю вполне возможны. Естественный отбор может создавать такие вещи, которые могут выглядеть совершенно невероятными.

Предположим, у одной обезьяны появилась некая удачная мутация — ген XL, который, скажем, вселяет в родителей дополнительную капельку любви к своим отпрыскам, любовь, которая выражается просто в немного более прилежном кормлении. В жизни каждой отдельной обезьяны этот ген, возможно, не будет критически важным. Но предположим, что в среднем, вероятность дожить до зрелого возраста у отпрысков обезьян с этим геном будет на 1 процент больше, чем у отпрысков обезьян без него. И пока это незначительное преимущество сохраняется, доля обезьян-носителей гена XL будет стремиться возрастать, а доля обезьян без него — уменьшаться поколение за поколением. Очевидной кульминацией этого процесса становится популяция, в которой все животные имеют XL ген. Ген в этой точке достигнет "фиксации" — несколько более высокая степень родительской любви будет теперь более "видотипичной", чем ранее. Хорошо, вот так одна удачная мутация таким образом процветает. Но насколько вероятно то, что эта удача закрепится — следующее случайное генетическое изменение приведет к дальнейшему усилению родительской любви? Насколько вероятно, что за "XL" мутацией последует "XXL" мутация? Она совсем не обязательно должна происходить у каждой обезьяны, однако в популяции теперь полно обезьян с геном XL. Если любой из них, или любому из их потомков или правнуков удастся получить XXL ген, то этот ген будет иметь хороший шанс распространиться. Конечно, пока всё это происходит, большее число других обезьян с может получить менее благоприятные гены, и некоторые из этих генов могут ликвидировать ту линию, на которой они появились. Что ж, такова жизнь.

Таким образом естественный отбор мог побеждать неравенство — не побеждая его на самом деле. Гораздо чаще происходили иные события, чем полезные мутации, которые населяют мир сегодня — неблагоприятные мутации, которые приводили к смертельному исходу.

Мусорный ящик генетической истории переполнен провалившимися экспериментами, длинными цепочками кодов, которые были такими же живыми, каким был шекспировский стих до тех пор, пока не произошёл судьбоносный взрыв развития речи. Их появление и устранение — это плата, взимаемая за созидание путём проб и ошибок. Но пока оплата вносится — до тех пор пока естественный отбор имеет достаточно поколений, над которыми можно работать и можно отбрасывать десятки провалившихся экспериментов ради одного удачного — его создания могут быть потрясающими. Естественный отбор — это неодушевленный процесс, лишенный сознания, неутомимый улучшатель, гениальный творец. Каждый орган внутри вас — это свидетельство его искусства: ваше сердце, ваши легкие, ваш желудок.

Все эти "адаптации" — прекрасные продукты непреднамеренного замысла, механизмы, которые присутствуют здесь, потому что в прошлом они делали вклад в приспособляемость ваших предков. И все они видотипичны. Хотя легкие одного человека могут отличаться от легких другого, в том числе по генетическим причинам, почти все гены, задействованные при построении легких, те же самые и у вас, и у вашего соседа, и у эскимоса, и у пигмея. Эволюционные психологи Джон Туби и Леда Космидес заметили, что каждая страница анатомии Грэя применима ко всем людям в мире. И с какой стати, продолжали они, анатомия разума должна быть другой?

Стал уже рабочим тезисом эволюционной психологии тезис о том, различные "ментальные органы", из которых складывается человеческая психика, — к примеру "орган", который побуждает людей любить своё потомство — видотипичны. Эволюционные психологи следуют концепции, которая в экономике называется "физическое единство человечества".

О среде обитания

Между нами и австралопитеком, который ходил прямо, но имел мозг, как у обезьяны, лежит несколько миллионов лет; это 100 000, может быть, 200 000 поколений. Может показаться, что это не так много. Но только 5000 поколений понадобилось, чтобы превратить волка в Чи-хуа-хуа — и, одновременно по другой линии, в Сенбернара. Конечно, собаки получались путем искусственной, а не естественной селекции. Но как подчеркивал Дарвин, в сущности это одно и то же, в обоих случаях признаки выводятся из популяции по критериям, которые держатся в течение многих поколений. И в обоих случаях, если "давление отбора" достаточно сильное — если гены выводятся достаточно быстро — эволюция может протекать резко.

Можно удивляться тому, что давление отбора могло быть очень сильным во время недавней человеческой эволюции. В этой книге я буду иногда говорить о том, что естественный отбор "хочет" или "намерен" или о том, какие "ценности" безусловны в его работе. Я всегда буду использовать кавычки, так как это просто метафоры. Но метафоры стоят того, чтобы их использовать, я полагаю, потому что они помогают нам подойти к моральным терминам с позиций дарвинизма. В конце концов, значимость всего того, что обычно создает давление во естественной обстановке — засухи, ледники, сильные хищники, нехватка добычи — уменьшалась по мере продвижения человеческой эволюции. Изобретение инструментов, огня, появление планирования и совместной охоты — все это привело к возрастающей изоляции от капризов природы.

Как, в таком случае, смог мозг обезьяны обратиться в человеческий за несколько миллионов лет? Представляется, что основная часть ответа в том, что окружающая среда человеческой эволюции состояла из людей (или пралюдей). Различные члены общества каменного века были конкурентами друг друга, соперничая при наполнении следующих поколений своими генами. Более того, они были инструментами друг друга в этом соперничестве. Распространение их генов зависело от взаимодействия с соседями: иногда помогая им, иногда игнорируя, иногда эксплуатируя, иногда любя, иногда ненавидя; здесь нужна специфическая сообразительность, чтобы определить, какой стиль взаимодействия с какими соседями наиболее оправдан в данный момент. Эволюция человеческих существ в большой степени состояла из адаптации друг к другу.

Каждая новая адаптация, закрепившись в популяции, изменяет тем самым социальное окружение, и приглашает к новой адаптации. Обладание геном XXL не даёт родителю никаких преимущества в соревновании за создание наиболее жизнеспособного и плодовитого потомства, если этим геном обладают ВСЕ родители в популяции.

Гонка вооружений продолжается. В данном случае, это гонка вооружения любовью. Но чаще эта гонка бывает совсем другой. В некоторых кругах модно приуменьшать саму концепцию адаптации в гармоничном замысле эволюции. Популяризаторы биологической мысли часто подчеркивают не роль приспособляемости в эволюционном изменении, но роль произвольности и случайности. На некоторое изменений среды обитания могут влиять подавленные и вымершие виды флоры и фауны, изменявшие целый контекст эволюции любого вида, достаточно удачливого, чтобы пережить бедствие. Космос кинул козырную карту — и бац! — все ставки биты. Конечно, это случается, и это один из резонов полагать случайность столь сильно влияющей на эволюцию.

Но есть также другие резоны. Например, новые признаки, которым естественный отбор выносит приговор, также порождаются случайным образом. Но ни одна из случайностей в естественном отборе не может затмить его основную особенность: главным критерием отбора является приспособляемость. Да, карты будут перетасованы и разложены заново, и контекст эволюции изменится. Признак, который адаптивен сегодня, может быть не адаптивен завтра. И поэтому естественный отбор часто выявляет и исправляет устаревшие признаки? Это продолжающееся приспособление к текущим обстоятельствам может дать организму конкретный, сработанный на скорую руку признак. По этой причине у людей наблюдаются архаизмы: если бы вы создавали ходячий организм с нуля, а не путём адаптации бывшего обитателя дерева, вы бы никогда не создали таких плохих ретроградов). Однако, изменения обстоятельств типичны и достаточно постепенны для эволюции, чтобы держать шаг, (даже если ему приходится переходить в рысь иной раз, когда процедура отбора становится суровой), однако она часто делает это весьма неизобретательно.

Тем не менее, служащее ей ориентиром определение "удачной конструкции" остаётся неизменным. Тысячи и тысячи генов, которые влияют на человеческое поведение; а это гены, которые строят мозг и управляют гормонами и нейротрансмиттерами, формируя таким образом "ментальные органы", имеются в геноме неспроста. А именно потому, что они способствовали передаче этих генов следующему поколению у наших предков. Если теория естественного отбора правильна, то она должна совершенно внятно описывать всё, относящееся к человеческому мышлению в своих терминах. Основные способы восприятия друг друга, мыслей друг о друге, общения друг с другом — всё это находится при нас благодаря вкладу всего этого в генетическую приспособляемость.

Сексуальная жизнь Дарвина.

Ни один поведенческий акт не влияет на передачу генов более явно, чем секс. И никакие проявления человеческой психики не являются более тесно связанными с эволюцией, чем те состояния души, которые ведут к сексу: голая похоть, мечтательная влюбленность, крепкая любовь и так далее — основа той атмосферы, в которых люди во всем мире, включая Чарльза Дарвина, достигают зрелости.

Когда Дарвин покинул Англию, ему было 22 года, и как нетрудно предположить — его переполняли гормоны, которым собственно и положено переполнять молодых людей.

Он был любезен с парой местных девушек, особенно хорошенькой, популярной и очень кокетливой Фанни Оуэн. Однажды он дал ей выстрелить из охотничьего ружья, и она выглядела так очаровательно, притворяясь, что отдача не ударила её в плечо, о чём он, бывало вспоминал десятки лет спустя с явной нежностью. Из Кембриджа он продолжал с ней робкий эпистолярный флирт, но неясно, дошёл ли это флирт хотя бы до поцелуя.

Пока Дарвин был в Кембридже, проститутки были доступны, не говоря уж о подворачивающихся девушках низших классов, которые могли предложиться за более гибкую плату. Но университетские надзиратели шныряли по улицам около кампуса, готовые арестовать женщин, которых можно было заподозрить в уличной проституции. Брат предупредил Дарвина, чтобы его никогда не видели с девушками. Ближе всего к запретному полу (насколько известно) он подошёл тогда, когда он послал деньги другу, которого выгнали из школы за зачатие незаконного ребенка.

Вполне не исключено, что Дарвин покинул берега Англии, будучи девственником. А следующие пять лет, проведенные в основном на корабле в 90 футов с шестью десятками мужчин, давали немного возможностей изменить этот статус, по крайней мере, традиционными способами. По этой причине секс не стал вполне доступным также по возвращении — ведь, это была Викторианская Англия.

В Лондоне (где он обычно жил) Дарвину могли быть доступны проститутки, секс же с респектабельной женщиной, женщиной одного с Дарвином класса был труднодостижим, если не сказать — невозможен, если не рассматривать крайних мер, таких как женитьба. Пропасть между этими двумя формами секса — один из самых знаменитых элементов викторианской сексуальной морали — дихотомия (противопоставление) "Мадонна-шлюха". Имелось два сорта женщин: один, на котором холостяк мог бы позже жениться, и другой, с которым можно сейчас развлекаться; сорт, достойный любви и сорт, удовлетворяющий только похоть. Вторая моральная позиция, обычно приписываемая викторианскому веку, — это двойной сексуальный стандарт. Хотя это приписывание уводит с правильного пути, т.к. викторианские моралисты сильно сковывали сексуальное поведение как у мужчин так и у и женщин, но правда то, что сексуальная несдержанность у викторианских мужчин вызывало меньшее удивление, чем у женщин.

Также правда то, что это различие было сильно связано с дихотомией "Мадонна-шлюха". Величайшим наказанием, ждущим викторианскую женщину, пустившуюся в сексуальные приключения, было неисправимое отнесение её ко второй части дихотомии, что сильно ограничила бы её выбор возможных мужей.

Сейчас как-то принято отрицать и насмехаться над всеми аспектами викторианской морали. Отбрасывать их правильно, но насмехаться над ними — это переоценивать наши собственные достижения в области морали. Факты таковы, что многие мужчины до сих пор открыто говорят о "шлюхах" и их правильном использовании — они великолепны для развлечения, но не для женитьбы. И даже высокообразованные либеральные мужчины мечтают поступать таким образом, или хотя бы говорить. Женщины иногда жалуются на выглядящих просвещенными мужчин, которые одаривают их уважительным вниманием лишь до секса, но после одной или двух интимных встреч более никогда не появляются, словно этот ранний секс превратил женщину в парию.

Описанный двойной стандарт, хотя и пошел на убыль в этом веке, всё ещё достаточно силен, чтобы женщины жаловаться на него. Понимание викторианского сексуального климата может приблизить нас к пониманию сексуального климата на сегодня. Рассудочное обоснование викторианской сексуальной морали было ясным: мужчины и женщины наследственно различны, особенно по части полового влечения. Даже викторианцы, которые отгораживались от мужского флирта, подчеркивали это различие. Доктор Эктон писал: "Должен сказать, что большинство женщин (к счастью для них) не очень обеспокоены сексуальными чувствами разного рода. То, что для мужчин привычно, то для женщин исключительно. Также должен справедливости ради признать, что данные по разводам говорят о существовании лишь небольшого количества женщин, чьи сексуальные желания превосходят те, что обычны у мужчин. "Такая нимфомания" считается "формой сумасшествия". Всё-таки, не может быть сомнения в том, что сексуальное чувство у женщины в большинстве случаев во временном бездействии и даже когда возникает (а во многих случаях может не возникнуть никогда) — очень скромное по сравнению с тем, которое бывает у мужчины".

Одна из проблем, как пишет Др. Эктон, состоит в том, что многих молодых людей сбивает с пути праведного вид "распущенной или, по крайней мере, низкой и вульгарной женщины". Они вступают в брак с преувеличенными понятиями о его сексуальном содержании. Они не понимают того, что "лучшие матери, жены или домоправительницы знают мало или ничего о сексуальных шалостях". Любовь к дому, детям и домашним обязанностям — это единственные страсти, которые они испытывают.

Некоторые женщины, которые считают себя превосходными женами и матерями, могут придерживаться другого мнения. И у них могут быть веские основания для этого мнения. Всё же, идея о том что существуют некоторые различия между типичными мужскими и женскими сексуальными аппетитами и что мужской аппетит менее разборчив, вполне укладывается в новую дарвинистскую парадигму.

Впрочем, эта идея имеет поддержку с самых разных сторон. Ещё недавно популярный постулат, что мужчины и женщины в основном идентичны по природе, похоже имеет всё меньше и меньше защитников. Он больше не является основной доктриной феминизма. Вся школа феминизма, как "феминисток различия" или "сущностных" — сейчас соглашается с мыслью о том, что мужчины и женщины глубоко различны. Но слово "глубоко" слишком многозначно, и они часто расходятся в конкретной интерпретации этого понятия, и многие скорее всего не станут произносить слово "гены" в этом контексте.

А если они это и произнесут, то скорее всего останутся дезориентированными, хотя и убежденные, что ранняя феминистская доктрина врождённой сексуальной симметрии была неправильной (и что она могла в некоторых случаях повредить женщинам), но все-таки не решатся честно использовать альтернативную.

Если бы новый дарвинистский взгляд на сексуальность не сделал ничего больше подтверждения обычной народной мудрости, что дескать мужчины — это просто похотливая часть человечества, то в нем будет мало толку. На самом деле он проливает свет не просто на такие животные импульсы, как похоть, но и на более тонкие контуры бессознательного. "Сексуальная психология" для эволюционного психолога включает всё — от подростковых колебаний самооценки до эстетических суждений, которые мужчины и женщины делают друг о друге, и следовательно — моральных суждений, которые они делают о других людях своего пола.

Хорошими примерами являются дихотомия "Мадонна-шлюха" и сексуальный двойной стандарт. Сейчас ясно, что оба они имеют корни в человеческой природе — в ментальных механизмах, которые люди используют, чтобы оценивать друг друга. Это требует пары важных оговорок.

Первый: если что-либо является продуктом естественного отбора — это не значит, что это неизменно, просто почти любое проявление человеческой природы может быть скорректировано, если будет помещено в соответствующую обстановку — хотя требуемое изменение обстановки будет в некоторых случаях сильнодействующим запретом.

Второй: если мы говорим, что что-то "естественно" — мы не имеем в виду, что это обязательно хорошо. Нет смысла принимать "ценности" естественного отбора как наши собственные.

Но если мы преследуем цели, которые противоречат тем, что были у естественного отбора, мы должны знать, против чего мы выступаем. Если мы хотим скорректировать некоторые возмутительные разделы нашего морального кодекса, Дарвин поможет узнать, откуда они взялись. Понятно, откуда они взялись основе своей они — человеческая природа, хотя в это трудно бывает поверить, настолько сильно природа может преломляться конкретикой обстоятельств и культурной традицией, через которые она проглядывает.

Нет, не существует "гена двойного стандарта". Однако чтобы понять двойной стандарт, мы должны понимать наши гены и как они влияют на наши мысли. Мы должны понимать процесс, который выбрал эти гены и странные критерии, которыми он руководствовался. В следующих нескольких главах, мы исследуем этот процесс, и как он сформировал сексуальную психологию. Затем, укрепив свои позиции таким образом, мы возвратимся к викторианской морали и к собственному разуму Дарвина, а также разуму женщины, на которой он женился.

Всё это позволит нам увидеть нашу современную ситуацию — ухаживание и женитьбу в конце ХХ века — с ясностью, доселе неизвестной.

Глава 2. Самцы и самки

Переводчики: Анна Карандашева, Анатолий Протопопов

Среди различных классов царства животных — млекопитающих, птиц, рептилий, рыб, насекомых, и даже ракообразных — различия между полами следуют практически одним и тем же правилам; мужские особи в большинстве случаев "ухажёры"... "Происхождение человека" (1871)

Дарвин был не во всём прав насчёт разницы между полами.

Он был прав говоря, что самцы — "ухажёры". Его толкование базовых характеров двух полов находит своих сторонников и в наши дни. "Женская особь, за редким исключением, проявляет меньшую инициативу, чем мужская. ... Она "скромна" и часто может длительное время "избегать" внимания мужских особей".

Каждый, кто наблюдал за повадками животных, сможет вспомнить подобные примеры. Некоторое упрямство выбора со стороны женских особей представляются таким же общим правилом, как и инициативность мужских особей".

Также Дарвин был прав насчет асимметричности интереса; он отмечал, что самочья сдержанность заставляла мужские особи соревноваться между собой за её ограниченные репродуктивные возможности. Из этого понятно, почему мужские особи часто имеют "встроенное" оружие: рога оленей, роговидные челюсти у рогачей, свирепые клыки у шимпанзе. Мужские особи, которые не были врождённо экипированы для поединков с другими мужскими особями, лишались возможности участвовать в спаривании, а их черты исчезали в ходе естественного отбора.

Дарвин также отмечал, что предпочтения женских особей накладывают значительный отпечаток на их избранников. Если они выбирают самцов определенного типа, то признаки этих самцов будут преобладать. В ответ на это появляются украшения у многих видов мужских особей. Примером может быть надувной горловой мешочек ящерицы (ярко окрашенный в брачный сезон), большой, нескладный хвост павлина, оленьи рога, которые намного более искусны, чем требуется для поединка. Украшения остались в процессе эволюции не потому, что они помогают повседневному выживанию (и скорее усложняют его), но потому, что они могут так очаровывать самок. Это перевешивает приносимые ими повседневные помехи. Как у самок появилась такая тенденция действовать в интересах вида — это отдельный вопрос, который является точкой особых разногласий среди ученых-биологов.

Оба эти варианта естественного отбора — соперничество самцов и придирчивость самок, Дарвин назвал половым отбором. Его идеи вполне заслуженно получили широкое признание. Половой отбор — это только одна из возможных интерпретаций его главной теории. Она объясняет кажущиеся исключения из главной теории (как кричащие цвета, которые как бы говорят хищникам "убей меня"). Эта интерпретация не только существовала долгое время, но и была довольно широко распространена.

Но Дарвин ошибался насчет эволюционной причины сдержанности самок и инициативности самцов. Различия в их заинтересованности, как он заметил, создают соревнование между самцами за драгоценные репродуктивные возможности. Однако он не рассматривал вопрос о том, что создает этот неравномерный интерес. Его попытка позднее объяснить данный феномен не увенчалась успехом.

Но справедливости ради нужно отметить, что целые поколения биологов также не преуспели в этом вопросе. Теперь, когда существует общепринятое мнение по этой научной проблеме, длительные неудачи в поиске его кажутся странными. Это очень простое решение. В данной ситуации половые признаки, типичные для многих индивидов, объясняются с точки зрения естественного отбора. Такой подход стал действительно влиятельным только в течение последних трех десятков лет. В принципе его возникновение было возможно и 100 лет назад, настолько отчетливо это следует из Дарвинского взгляда на жизнь.

Играем в Бога

Первый шаг к пониманию базисного дисбаланса полов — это гипотетическое допущение роли, которую естественный отбор играет в формировании видов. Возьмём к примеру, наш вид. Представьте, что вы ответственны за установку в мозг человеческих или пра-человеческих существ правил поведения, которым они будут следовать всю свою жизнь; цель игры будет в максимизации у каждой персоны генетических потомков. Немного упрощая: вы должны заставить каждого человека вести себя так, чтобы он или она хотели бы иметь как можно больше потомства, а эти потомки в свою очередь, сами имели еще большее потомство.

Очевидно, что естественный отбор не действует буквально так; он не проектирует организмы сознательно. Он ничего не делает намеренно. Он слепо сохраняет наследственные черты, способствующие улучшению выживания и воспроизводства. "Тем не менее, естественный отбор работает так, как если бы это было сознательное проектирование организмов; поэтому представление себя ответственным за проектирование человеческого организма — это допустимый способ выяснения, какие тенденции вложены эволюцией в людей и других животных. Вообще, это удачное решение эволюционных биологов: наблюдая признак — психический или иной — выясняли, на что (если есть на что), на какой стимул она является ответом". На деле существенная предпосылка новой дарвинианской парадигмы состоит в том, что ведущая тенденция естественного отбора более сложна, чем "выживание и репродукция". Но этот нюанс не будет важен до седьмой части.

Осознав себя в роли режиссёра эволюции и пытаясь увеличить генетическую наследственность, вы быстро выясняете, что эта цель предполагает разные роли для мужчин и женщин. Мужчины могут воспроизводиться сотни раз в год, при условии, что они склонят к этому достаточное количество женщин, а также, если не существует никаких законов против полигамии (которых разумеется не могло быть в обстановке, в которой происходила большая часть эволюции). Женщины, с другой стороны, не могут воспроизводиться больше раза в год. Асимметрия связана частично с высокой ценой яйцеклетки; у всех видов она крупнее и их самих меньше, чем крошечных и производимых в массовых масштабах спермиев. Это, кстати — официальное биологическое определение женской особи: существо с большими половыми клетками. Но асимметрия усилена особенностями репродукции млекопитающих; длительное развитие яйцеклетки в организм происходит внутри самки, и она не может поддерживать одновременно несколько проектов.

Поэтому для женщины существует ряд эволюционных резонов до определённого момента иметь связи с более чем одним мужчиной (например, первый мужчина мог быть бесплоден), но после этого момента продолжение сексуальных поисков "не стоит свеч". Лучше немного отдохнуть или добыть что-нибудь поесть. Для мужчины, если только он не на грани голодного обморока, такая ситуация никогда не возникает. Каждая новая партнёрша (как считает Дарвин) дает вполне реальный шанс передать больше генов следующему поколению — намного более ценная перспектива, чем возможность поесть. Как это лаконично выразили эволюционные психологи Мартин Дали и Марго Вильсон: для самцов "всегда существует возможность достичь большего"

Для самок тоже есть возможность достичь большего, но только в смысле касаться качества, а не количества. Рождение ребёнка влечет большие затраты времени, не говоря уж об энергии, поэтому природа установила верхний предел на осуществимое количество таких предприятий. Поэтому каждый ребёнок с точки зрения женских генов — исключительно ценный генетический аппарат. Его способность выжить и далее произвести на свет собственные юные генетические аппараты — необходимость для млекопитающих. Это влечёт эволюционные причины для придирчивого отношения женщины к мужчине, которые намереваются помочь ей в создании упомянутого генетического аппарата. Она должна оценить домогающегося партнера до того, как разрешит ему внести свой вклад, спрашивая себя, что он принесет собой в эту конструкцию. Из этого вопроса вытекает целый набор подвопросов, которые, (а у нашего вида — особенно), гораздо многочисленнее и деликатнее, чем вы возможно догадываетесь.

Прежде чем заняться этими вопросами, необходимо сделать несколько замечаний. Одно из них состоит в том, что женщине не нужно задавать их буквально, или даже осознавать их. Существенная часть истории нашего вида происходила до того, как наши предки поумнели до такой степени, чтобы о чём-то спрашивать. И даже в относительно недалёком прошлом, когда уже был язык и самосознание — не было оснований для каждой эволюционировавшей поведенческой тенденции подпадать под контроль сознания. Вообще, иногда это решительно не в наших генетических интересах — осознавать, что конкретно мы делаем и зачем.

(Как Фрейд, который настаивал на чём-то, хотя (как бы сказали некоторые эволюционные психологи), не знал точно, на чём). В случае полового влечения, уже даже повседневный опыт подсказывает, что естественный отбор распространяет своё влияние через эмоциональные краны, которые открывают и закрывают такие ощущения, как робкое влечение, горячая любовь и полуобморочная страсть.

Обычно женщина, оценивая мужчину, не раздумывает рационально, дескать "Он выглядит достойным вкладчиком в мою генетическую наследственность". Она просто воспринимает его образ, и чувствует (или нет) к нему влечение. Весь мыслительный процесс произошёл несознательно; метафорически — с помощью естественного отбора (в оригинале именно так, хотя конечно же имелось в виду — "подсознательных механизмов, выработанных естественным отбором". Вообще Райт часто небрежен (даже если иметь в виду его оговорки насчёт метафоричности) с термином "естественный отбор", полагая его то процессом, то механизмом, то парадигмой, а то вообще чем-то вроде высшего существа. Впрочем не намного лучше он обходится и с термином "гены" — А.П.). Гены, обеспечивающие влечение (что означает хорошую с точки зрения её предков наследственность), процветают, а те гены, которые обеспечивали менее продуктивное влечение — увы, нет.

Понимание подсознательности природных генетических механизмов — первый шаг к пониманию того, что мы все во многих сферах, и не только половой, — куклы, и лучшее, что мы можем сделать для обретения хотя бы какой-то свободы — это попытаться понять логику кукловода. Полный обзор его логики займет некоторое время, но я не думаю, что испорчу удовольствие от спектакля, сказав прямо сейчас, что кукловод, похоже, имеет нулевое желание сделать кукол счастливыми.

Еще один пункт, который надо осознать до того, как мы будем размышлять о том, как естественный отбор "решил" сформировать сексуальные предпочтения женщин и мужчин. Нужно осознать, что естественный отбор — не ясновидец. Эволюцией управляет среда, в которой эта эволюция происходит, а окружающие условия непостоянны. Естественный отбор не мог например предвидеть, что когда-нибудь люди начнут использовать контрацепцию, и что их страсти приведут их к требующим времени и энергии половым отношениям, которые будут гарантированно бесплодными; или что появятся видеомагнитофоны откроют возможность сладострастным мужчинам без усилий проводить свободное время за их просмотром, вместо стремления к реальной, живой женщине, которая только и может передать их гены следующему поколению.

Это не значит, что есть что-то неправильное в непроизводительном сексуальном отдыхе. Только из-за того, что естественный отбор создал нас, мы не должны рабски следовать исключительно его программе (иначе мы должны делать назло — за весь нелепый багаж, которым он нас нагрузил.). Фокус в том, говорить человеческой психике, как устройстве должной лишь наращивать свою приспособленность, свою генетическую наследственность, неправильно. Теория естественного отбора напротив, гласит, что человеческая психики была создана для увеличения их адаптивности к среде, в которой они развиваются.

Такая окружающая среда известна как СЭА — среда эволюционной адаптации. Или, если менее замысловато: наследственная, родовая, древняя среда обитания. В этой книге родовая среда обитания останется на заднем плане. Временами, прикидывая, является ли психическая черта эволюционной адаптацией, я буду задаваться вопросом — есть ли генетический интерес в её носителе? Например: отвечает ли неразборчивая похоть генетическим интересам мужчин? Но это просто заметки.

Правильно поставленный вопрос нашего рассмотрения, — это всегда вопрос о том, отвечает ли признак генетическим интересам кого-либо в СЭА, а не в современной Америке, Викторианской Англии или где-либо еще. Только признаки, которые продвигали гены, ответственные за них, из поколения в поколение в нашей родовой среде обитания должны, в теории, быть частью человеческой природы и в наши дни.

Каким было родовое окружение? Наиболее близкие примеры охотничье-собирательского общества в 20 веке — это такие, как Кун Сан в Калахарской пустыне в Африке, эскимосские общества арктического региона, или Аче в Парагвае. Неудобно то, что охотничье-собирательские общества очень различны между собой, затрудняя обобщение о человеческой эволюции на их основе. Это разнообразие напоминает, что идея единственного СЭА — это по сути фикция, искусственное построение; наше родовое социальное окружение без сомнения сильно менялось в процессе человеческой эволюции.

Тем не менее, существуют повторяющиеся особенности в современных охотничье-собирательских обществах, и предполагается, что некоторые черты возможно остались практически теми же в течение большей части эволюции человеческого мозга. Например, люди состояли в близком родстве, вырастали в маленьких деревнях, где все друг друга знали и где чужеземцы появлялись очень редко. Люди состояли в браке — моногамно или полигамно — и женщины обычно выходили замуж при наступлении детородного возраста.

В любом случае, это надёжная ставка: каким бы ни было родовое окружение, оно не было похоже на окружение, в котором мы находимся сейчас. Мы не предназначались для того, чтобы стоять на переполненных платформах метро, или чтобы жить на окраинах по соседству с людьми, с которыми мы никогда не разговаривали, и не для того, чтобы наниматься на работу и быть уволенными, и не для того, чтобы смотреть вечерние новости. Несоответствие условий, для которых мы были предназначены, и теми, в которых мы живём, — это возможно ответ на причины многих психопатологий, как и других, менее драматических отклонений. (И похожим образом важность бессознательной мотивации отмечена в наблюдениях Фрейда, за которые ему спасибо; это центральный момент в его "Цивилизации и её Проблемах")

Чтобы выяснить, что женщины склонны выискивать в мужчинах, и наоборот, нам нужно более тщательно обдумать наше родовое социальное окружение. И, как мы увидим, продумывание вопроса о родовом окружении также помогает объяснить, почему женщины нашего вида сексуально менее сдержаны, чем самки многих других видов. Самая важная мысль этой главы состоит в том, что какой бы ни был уровень сдержанности самок нашего вида, он выше уровня самцов — конкретное окружение не очень много значит.

Эта мысль вытекает только из того, что конкретная самка может в течение жизни иметь намного меньше потомков, чем конкретный самец. И так было практически всегда: до того, как наши предки стали людьми, приматами, млекопитающими — и далее далеко назад в эволюции нашего мозга, вплоть до мозга рептилий. Самки змей могут быть не очень умными, но они достаточно умны, чтобы чувствовать, что существуют некоторые самцы, спаривание с которыми — не есть хорошая идея.

Просчёт Дарвина состоял в том, что он не увидел, каким глубоко драгоценным предметом являются самки. Он видел, что скромность сделала их драгоценными, но не понял, что они были изначально драгоценны — благодаря судьбе, их биологической роли в репродукции, и как результату низкого темпа женской репродуктивности. Естественный отбор это "увидел", или, если угодно "видел" это. И женская скромность — результат этого неявного понимания.

Восход просвещения

Первый отчетливый шаг к пониманию человека в рамках этой логики был сделан в 1948 году британским генетиком А. Дж. Бейтманом (A.J.Bateman). Бейтман исследовал дрозофил, наблюдая их брачные игры. Он поместил 5 самок и 5 самцов в камеру, дал им возможность следовать "зову сердец", и затем, изучая признаки следующего поколения, выяснял, какие отпрыски принадлежат каким родителям. И увидел ясную закономерность. В то время как все самки имели практически одинаковое число отпрысков, безотносительно к тому, скрещивались ли они с одним, двумя или тремя самцами, то самцовые признаки различались по следующему правилу: чем больше самок ты оплодотворяешь, тем больше у тебя потомков. Бейтман увидел суть: естественный отбор инспирирует неразборчивую инициативность самцов и привередливую пассивность самок".

Вывод Бейтмана долго не был оценён по достоинству. Потребовалось почти три десятилетия и несколько эволюционных биологов, чтобы придать ему качества, которых ему так недоставало: полную и строгую разработку с одной стороны, и публичность с другой.

Первую часть — строгость — принесли ему два биолога, которые являются хорошими примерами того, какими ошибочными бывают стереотипы о Дарвинизме. В 1970ых противники социобиологии часто обвиняли её адептов в скрытом реакционизе, расизме, фашизме и т.п. Трудно представить двух людей, менее уязвимых для таких обвинений, чем Георг Вильямс и Роберт Триверс, и трудно назвать кого-нибудь, кто сделал больше, чем они, чтобы заложить основы новой парадигмы.

Вильямс, заслуженный профессор в отставке Государственного Университета в Нью-Йорке, приложил много усилий для рассеивания следов социального дарвинизма, подразумевающего, что естественный отбор — это процесс так или иначе предусматривающий подчинение или соперничество. Многие биологи разделяли его взгляд и подчеркивали, что нельзя извлекать наши моральные ценности из "ценностей" отбора. Но Вильямс на этом не остановился. Он говорил, что естественный отбор, это "зловещий" процесс, так велики боль и смерть, которые он сеет вокруг, так глубок эгоизм, который он порождает.

В то время, когда эта новая парадигма ещё формировалась, Триверс был не имеющим постоянной должности профессором Гарвардского Университета (а теперь работает в Университете Рутгерса). Он меньше, чем Вильямс, был склонен к моральной философии. Но он демонстрирует впечатляющую несостоятельность ценностей правого политического толка, ассоциирующихся с социальным дарвинизмом. Он с гордостью говорит о своей дружбе с поздним лидером Черной Пантеры — Х. Ньютоном (с которым он писал однажды в соавторстве статью про человеческую философию) Он отгораживается от предубеждений против судебной системы, и видит консервативные происки там, где многие люди не видят.

В 1966 году Вильямс опубликовал свою революционную работу, "Адаптация и естественный отбор: критика современных эволюционных размышлений". Постепенно эта книга завоевала головокружительный авторитет в своей области. Это был базовый текст для биологов, которые размышляют о социальном поведении, включая человеческое, в свете нового Дарвинизма. Книга Вильямса устранила путаницу, от которой долго страдало учение о социальном поведении, и заложила фундаментальные принципы, на которых можно было бы строить всю систему взглядов на вопросы дружбы и половых отношений. И в том и в другом Триверс был бы эффективен в построении системы взглядов.

Вильямс развил и углубил логику статьи Бейтмана 1948 года. Он подверг сомнению положение о противоречии мужских и женских генетических интересов в терминах теории "жертвы", необходимой для репродукции. Для самца млекопитающего необходимая жертва близка к нулю. Его "существенная роль может ограничиваться копуляцией, что требует незначительных затрат энергии и материалов с его стороны, и только мгновенное упущение из внимания вопросов, касающихся его лично — безопасности и благополучия". За небольшую цену самцы могут иметь большую прибыль в "валюте естественного отбора", питая "агрессивное и немедленное желание совокупляться с таким количеством самок, каким это возможно". С другой стороны, для самки "копуляция может означать обязательство длительного несения ноши, как в механическом, так и в психологическом смысле, и её многократно возросшую подверженность стрессам и опасностям". Поэтому она генетическом заинтересована "нести убытки репродукции" только когда обстоятельства выглядят благоприятными.

И одно из самых важных обстоятельств — поскольку "высокоприспособленные самцы как правило имеют высокоприспособленных отпрысков", то "в интересах самки иметь возможность использовать самого приспособленного самца из доступных". Поэтому ухаживание — это "реклама приспособленности самца". И так же как "в его интересах выглядеть более приспособленным, чем он есть", а в интересах самки — распознать фальшивую рекламу. Поэтому естественный отбор создаёт "искусное умение подавать себя у самцов и столь же хорошо развитое противодействие этому умению и придирчивость среди самок". Другими словами — самцы стараются быть хвастунами.

Несколькими годами позже Триверс использовал идеи Бейтмана и Вильямса, чтобы создать ясно выраженную теорию, которая с тех пор проливает свет на психологию мужчин и женщин. Триверс начал с замены понятия Вильямса "жертва" — "вкладом" (инвестицией). Разница может показаться незначительной, но нюансы могут сорвать интеллектуальную лавину, и этот процесс пошёл. Слово "вклад", связанное с экономикой, пришло с готовым аналитическим окружением.

В популярной теперь работе, которая была опубликована в 1972, Триверс формально определил "родительский вклад" как "любой вклад родителя в отдельного потомка, который увеличивает шанс потомка к выживанию (и следовательно — его репродуктивный успех), а также стоимость возможности родителей вкладывать в других потомков" Родительский вклад включает в себя время и энергию, требующуюся для произведения яйцеклетки или спермы, совершение оплодотворения, беременность и вынашивание плода, и выращивание отпрыска. Очевидно, самки делают в целом больший вклад до рождения, и как правило, эта диспропорция сохраняется и после рождения (хотя это менее очевидно).

Триверс предположил, что измеряя дисбаланс вклада между матерью и отцом у разных видов, мы лучше поймём многие вещи — например, величину инициативности самца и скромности самки, интенсивность сексуального отбора, и многие тонкие аспекты ухаживания и родительства, верности и неверности. Триверс увидел, что у нашего вида дисбаланс вклада не такой жёсткий, как у многих других. И он правильно заподозрил (что мы увидим в следующей главе), что это есть результат психологической сложности. Наконец, с работой Триверса "Родительский вклад и Половой отбор", цветок расцвел; простое расширение теории Дарвина — такое простое, что Дарвин бы схватил его в минуту — мелькнуло в 1948, было ясно выражено в 1966, и теперь, в 1972, обрело свою полную форму.

Тем не менее, в концепции родительского вклада недоставало одной вещи: публичности. Её обеспечили книги Уилсона "Социобиология" (1975) и Ричарда Докинза "Эгоистичный ген" (1976), которые дали работе Триверса большую и разнообразную аудиторию, давая основания психологам и антропологам думать о человеческой сексуальности с позиций современного Дарвинизма. Возникшее в результате взгляды скорее всего будут накапливаться долгое время.

Проверка теории

Теории сверкают как дюжина гривенников. Даже удивительно элегантные теории, наподобие теории родительского вклада, и вроде способные объяснить многое с помощью малого, часто оказываются бесполезными. Есть толика справедливости в упрёках (креационистов и проч.), что некоторые теории об эволюции животных "просто истории" — правдоподобные, но не более того. Но отделить просто правдоподобные теории от неопровержимых вполне возможно. В некоторых науках проверка теорий настолько прямая, что говоря о доказанных теориях, мы лишь слегка эту доказанность преувеличиваем (хотя преувеличение, в строгом смысле слова имеет место всегда).

В других подтверждение непрямое — длительный, постепенный процесс, посредством которого сомнительные идеи достигают порога или истинности, или ложности. Наука, изучающая эволюционные корни человеческой природы относится ко второму случаю. По каждой теории мы задаем серии вопросов, ответы на которые укрепляют или веру, или сомнения или противоречия.

Закономерный вопрос о теории родительского вклада: действительно ли поведение человека подчиняется ей хотя бы основных принципах? Являются женщины более разборчивыми в сексуальных партнерах, чем мужчины? (не путать с вопросом, к которому мы вернемся — какой пол выбирает партнера по браку). Конечно, есть множество народных мудростей, предлагающих много вариантов ответа. Более конкретный факт — проституция, секс с кем-то, кого ты не знаешь и не хочешь знать — сервис, к которому прибегают почти исключительно мужчины, как сейчас, так и в Викторианской Англии. Аналогично, вся виртуальная порнография, которая большей частью основана на визуальной стимуляции — фотографии, фильмы, неизвестные люди, лишенная чувства страсть — потребляется мужчинами. Большую склонность мужчин к случайному, анонимному сексу, чем женщин показали самые разные исследования. В одном таком эксперименте три четверти мужчин, атакованные незнакомыми им женщинами в университетском городке, согласились иметь с ними секс, в то время как ни одна из женщин, к которой подошел незнакомый мужчина, не согласилась.

Скептики обычно возражают, что эти доказательства, полученные в Западном обществе, отвечают только извращенным ценностям. Это возражение полагалось правдоподобным до 1979 года, когда Дональд Симонс опубликовал "Теорию человеческой сексуальности", первое полное антропологическое исследование человеческого сексуального поведения с новых дарвинистских позиций. Основываясь на культурах Востока и Запада, индустриальных и дописьменных, Симонс продемонстрировал широчайшую применимость теории родительского вклада: женщины более стремятся попривередничать в сексуальных партнерах; мужчины — менее разборчивы, и находят ужасно привлекательной идеей секс с широко-разнообразными партнершами.

Одна из культур, которую обсуждал Симонс, настолько далека от западного влияния, насколько это возможно: это культура аборигенов Тробриандских островов в Меланезии. Доисторическая миграция, которая заселила эти острова, прервала контакты с миграциями, населившими Европу по крайней мере десятки тысяч лет назад, и возможно, даже сотню тысяч лет назад. Тробриандерская древняя культура оторвалась от древней культуры Европы даже раньше, чем культура коренного населения Америки.

И действительно, когда их посетил великий антрополог Бронислав Малиновский в 1915 году, острова оказались потрясающе далеки от течений западной мысли. Местные жители, как казалось, даже не осознавали связи между сексом и деторождением! Когда один путешествующий по морю тробриандец вернулся из своего многолетнего путешествия, чтобы встретиться со своей женой и с двумя детьми, Малиновский достаточно тактичен, чтобы не намекать на её неверность. А "когда я обсуждал этот вопрос с другими, намекая, что хотя бы один из его детей мог быть не его, мои собеседники не поняли, что я имел в виду".

Некоторые антропологи сомневались, что тробриандцы и впрямь могли быть столь невежественными. И хотя отчет Малиновского по этому вопросу выглядит очень авторитетным, нет возможности узнать, правильно ли он понял историю. Но важно понять, что он в принципе мог быть прав. Факт открытия людьми связи между сексом и деторождением, похоже был событием эволюции сексуальной психологии человека.

Страсть, и другие подобные чувства — это механизм естественного отбора, который заставляет нас вести себя так, как если бы мы хотели большое потомство и знали, как получить его; и не важно знали ли мы это или нет рассудочно. Если бы естественный отбор действовал не так, а усложнил бы он вместо этого человеческий интеллект так, что наше стремление к адаптации было целиком сознательным и просчитанным — тогда жизнь была бы совсем другой. Жены и мужья, например, не проводили бы время в "приключениях на стороне" с предохранением; они бы исключили или контрацепцию, или секс.

Другой, не-западный штрих тробрианской культуры, — отсутствие Викторианской непозволительности добрачного секса. С ранней юности и мальчики и девочки были поощряемы в скрещивании с многими партнерами по их вкусу. (Эта свобода обнаруживается в некоторых других доиндустриальных обществах, хотя эксперименты обычно кончаются, и переходят в брак до того, как девушка достигнет детородного возраста). Но Малиновский не оставил сомнений в том, какой пол выбирает.

"Нет ничего иносказательного в тробрианском ухаживании. Просто и прямо спрашивается о встрече с открытым намерением сексуального удовлетворения. Если приглашение принято, удовлетворение мужского желания исключает романтическое обрамление этого события, стремление к недостижимому и мистическому. Если же ему отказано, то это не будет личной трагедией, потому что он привык с детства, что его сексуальные импульсы могут быть отвергаемы какой-либо девушкой, и он знает, что другая интрига лечит это заболевание непременно и быстро". И далее: "В ходе любой любовной аферы мужчина должен постоянно дарить маленькие подарки женщине. Односторонняя плата родственникам также очевидна. Обычай предполагает, что сексуальная связь, даже когда есть взаимная заинтересованность, это сервис, оказываемый женщиной мужчине".

Конечно, действовали определенные культурные силы, увеличивающие скромность Тробрианских женщин. Хотя молодая женщина поощрялась к активной сексуальной жизни, её успехи были осуждаемы, если бы это происходило слишком открыто и вульгарно, по причине "маленького смысла личной выгоды, которую такие настойчивые соблазны подразумевают".

Существуют ли причины верить в то, что эта норма является чем-либо иным, чем опосредованным культурой отражением глубокой генетической логики? Возможно ли найти хоть одну культуру, в которой женщина с несдерживаемыми сексуальными запросами не рассматривалась бы более отклоняющейся от нормы, чем сравнительно столь же похотливый мужчина? Если нет, то не слишком ли это совпадение поразительно, если все народы независимо выработали эту практику на примерно одной и той же культурной ступени, без генетической поддержки? А может этот всемирный культурный элемент существовал полмиллиона (или больше) лет назад, когда человечество было ещё культурно единым? Это слишком долго для столь важного для вида признака, чтобы он не исчез хотя бы в одной из культур.

Из этого упражнения извлекается пара важных уроков. Первый: хороший довод предполагать эволюционное объяснение какой-нибудь психической черты или механизма психического развития — её универсальность, присущесть даже культурам различающимся настолько, насколько только культуры могут различаться.

Второй: общая трудность объяснения таких универсалий в исключительно культурных терминах — пример, как взгляд Дарвинизма, не будучи доказанный с математической строгостью, тем не менее может, по правилам науки, полагаться доказанным; предложенная им цепь объяснений короче альтернативной, и имеет меньше сомнительных звеньев; эта теория проще, и имеет больший потенциал.

Если мы примем даже три небольших утверждения, которые были сделаны до этого, а именно:

1. что теория естественного отбора прямо предполагает "приспособленность" женщин, как существ избирательных в выборе сексуальных партнёров, и мужчин, как существ мало избирательных.


2. Что избирательность и соответственно — неизбирательность — наблюдается во всем мире.


3. что эту универсалию нельзя столь же просто объяснить посредством конкурирующей, чисто культурологической теории.

Если мы примем эти вещи, и если мы играем по правилам науки, мы должны будем поддержать объяснение Дарвинизма: мужская вольность и женская сдержанность так или иначе врождённы.

Тем не менее, неплохо бы добавить доказательств. Абсолютное доказательство не может быть возможно в науке, однако возможны различные уровни правдоподобности. В физике и химии встречаются доказательства, убедительные на 99.99 процентов вероятности; в эволюционизме такое встречается крайне редко. В любом случае поднять уровень с 70 до 97 процентов всегда приятно.

Один из путей повышения убедительности эволюционного объяснения — показать, что его логика имеет всеобщую применимость. Если женщины разборчивы в сексе потому, что им можно иметь меньше детей, чем мужчинам (благодаря большему вкладу в них), и если самки в царстве животных как правило имеют меньше потомков, чем самцы, значит в целом самки более разборчивы, чем самцы (фактически речь идёт о различной дисперсии репродуктивной успешности. Суммарно все самки будут иметь ровно столько потомков, сколько суммарно все самцы — проверять нужно именно дисперсию (т.е. разброс количеств потомков), что и делал А.Д. Бейтман в своих знаменитых опытах — А.П.). Эволюционные теории могут порождать опровергаемые прогнозы, что собственно и должно быть у хороших научных теорий. К сожалению, эволюционные биологи лишены удовольствия повторять эволюцию в своих лабораториях, контролируя некоторые её переменные, и предсказывая последствия.

Конкретно это предположение может быть достаточно полно подтверждено. Один вид за другим демонстрирует сдержанность самок, и несдержанность самцов. Бывает, что самцы настолько недалеки в своей сексуальной избирательности, что могут преследовать не только самок, но и что-то другое. Среди некоторых видов лягушек ошибочные гомосексуальные отношения настолько распространены, что самцами используется специальный "крик различения", которые находят себя в объятиях другого самца, и сообщают ему таким образом, что они оба зря теряют время.

Известно, что самцы змей проводят некоторое время с умершими самками, прежде чем перейти к живому объекту желания. Самец индюка будет жадно оказывать внимание чучелу самки индюка. Фактически копия головы самки индюка была подвешена на 15 дюймов над землей, только дополняло обман. Самец кружил вокруг головы, осуществлял ритуальные действия, и затем (уверенный, вероятно, что его спектакль был впечатляющим) поднимался в воздух и подбирается к тому месту, где должна быть задняя часть самки, которой, оказывается, не существует (это наблюдение хорошо иллюстрирует пожалуй лишь сигнатурность работы инстинктивных анализаторов, но не неразборчивость как таковую. Аналогичным образом можно обманывать и самок, только при других ситуациях — А.П.). Наиболее возбуждённые самцы проявят описанный интерес даже к деревянной голове, а некоторые могут поддерживать страсть к деревянной голове без глаз и клюва.

Конечно, такие эксперименты подтверждают в явной форме то очевидное, что Дарвин сказал намного раньше: самцы более инициативны (по-моему, именно этого — именно эти опыты не подтверждают. См. мой комментарий чуть выше — А.П.). Здесь возникает многократно упоминавшаяся проблема проверки эволюционных объяснений: необычное значение, в котором сделаны теоретические предположения. Дарвин не создавал свой труд из ничего, просто так предположив, что: "Моя теория предполагает сдержанных, разборчивых самок и безумно странных самцов", с тем, чтобы затем прогуляться и посмотреть, не найдёт ли он примеры. Наоборот, сначала он наблюдал много случаев, которые заставляли его удивлённо задумываться, какое вмешательство естественного отбора создало их. На этот вопрос нельзя было правильно ответить до середины 20-го века, когда примеров накопилось уже достаточно.

Эта особенность дарвиновских "предположений", которые следуют за их очевидным осуществлением, была объектом постоянных замечаний критиков Дарвина. Люди, сомневающиеся в теории естественного отбора, или просто оспаривающие её применение к поведению человека, жалуются на переделку прежних интерпретаций ранее существовавших результатов. Именно это часто имеется в виду, когда говорят, что эволюционные биологи проводят время, выдумывая просто истории, вместо того, чтобы объяснять всё, что они видят.

В каком-то смысле это так — выдумывание правдоподобных историй — это именно то, что делают эволюционные биологи. Но это само по себе не изобличающее обвинение. Власть теории, такой, как теория родительского вклада измеряется тем, как много данных она объясняет и насколько просто, безотносительно к тому, когда данные появились.

Когда Коперник предположил, что Земля вращается вокруг Солнца, элегантно объяснив этим другие трудные треки движения звёзд на небе, было бы неуместно утверждать, что "Но вы мошенничаете. Вы знали об этих треках всегда". Некоторые "просто истории" откровенно лучше, чем другие, и поэтому они выигрывают. Кроме того, велик ли выбор у эволюционных биологов? Они мало что могут сделать с тем фактом, что данные по жизни животных начали накапливаться за тысячелетия до дарвинской теории. Но кое-что всё же сделать можно. Дарвинская теория генерирует, в дополнение к псевдопредположениям, которые теория была призвана объяснить, дополнительные предположения — реальные, непроверенные прогнозы, которые могут быть использованы для дальнейшей оценки теории. (Дарвин кратко спланировал этот метод в 1838 году в двадцатидевятилетнем возрасте — более чем за 20 лет до того, как "происхождение видов" было опубликовано. Он написал в записной книжке: "Линия аргументов, которой следует моя теория, — это установить факт как возможность для индукции, а также применить её как гипотезу для других фактов, а также посмотреть, будет ли она решать их")

Теория родительского вклада — хороший пример. Вильямс описывал в 1966 году несколько нетипичных видов, у которых вклад самцов в потомков примерно равен, или даже больше, чем у самок. Если теория родительского вклада правильна, эти виды должны игнорировать половые стереотипы.

Рассмотрим тонких существ, известные как морские иглы. Здесь самец играет такую же роль, как самка кенгуру: он складывает яйца в мешок для выращивания, и включает их в кровоток. Самка может начать следующий репродуктивный цикл, в то время как самец работает нянькой. Это ещё не означает, что она может иметь намного больше потомства чем он — ей требуется некоторое время в первую очередь для производство яиц. Тем не менее, баланс родительского вклада не сильно смещён в обычном направлении. И, как и предполагалось, самки морской иглы демонстрируют бОльшую роль в ухаживании, ища самцов и инициируя ритуал скрещивания.

Некоторые птицы, такие как плавунчик (включая два вида, известные как морской бекас), показывают однотипно нетипичное распределение родительского вклада. Самцы высиживают яйца, оставляя самок свободными для добычи дикого овса. Опять мы видим ожидаемый отход от стереотипов. Самки плавунчиков больше и более красочны — знак того, что сексуальный отбор работает в обратном направлении, если самки соперничают за самцов. Один биолог наблюдал, что самки в классической манере самцов "ссорятся и показывают себя друг перед другом" в то время как самцы терпеливо высиживают яйца.

Собственно говоря, Вильямс знал, что эти виды игнорируют стереотипы, когда он писал в 1966 году. Но последующие исследования подтвердили его "предположения" более широко. Увеличение родительского вклада самцов оказало ожидаемые последствия на других птиц; на панамскую ядовитострелую лягушку; у водяного жука самцы которого переносят отложенные яйца на своих спинах; и (как выясняется, не зря названные) сверчки-многоженцы. Поэтому предположение Вильямса не столкнулось с серьезной проблемой.

Обезьяны и мы

Есть ещё одна важная группа эволюционных доказательств, несущая различия между мужчиной и женщиной: наши близкие родственники. Большие обезьяны — шимпанзе, карликовые шимпанзе (известные также как бонобо), гориллы и орангутанги — разумеется не являются нашими предками; все они эволюционировали своим путём, и этот их путь отличался от нашего. Наши пути на эволюционном древе разошлись чуть более 8 миллионов лет назад (с шимпанзе и бонобо), и шестнадцати (для орангутангов). Это не так уж и давно. (Замечание: австралопитек, наш признанный предок, чей мозг имел типично обезьяньи размеры, но который ходил прямо, возник между шестью и четырьмя миллионами лет назад, вскоре после отделения шимпанзе. Homo erectus — вид, чей мозг по размеру был посередине между нашим и обезьяньим, и который использовал его для открытия огня — сформировался около 1.5 миллионов лет назад)

Близость к нам больших обезьян на эволюционном дереве узаконивает что-то вроде детективной игры. Возможно — хотя и вряд ли обязательно — что если признак имеется у всех них и у нас, то причина может быть в общем с ними происхождении. Другими словами: признак существовал у нашего общего шестнадцати-миллионно-летнего, протообезьяньего предка и имеется во всех наших поколениях с тех пор.

Ну представьте, что мы нашли всех наших двоюродных-троюродных братьев, определили, что у всех их карие глаза, и заключили, что по крайней мере один из наших пра-пра-родителей имел карие глаза. Этот вывод далёк от вывода, взятого с потолка, и имеет бОльшую достоверность, аналогичное заключение, сделанное по глазам только одного из двоюродных братьев

Многие черты являются общими для нас и больших обезьян. В отношении многих черт, таких как наличие пяти пальцев, дебаты бессмысленны — никто не сомневается в генетической заданности особенностей человеческих рук. Но генетические основания психических черт человека ещё оспариваются; к примеру — различающиеся сексуальные запросы женщин и мужчин. И вот здесь сравнение с обезьянами может быть полезным. Кроме того, стоит потратить некоторое время, чтобы познакомиться с нашими ближайшими родственниками. Кто знает, насколько много общего в нашей с ними психике благодаря нашему общему прохождению?

Самцы орангутангов бродяги. Они одиноко бродят в поиске самок; те же склонны к постоянному местонахождению, каждая на своей личной территории. Самец может поселиться так, чтобы контролировать одну, двух или трех на этих территориях, хотя большие монополии обескураживают связанной с этим необходимостью отгонять большое число соперников. Когда миссия завершена, и резидентная самка рождает детеныша, самец исчезает. Он может вернуться через несколько лет, когда беременность будет снова возможна. До этого момента он не надоедает самке знаками внимания.

Для самца гориллы целью является стать лидером стаи, объединяющей несколько взрослых самок, их юное потомство и, может быть, несколько юных самцов. Как доминантный самец, он единственный будет иметь доступ к самкам, юные самцы обычно следят за своими манерами (хотя лидер может по мере старения и уменьшения сил делить с ними самок) С другой стороны, лидер должен противостоять любым вторгающимся самцам, каждый из которых стремиться отбить одну или больше его самок, следовательно, настроен агрессивно.

Жизнь самца шимпанзе также полна поединков. Он борется, чтобы забраться на верх иерархии самцов, которая сложнее и изменчивее по сравнению с иерархией горилл. И опять же, доминирующий самец работает без устали, охраняя свой ранг, через нападки, запугивание, хитрость, и первым получает права на любую самку, прерогативу он усиливает специальным криком, в то время, когда у них овуляция.

Карликовые шимпанзе, бонобо (в действительности это другой вид, чем шимпанзе), наверное самые эротичные из всех приматов. Они практикуют секс в разных формах, часто никак не связанных с репродукцией. Они регулярно практикуют гомосексуальное поведение; к примеру самки нередко трутся гениталиями друг друга, что является просто способом сообщения — "давай будем друзьями". Обобщённо говоря, социосексуальное поведение бонобо отражает то же, что характерно и для обычных шимпанзе: резко выраженная иерархия самцов, от ранга в которой сильно зависит доступ к самкам.

Сквозь большое разнообразие социальных структур этих видов, проглядывает (хотя бы в минимальной форме) главная тема этой главы: самцы демонстрируют большую озабоченность сексом, и прилагают большие усилия, чтобы получить его; самки усилий прилагают намного меньше. Это не значит, что самкам не нравится секс. Им нравится, и они могут его инициировать. Интригует то, что самки видов, наиболее близких к человеку — шимпанзе и бонобо — выглядят особенно приверженными к дикой сексуальной жизни, включающей разнообразие партнеров. И все-таки, самки обезьян не делают того, что делают самцы обезьян: самцы ищут его и вверху и внизу, рискуя жизнью и конечностями, где и как можно, сколько можно, с со столькими партнёрам, сколько получится.

Выбор самки

То, что самки обезьян более сдержанны, чем самцы, не означает, что они не изучают активно своих возможных партнёров. Без сомнения, партнеры изучаются; самцы, доминирующие над другими — допускаются к спариванию, субмиссивные (над которыми доминируют) могут не допускаться. Это соревнование — как раз то, что Дарвин имел в виду, определяя один из двух видов сексуального отбора. И эти виды, также как и наш, иллюстрируют тем самым, насколько благоволит эволюция выдающимся или, напротив — плохим самцам. Но что можно сказать по поводу другого вида сексуального отбора? Участвует ли самка в оценивании, выборе самца, который кажется более желательным вкладчиком в её проект?

Выбор самки трудно выделить, и признаки его долговременного эффекта часто неясны. Самцы больше и сильнее самок только потому, что более крепкие самцы победили своих соперников и добились скрещивания? Или, в дополнение к этому, самки предпочитали самцов покрепче, поскольку самки с этими генетически заложенными предпочтениями имели более сильных и поэтому плодородных сыновей, а многие дочери которых унаследовали вкусы бабушек?

Несмотря на такие трудности, практически точно можно сказать, ни в том, так в другом смысле самки выбирают у всех видов больших обезьян. Самка гориллы, например, хотя в целом ограничена сексом с одним доминантным самцом, обычно мигрирует в течение своей жизни. Когда незнакомый самец приближается к её стае, провоцируя её лидера на взаимные угрозы или даже битву, она, если сильно очаруется, может решить следовать за ним.

В случае с шимпанзе дело обстоит тоньше. Доминирующий, или альфа самец, может иметь любую самку, какую захочет, но не обязательно только потому, что она сама предпочитает его; он может исключать альтернативы, пугая других самцов. Он может напугать и ее, и тогда любой отказ низкоранговому самцу может отразить лишь её страх. (Отказ как известно, может отмениться, когда альфа не смотрит).

Но есть и совершенно другой тип спаривания у шимпанзе — постоянная личная брачная связь, которая может быть прототипом человеческого ухаживания. Самка и самец шимпанзе покинут стаю на несколько дней и даже недель. И хотя самка может быть насильственно похищена, если она отклонит приглашение, но могут быть периоды, когда она успешно отказывается, и периоды, когда она предпочитает мирно согласиться, даже если рядом находящиеся самцы могли бы любезно помочь ей в любом отказе.

Вообще, даже пойдя немирным путем, можно осуществить какой-то выбор. Самки орангутанга — хороший пример. Они часто используют позитивный выбор, предпочитая одних самцов другим. Но иногда они отказываются скрещиваться и бывают подчинены насильственно и, насколько это слово может быть применимо не к людям, — изнасилованы. Насильники, часто подростки, обычно не оплодотворяют самку.

Предположим, что у них это случалось бы регулярно. Тогда самка, с чисто Дарвинских позиций, должна бы предпочесть хорошего насильника, большого, сильного, сексуально агрессивного самца (принимая во внимание то, что сексуальная агрессивность варьируется отчасти по причине генетических различий) — и поэтому плодотворным. Поэтому отказ самки должен быть выбран естественным отбором как способ избежать появления сына, который будет негодным насильником (будем полагать, что это действие не наносит травму самке)

Из этого не следует, что самка примата, несмотря на её протесты, "на самом деле хочет этого", как человеческие самцы, как известно, любят предполагать. Наоборот, чем больше орангутанг действительно хочет этого, тем меньше она будет сопротивляться, и тем менее сильно будет работать её "сдерживающее устройство". То, чего хочет естественный отбор, и то чего хочет конкретный индивид, может и не совпадать, в этом случае — полностью. Смысл просто в том, что даже когда самки демонстрируют нечеткие предпочтения некоторых видов самцов, они могут, в практических терминах, предпочитать определенный вид самцов. И это усмотрение де-факто, может стать и де-юре. Это может быть адаптацией, одобренная естественным отбором именно за счёт своего фильтрующего эффекта (я всегда подозревал что приобретённые признаки могут наследоваться! Никакой крамолы — просто они становятся критериями полового отбора. И Райт, судя по всему, тоже так полагает — А.П.).

В широком смысле та же самая логика может быть применена к любым видам приматов. Как только самки начали слабо сопротивляться, самка, которая сопротивляется немного больше, выявляет ценный признак. Потому, что все, кто настроен преодолевать защиту, будет иметь сыновей и от сильно сопротивлявшихся; то есть их будет больше, чем у менее упорных, которые будут иметь детей только от покладистых.

(Это опять же означает, что относительная одержимость различных самцов "чего бы это им ни стоило" отражает глубокие генетические различия.) Хотя, с чисто дарвинских позиций, сдержанность становится сама по себе наградой безотносительно к тому физические или вербальные средства используют самцы для достижения цели.

Животные и бессознательное

Часто дарвинистам приписывается взгляд на секс как нечто, имеющее безупречный смысл для объяснение поведения животных, имея в виду — иных, чем человек. Люди могут снисходительно смеяться над самцом индюка, который пытается скрещиваться с бледной копией головы самки, но если вы затем заметите, что многие человеческие самцы регулярно возбуждаются от двумерных изображений голых женщин, эти же люди не увидят связи. По крайней мере — мужчина всегда точно осознаёт, что он смотрит на всего лишь фотографию; его поведение может быть умилительным, но не смешным. Может быть это и так. Но если он "знает", что это фотография, почему он так возбуждается? И почему женщин так редко возбуждают до мастурбационного бешенства фотографии мужчин?

Протесты против объединения людей и индюков под одним дарвинским правилом имеют свои основания. Да, наше поведение находится под тонким, вероятно более "сознательным", контролем чем поведение индюка. Мужчины могут решить не возбуждаться чем-либо, или по крайней мере, могут решить не смотреть на то, что их заведомо возбудит. Иногда они даже остаются верны этими решениями. И хотя индюки могут делать что-то похожее на подобные "решения" (индюк, на которого охотится человек с ружьем может решить, что сейчас не время для романтики). И это конечно правда, что сложность и тонкость альтернатив, доступная людям, не имеет конкурентов в животном царстве. Поэтому также люди характеризуются как существа, способные к долговременному планированию.

Это все выглядит очень логично, и в каком-то смысле это так и есть. Но это не опровергает эволюционные выводы. Для психолога может показаться очевидным, что эволюция рефлексивного, самоосознающего мозга освободит нас от базового диктата нашего эволюционного прошлого. Для эволюционного биолога, очевидным является совершенно противоположное: что человеческий мозг эволюционировал не для того, чтобы изолировать нас от правил выживания и репродукции, но для того, чтобы следовать им более эффективно, более мягко. Мы вышли из видов, самцы которых силой овладевают самками; сейчас самцы нашего вида шепчут самкам разные приятные глупости, и шептания вполне могут управляться той же самой логикой, что и насилие: это средство манипулирования самкой в интересах самца, и эта форма манипулирования служит той же функции.

Базовые выводы естественного отбора исходят из более старых, внутренних частей нашего мозга и преломляются в новых сплетениях. Эти новейшие сплетения никогда бы не возникли, если бы это не было связано с базовой линией естественного отбора.

Конечно, много воды утекло с тех пор, когда пути наших предков разошлись с путями предков больших обезьянами, и можно себе представить изменения в эволюционном контексте, которые выделили бы нашу линию поведения из логики, которая определяет романтические интересы самцов и самок у многих видов. Не забудьте о морских коньках, морских бекасах, панамской ядовитострелой лягушке, и мормонском сверчке, с измененными половыми ролями.

И вот пример менее радикальный, но немного более близкий к нам. Это гиббоны, другие наши обезьяньи родственники, предки которых попрощались с нашими предками около 20 миллионов лет назад. В какой-то точке эволюции гиббонов обстоятельства начали поощрять большой родительский вклад самцов. Самцы регулярно появляются рядом и помогают заботиться о детенышах. В одном из видов гиббонов самцы даже носят детенышей, временами даже не осознавая, для чего. И если уж говорить о брачной гармонии — пары гиббонов громко поют дуэтом по утрам, рекламируя свою семейную стабильность для сведения претендентам на разрушение этой идиллии.

Наконец самцы человека как известно, тоже заботятся о младенцах и остаются с семьями. Возможно ли то, что в течение нескольких последних миллионов лет с нами, как и с гиббонами что-то произошло? Изменились ли сексуальные запросы самцов и самок до такой степени, чтобы сделать моногамный брак разумной целью?

Глава 3. Мужчины и женщины

Переводчик: Анатолий Протопопов

Рассмотрение социальных обычаев современного человека в сравнении с большинством дикарей, являющихся полигамными, показывает, что вероятнее всего первобытный мужчина изначально жил в маленьких общинах, имея так много жён, сколько он мог заполучить и содержать, и которых он ревниво оберегал от других мужчин. Но возможно, он жил с несколькими жёнами один, подобно Горилле.... "Происхождение Человека" (1871)

Одна из более возвышенных идей вытекает из эволюционного представления о людях, как виде с парным браком. В своей крайней форме это представление предполагает, что люди "спроектированы" для глубокой, пожизненной моногамной любви. Это представление не является результатом пристального изучения древних условий.

Гипотезу парной привязанности популяризировал Десмонд Моррис в 1967 г в его книге "Голая Обезьяна". Эта книга, наряду с некоторыми другими книгами 1960-ых (к примеру — Роберт Ардрей: "Территориальный Императив"), претендует на роль водораздела в истории эволюционной мысли. Найденное ими — для большинства читателей было новым открытием Дарвинизма, способствовавшим очистке его от налёта позднейших политических злоупотреблений. Но это не было путём, который в конце концов мог начать ренессанс Дарвинизма в академической среде. Проблема была проста — в них не было истины.

Один пример проявился в ранней аргументации парной привязанности Морриса. Он пробовал объяснить, почему женщины в общем и целом верны своим партнёрам. Это действительно хороший вопрос (если конечно вы полагаете, что так оно и есть). В этом смысле женщин следовало бы определить в особое меньшинство животного мира. Хотя самки вообще менее распущены чем самцы, самки многих видов далеки не скромницы, что в частности верно в отношении наших ближайших родственников — обезьян. Самки шимпанзе и бонобо время от времени уподобляются настоящим секс-машинам! В объяснении того, как женщины могли стать столь добродетельными, Моррис сослался на половое разделение труда в ранней экономике охотников-собирателей. Он писал: "для начала мужчины должны быть уверены, что их женщины не намеревались изменять им, когда они оставляли их одних, уходя на охоту. Поэтому у женщин должна развиться парная привязанность".

Стоп! Было ли в репродуктивных интересах мужчин укрепление женской верности? Как естественный отбор стимулировал мужчин, производя необходимые изменения в женщинах? Моррис никогда не возвращался к объяснению того, как конкретно естественный отбор мог выполнить этот благородный подвиг. Но было бы несправедливо укорять Морриса — он был жертвой своего времени.

Непредвзятое, целенаправленное размышление порождало какое-то беспокойство. Книги Морриса и Ардрей создают впечатление, что естественный отбор заглядывает в будущее, решает, что нужно сделать для блага вида, и делает необходимые шаги. Но естественный отбор так не действует. Он не глядит вперед, и это не пытается делать добро "вообще". Каждый отдельный, крошечный, вслепую сделанный шаг или событие, имеет смысл в непосредственных пределах генетического преимущества. Или не имеет. И если не имеет, вы вряд ли смогли бы читать об этом миллион лет спустя. Это было ключевое сообщение книги Джорджа Уильямса (1966), сообщение, которое только сформулировалось тогда, когда книга Морриса увидела свет.

Вильямс (Williams) предложил хороший принцип для эволюционного анализа; он подчеркнул, что в вопросе нужно сосредоточиться на судьбе рассматриваемого гена. Если женский "ген верности" (или неверности) формирует её поведение так, что её самокопирование в будущие поколения облегчается и расширяется, то этот ген будет по определению процветать. С генами ли законного мужа комбинируется этот ген в процессе репродукции, с генами ли почтальона — само по себе к делу не относится. Естественный отбор заинтересован лишь в том, чтобы этот носитель генов был столь же хорош как следующий. (Конечно, когда мы говорим о генах чего-либо — верности, неверности, альтруизма, жестокости — мы для наглядности упрощаем; сложные признаки есть результат взаимодействия многих генов, каждый из которых, как правило, отбирался по критерию его возрастающей полезности для вида.

Новая волна эволюционистов использовала этот более строгий взгляд на естественный отбор, чтобы с большей осторожностью обсудить вопрос, что справедливо заинтересовал Морриса: действительно ли биологическая сущность людей предполагает образование прочных связей мужчин и женщин? Вряд ли ответом будет безоговорочное "да" в отношении любого пола. Однако у людей этот ответ находится ближе к "да" в отношении обоих полов, чем в случае, скажем, шимпанзе. По данным антропологов, в любой человеческой культуре брак — либо моногамный, либо полигамный, постоянный или временный — норма, и семья — атом социальной организации. Отцы повсеместно любят своих детей, и это нечто большее, чем можно наблюдать у отцов шимпанзе или бонобо, которые похоже никак не привязаны к своим детям. Эта любовь побуждает отцов содержать и защищать своих детей, и учить их разным полезным вещам.

Другими словами, в некоторый момент расширение мужских родительских инвестиций начала играть роль в нашей эволюции. У нас, как говорят в зоологической литературе, высокий MPI (Male Parent Investment — отцовские инвестиции в потомство, степень заботы отцов о детях — А.П.). Он конечно не настолько велик, чтобы типичная забота отцов о детях превосходила типичную заботу матерей, но намного выше, чем средний MPI других приматов. У нас в самом деле есть некая важная общность с гиббонами.

Высокий MPI разными способами согласовывает каждодневные цели мужчин и женщин, и это может давать им регулярный источник простой и глубокой радости. Но высокий MPI также создал новые пласты мужских и женских поведенческих целей в период ухаживания и брака. В статье Роберта Триверса (1972) о родительских инвестициях автор отметил: "в сущности можно рассматривать разные пола как разные виды, для которых комплиментарный пол является ресурсом, используемым для максимально эффективного выживания потомства". Триверс ставит специфическую аналитическую точку, а не открывает широкую риторику. Но к огорчению, метафора гораздо шире; причём в той степени, которая не была известна до этой статьи. Даже несмотря на высокий MPI, и в некоторой степени — из-за него, базовой подосновой отношений между мужчинами и женщинами является взаимная эксплуатация. Временами кажется, что они прямо-таки нацелены на то, чтобы приносить друг другу неприятности.

Почему наш MPI так высок?

Нет недостатка в доводах относительно того, почему мужчины склонны заботиться о молодняке. В нашем недавнем эволюционном прошлом есть несколько факторов, которые могут делать родительскую заботу важной с точки зрения генов мужчины. Другими словами, благодаря этим факторам гены, побуждавшие мужчину любить своё потомство — волноваться, защищать, обеспечивать, обучать — могли побеждать в конкуренции с генами, побуждавшими к длительной отстранённости. Первый фактор — уязвимость потомства. Следуя врождённой сексуальной стратегии самцов — рыскать вокруг, совращать и уходить — много хорошего для своих генов не сделаешь, если получающееся потомство тут же съедается. Похоже, это одна из причин того, что очень многие виды птиц моногамны (по крайней мере — относительно). Яйца, оставленные без присмотра на время, пока мать вышла поклевать червячков, долго не пролежат. Когда наши предки вышли из лесов, и перешли к жизни в саванне, они были должны справиться с целой армией хищников. И вряд ли это была единственная новая опасность для молодняка. Из-за того, что представители вида стали мозговитее, а их осанка стала более вертикальной, женская анатомия столкнулась с дилеммой: вертикальная ходьба подразумевает узкий таз, и следовательно — узкие родовые пути, но голова младенца была больше чем когда-либо до того. Это по-видимому причина сильной недоношенности человеческих младенцев в сравнении с другими приматами. Детёныш шимпанзе может цепляться за мать очень рано, почти не мешая ей передвигаться, и не связывая её руки. Человеческие же младенцы ставят под серьёзную угрозу сбор продовольствия матерью! В течение многих месяцев они — комочки беспомощной плоти, приманка тигра (пожалуй, льва; но скорее — леопарда. Тигры в Африке не водятся. — А.П.). В то же время, поскольку генетическое вознаграждение мужских инвестиций росло, ценность каждой инвестиции понижалась. Охота, похоже веско фигурирует в нашей эволюции. С мужчинами, поставлявшими удобные, плотные пакеты белка, прокорм семейства был реален. Это вероятно никакое не совпадение, что моногамия является более обычной среди плотоядных млекопитающих, чем среди вегетарианцев.

Превыше всего, при увеличении человеческого мозга моногамность вероятно более зависела от культурного программирования. Дети с двумя родителями могут иметь более высокий образовательный уровень, чем дети, которых воспитывает только один. Интересно, что естественный отбор как бы принимает это исчисление выгоды, и преобразует результат вычислений в чувство — в частности, в ощущение любви. И не только любовь к детям; первый шаг к формированию прочной родительской единицы — и для мужчины, и для женщины — сформировать сильное взаимное влечение. Генетическая выгода от наличия двух родителей посвящена благосостоянию ребенка — потому-то и мужчины и женщины могут впадать в беспамятство друг по другу; включая и беспамятство большой продолжительности.

До недавнего времени это утверждение было ересью. Полагалось, что "романтическая любовь" была изобретением Западной культуры; имелись сведения о культурах, в которых выбор партнёра не имел никакого отношения к любви, и пол человека не имел никакого эмоционального веса. Но позднее антропологи, помнящие Дарвиновскую логику второго плана, изучили эти сведения вновь, и усомнились в первоначальной трактовке. Любовь между мужчиной и женщиной явно имеет врождённую природу. В этом смысле гипотеза "парной привязанности" получила поддержку, хотя и с совсем другой стороны, чем представлял Десмонд Моррис.

В то же время, термины "парная привязанность" — и в этом отношении, — термин "любовь" передают ощущение постоянства и симметрии, что, как может видеть любой, наблюдающий наш вид извне, не всегда гарантируется. Чтобы полностью оценить, насколько велика дистанция между идеализированной любовью и практически реальной версией любви у людей, мы должны делать то, что Триверс делал в своей статье 1972: сфокусироваться не на эмоции как таковой, а на абстрактной эволюционной логике, её воплощающей. В чём состоят соответствующие генетические выгоды самцов и самок у видов с внутренним оплодотворением, длительным сроком беременности, длительной зависимостью младенца от молока матери, и довольно высокой мужской родительской инвестиционности? Обозрение этих выгод проясняет пути понимания того, как эволюция не только изобрела романтическую любовь, но и с самого начала развратила её.

Чего хотят женщины?

Как мы уже знаем, для видов с низким MPI процесс ухаживания в своей основе довольно прост: самец просто жаждет секса; самка же не так прямолинейна, что она может тянуть время, за которое она бы подсознательно оценила качество генов самца — либо изучая его; либо предлагая ему бороться с другими самцами за её благосклонность. Она может также держать паузу, чтобы взвесить вероятность наличия у него какой-нибудь болезни. И она может предложить сделать ей прекопуляционный подарок, как бы плату за её высокоценную яйцеклетку. Этот "свадебный подарок", которое технически является крошечной мужской родительской инвестицией, так как оно поддерживает её и её яйцеклетки — наблюдается у самых разных видов, от приматов до некоторых видов мух. (Самка висящей мухи настаивает на наличии мертвого насекомого, которого она будет есть в продолжение копуляции. Если она съедает подарок прежде, чем самец закончит, она может прерваться для поиска другой пищи, оставляя его в самом разгаре страсти. Если же она не настолько быстра, самец может забрать остатки для последующих свиданий). Эти различные самочьи проверки обычно производятся довольно быстро; нет никакого смысла ухаживать в течение недель.

Теперь введите в уравнение высокий MPI — мужскую инвестицию не только во время совокупления, но и продолжающуюся после рождения детёныша. Вдруг оказывается, что самка заинтересована не только в генетическом вкладе самца, не только в доступной пище, но и в том, что он принесет к потомству после того, как оно материализуется. В 1989 эволюционный психолог Дэвид Басс (David Buss) опубликовал исследование копуляционных предпочтений в 37 культурах по всему миру. Он нашел, что в каждой культуре женщины гораздо более акцентировались на финансовых перспективах партнёра, чем мужчины. Это ещё не означает, что женщины врождённо склонны предпочитать богатых мужчин. Большая часть сообществ охотников-собирателей обладает очень незначительными запасами ресурсов и едва развитой частной собственностью. Утверждение о том, что эта тенденция строго врождённая, спорно; охотники-собиратели несколько тысячелетий назад покинули богатые земли, и переместились в маргинальные зоны обитания, и таким образом, их нельзя полагать в этом смысле репрезентативными по отношению к нашим предкам.

Но если все мужчины в древних условиях были в самом деле одинаково состоятельны (что, пожалуй вряд ли), женщины могут и не придавать такого большого значения богатству мужчины, какое придаётся социальному статусу. В обществах охотников-собирателей статус часто транслируется во власть, влияя на раздел ресурсов; к примеру раздел туши крупной добычи. В современных обществах богатство и статус часто идут взявшись за руки, образуя весьма привлекательный пакет в глазах средней женщины.

Женщин также явно склоняют к благосклонности амбициозность и трудолюбие мужчин — и Басс нашел эти предпочтения широко интернациональными. Конечно, амбиции и трудолюбие — качества, которые самка могла бы желать даже у видов с низким MPI, поскольку они показывают генетическую качественность. Это однако не так в отношении её оценки готовности самца инвестировать. Самка вида с высоким MPI может ожидать признаки великодушия, надёжности, и особенно — длительную преданность конкретно к ней. Общеизвестно, что цветы и другие знаки внимания гораздо желаннее женщинами чем мужчинами.

Почему женщины должны быть столь придирчивы к мужчинам? В конце концов, — не самцы ли вида с высоким MPI предназначены для того, чтобы обосновываться, покупать дом, и косить лужайку каждый уик-энд? Здесь возникает первая проблема с такими понятиями, как любовь и парная привязанность. Самцы видов с высоким MPI, как это ни парадоксально, способны к большему предательству чем самцы видов с низким MPI. Триверс отметил, что оптимальной линией поведения самца является "смешанная стратегия". Даже если долгосрочная инвестиция — главная цель, тем не менее — тактика "соблазнить и исчезнуть" имеет генетический смысл, экономя время и ресурсы для других потомков, в которые самец уже будет инвестировать. Внебрачные дети могут преуспевать даже без отцовских инвестиций; они могут, к примеру, привлекать инвестиции какого-нибудь бедняги, полагающего что это его дети. Так что самцы видов с высоким MPI теоретически должны быть всегда бдительными в отношении противоположного пола.

Конечно, так будет поступать самец с низким MPI. Но в этом случае это не эксплуатация, так как самка не имеет шансов получить гораздо больше от другого самца. У видов с высоким MPI этот шанс есть, и фиаско в получении инвестиций от данного самца может весьма дорого стоить.

Таким образом, эти противоречивые цели — самочья антипатия к эксплуатации, и самцовое сродство к ней, порождают своего рода эволюционную гонкой вооружений. Естественный отбор может поддерживать самцов, умеющих хорошо обманывать самок насчёт их будущей преданности, и поддерживать самок, которые хорошо распознают этот обман; и чем эффективнее действует одна сторона, тем эффективнее — другая. Эта порочная спираль предательства и осторожности имеется даже в достаточно возвышенных действиях, таких как мягкие поцелуи, бормотание нежностей, и бесхитростная застенчивость.

В конце концов это теоретическая порочная спираль. Выходя за пределы всех этих теоретических спекуляций в область конкретных фактов, мы и в самом деле увидим, что изнанка всех этих поцелуев и нежностей обманчива. Эволюционные психологи лишь едва продвинулись в исследованиях, однако исследователи уже обнаружили, что мужчины заметно чаще, чем женщины, подают себя более добрыми, искренними, и преданными, чем они есть. Но этот вид ложного рекламирования может быть лишь половиной повести, и написать другую половину намного сложнее.

Спустя четыре года после написания статьи (1972 года) Триверс обратил внимание на то, что ещё одним каналом эффективного обмана является вера слушающего в речи говорящего. В нашем случае это так называемое ослеплением любовью — ощущать глубокую привязанность к женщине, которая однако, после нескольких месяцев половых контактов с ней, может становиться заметно менее восхитительной. И это является великой моральной отдушиной для мужчин, увлечённо соблазняющих, и как надоест — бросающих женщин. "Я её всегда любил!" -может трогательно вспоминать такой мужчина, если ему напомнить связанные с этим события.

Нельзя утверждать, что любовь у людей хронически иллюзорна, и влюбляясь, человек каждый раз искусно самообманывается. Иногда люди делают добро, держа свои клятвы вечной любви. Кроме того, тотальная (в полном смысле) ложь невозможна. В разгаре любви нет способа узнать, будь то на сознательном или подсознательном уровне, каким будет будущее. Возможно более генетически перспективный партнёр объявится через три года; и нет гарантии, что и тогда он снова не потерпит жестокую неудачу, снижающую его ценность, и делая его супруга единственной репродуктивной надеждой.

Но перед лицом неизвестности относительно того, сколько лжи о преданности будет впереди, естественный отбор допустил бы ошибку в сторону преувеличения, если бы оттягивание секса в пользу более обнадёживающего партнёра и не давало уравновешивающих выгод. Вероятно некоторые из таких выгод имелись в изначальной социальной среде нашей эволюции. Удирая из города, или даже деревни, мужчина даже и не ставил вопрос о возвращении, насколько сильно вопиюще ложные обещания могли бы заклеймить этого мужчину; либо в форме пониженного доверия или даже сокращали продолжительность жизни; антропологический архив содержит истории о случаях мести за преданную сестру или дочь.

Также кормёжка потенциальной предательницы и близко не была тем, что происходит в современном мире. Как отмечал Дональд Симонс, в среднем обществе охотников-собирателей каждый мужчина, который может заполучить жену, отнюдь не уклоняется от этого занятия, и поэтому каждая женщина оказывается замужем к моменту своей половой зрелости. Вероятно в древности не было половозрелых холостяков, кроме девочек-подростков в бесплодной стадии между первой менструацией и первой беременностью. Симонс полагает, что образ жизни современного флиртующего холостяка — совращение и уход от доступных женщин после года отношений в продолжении многих лет, без намерений осуществлять для каждой из них длительные инвестиции — это эволюционная сексуальная стратегия. Это то, что случается, когда вы берёте мнение самца, предпочитающего менять половых партнёров, и помещаете его в большой город, переполненный противозачаточными средствами.

Ладно, даже если древний мир не был полон брошенных женщин, бормочущих после однократного соития "Все мужики — сволочи", то всё равно были резоны принять меры против мужчин, преувеличивающих свою преданность. Разводы могут происходить в обществах охотников-собирателей; мужчины собираются и уходят после рождения ребенка или двух, в том числе — в другую деревню. И многобрачие — нередкий выбор.

Мужчина может клясться в том, эта невеста будет центром его жизни, но спустя какое-то время после женитьбы он будет тратить половину своего времени на попытки сосватать другую жену, и хуже того — преуспеть в этом, и направлять ресурсы мимо детей его первой жены. Учитывая такие перспективы, женские гены должны тщательно и заблаговременно разведать вероятную преданность мужчины. В любом случае, оценка преданности мужчины выглядит неотъемлемой частью женской психологии; мужская психология выглядит склонной иногда дезинформировать женщин в этом отношении.

Эта мужская преданность небеспредельна — каждый мужчина может инвестировать в детей не больше времени и энергии, чем у него есть. И это одна из причин того, почему самки нашего вида ведут себя столь нетипично для всего остального животного мира. Самки видов с низким MPl — то есть у наиболее сексуальных видов практически не конкурируют друг с другом. Даже если выбор сердца большинства из них пал на единственного, генетически наилучшего самца, то он с удовольствием сможет воплотить их мечты; копуляция обычно длится не очень долго. Но у видов с высоким MPI (типа нашего), где идеал самки — монополизировать самца её мечты, направив его социальные и материальные ресурсы на её потомство — соревнование с другими самками неизбежно. Другими словами, высокие мужские родительские инвестиции направляют половой отбор сразу в двух направлениях. С одной стороны — самцы приспособлены конкурировать за дефицитные самочьи яйцеклетки; с другой — самки приспособлены конкурировать за дефицитные мужские инвестиции.

Половой отбор, что и говорить, явно интенсивнее среди мужчин, чем среди женщин. И это обстоятельство способствовало разделению признаков на две группы. В конце концов, действия женщин по привлечению мужских инвестиций отличаются от действий мужчин по завоеванию женской сексуальной благосклонности. (Обычная женщина, в отличие от мужчины — не приспособлена для физического противоборства с другой женщиной). В сущности каждый пол должен делать всё, что нужно для получения требуемого от другого, и каждый пол приспособлен к тому, чтобы этот процесс был ему интересен. Самки видов с высоким MPI вряд ли будут пассивны и бесхитростны. Иногда они просто естественные враги друг друга.

Чего хотят мужчины?

Было бы заблуждением говорить, что самцы видов в высоким MPI выбирают своих партнёрш; научно говоря — они выбирают среди выбравших их самок. С одной стороны — они будут, не упуская лёгкого шанса, стремиться иметь секс со всем, что шевелится, чем будут подобны самцам с низким MPI. С другой — когда дело доходит до обхаживания самки для долговременного совместного предприятия — благоразумие имеет смысл; самцы могут предпринять только ограниченное число предприятий за свою жизнь, поэтому те гены, которые компаньон вкладывает в проект — гены здоровья, ума, прочего — следует тщательно исследовать.

Различие было добыто деликатным исследованием, в котором и мужчин и женщин спрашивали о минимальном уровне интеллекта, который их устроит в человеке, с которым они знакомились на свидании. В среднем, и мужчин и женщин устраивал средний интеллект. Их также спрашивали, насколько шикарным должен быть человек, с которым они бы согласились иметь половые отношения. Женщины ответили — О!, что в этом случае означало: заметно выше среднего. Мужчины ответили — О!, что в этом случае означало: заметно ниже среднего.

Иначе говоря, ответы мужчины и женщины были дискретны. Партнёр, на которого они бы имели устойчивые виды, должен быть намного шикарнее среднего, а непосредственно кандидат в законные супруги должен быть шикарен вдвойне.

Это открытие, опубликованное в 1990, подтверждало предсказание, которое Триверс сделал в своей статье 1972 о родительских инвестициях. Он писал, что у видов с высоким MPI, "самец будет различать самок, которых он лишь оплодотворит, и самок с которыми он будет растить молодняк. Как и встарь, он будет более жаждать секса, и будет при этом менее привередлив в выборе полового партнёра, чем будет привередлива самка в выборе самца. Но в последнем случае (взращивание потомства) они будут одинаково привередливы при выборе друг друга."

Триверс знал, что природа дискриминации, хотя бы её интенсивность, также должна отличаться между самцом и самкой. Хотя оба они желают генетического качества в общем, вкусы их так или иначе отличаются. Так же, как у самок есть особая причина фокусироваться на способностях самца по обеспечению ресурсами, так и у самца есть особая причина фокусироваться на детородных способностях самки. Это среди прочего означает, очень высокое внимание к возрасту потенциального партнёра, поскольку фертильность снижается по мере приближения к менопаузе, после которой она резко падает.

Эволюционные психологи специально исследовали последнее обстоятельство — является ли женщина после менопаузы сексуально привлекательной для среднего мужчины, и обнаружили, что нет. (Согласно Bronislaw Malinowski, жители острова Trobriand находят секс со старой женщиной "неприличным, смехотворным, и неэстетичным") Возраст важен даже до наступления менопаузы — особенно для длительных отношений; чем моложе женщина, тем больше детей она может выносить. В каждой из 37 культур, исследованных Бассом, мужчины предпочитали партнёров моложе себя, а женщины — старше. (нахожу эту логику несколько сомнительной — следуя ей, можно было бы ожидать, что женщина тоже бы предпочитала мужчину помоложе — старый быстро умрет, и некому будет снабжать ресурсами её всё ещё несамостоятельных детей. А ведь женщины бывают весьма благосклонны к ОЧЕНЬ немолодым мужчинам, почти старикам! Кроме того, если б дело было только в длительности репродуктивного периода, то мужчины бы предпочитали 13-14 летних девочек, ибо у них репродуктивное будущее наиболее многообещающее. Однако мужчины больше всего предпочитают 22-24 летних. И вообще, акцент на ресурсах как в этой книге, так и в книге Басса, при всей их важности, на мой взгляд неоправданно резок. — А.П.).

Важность молодости женщины для мужчины может помочь объяснить чрезвычайный мужской интерес к физической привлекательности в супруги; (этот интерес Басс зафиксировал также во всех тридцати семи культурах). Общим признаком усреднённой "красивой женщины" в исследовании, которое сопоставляло субъективные вкусы различных мужчин были большие глаза и маленький нос. Так как глаза женщины будут становиться меньше, а нос — больше по мере её старения, эти признаки "красоты" — есть маркеры молодости, а следовательно — фертильности. Женщины могут позволить себе быть менее придирчивы к внешности мужчины — староватый мужчина, в отличие от староватой женщины, скорее всего фертилен. (опять же, не могу не отметить небесспорность рассуждений: слишком уж велика разница в требовательности к красоте мужчин и женщин. Полагаю, что корень этих различий лежит в особенностях иерархического построения групп людей. Обладание красивой женщиной для мужчины — это прежде всего средство самоутверждения, типа шикарного автомобиля; знак его высокого положения в стайной иерархии. Для женщин это менее важно, т.к. женская иерархия строится по большей части как тень мужской; для женского самоутверждения гораздо важнее непосредственный ранг её мужчины, который кстати коррелирует с его возрастом — А.П.).

Другой причиной относительной нетребовательности женщин к привлекательности лица мужчины может быть та, что женщину (сознательно, или подсознательно) волнуют другие вещи. Например — он обеспечит детей? Когда люди видят красивую женщину с уродливым мужчиной, они обычно предполагают, что он богат или занимает высокое положение. Исследователи были даже неприятно поражены, насколько часто этот вывод оказывается правильным.

Когда дело доходит до оценки характера — к определению того, можете ли вы доверять этому партнёру, мужские предпочтения могут снова отличиться от женских, ибо способ предательства, угрожающего его генам, отличается от способа, угрожающего генам её. Насколько естественно опасение женщины, что его инвестиции будут изъяты, настолько же естественно опасение мужчины о том, что он инвестировал не туда. Век генов мужчины, который тратит время на воспитание не своих детей недолог (полагаю, что не всё так просто. Вопрос тесно примыкает к одному из "проклятых вопросов" эволюционизма — почему альтруисты всё ещё не вымерли? — А.П.). Триверс отметил в 1972, что, у видов с высоким MPI и внутренним оплодотворением, "у самцов должна развиться адаптация, дающая какие-то гарантии того, что потомство самки — есть также его собственное потомство".

Все это может выглядеть сугубым теоретизированием — и это конечно так. Но эта теория, в отличие от теории "мужской любви", которая часто бывает искусным самообманом, легко проверена. Через несколько лет после Триверса было предположено, что "антирогоносная" стратегия возможно органически присуща мужчинам, Мартин Дали и Марго Вилсон нашли некоторые свидетельства. Они поняли, что если рогоносность — это в и самом деле большая эволюционная опасность для мужчины, а для женщин соответственно — дезертирство, то мужская и женская ревность должна отличиться. Мужская ревность должна фокусироваться на сексуальной неверности, и мужчины должны быть весьма неумолимы в этом; женщина же, хотя она вряд ли приветствует внесемейную активность партнера, как потребляющих время и отвлекающих ресурсы, должна быть больше обеспокоена эмоциональной неверностью — разновидностью магнетической преданности другой женщине, которая в конечном счете может отвлечь на себя большую долю ресурсов.

Эти предсказания подтверждаются как вечной народной мудростью, так и накопленными за последние несколько десятилетий, важным научными данными. Почему мысль о том, что их партнёр может бывать в постели с другим мужчиной, приводит мужчин в такое бурное помешательство? Они не живут столько, сколько женщины могут проявлять эмоциональную привязанность, и это как правило не чревато потерей времени и внимания партнёра. Жены, со своей стороны, находят явную сексуальную неверность мужей травмирующей, и реагируют резко, но при длительной неверности часто начинают компанию самоусовершенствования — диеты, косметика, "отвоёвывают его назад". Мужья имеют привычку реагировать на неверность гневом; но даже после того, как гнев проходит, они часто сохраняют неприязнь, омрачающую длительные отношения с изменщицей.

Оглядываясь назад, Дали и Вилсон отмечали, что этот базовый шаблон поведения был зафиксирован (хотя и не подчеркнут) психологами прежде, чем появилась теория родительской инвестиции, которая его объяснила. Но эволюционные психологи теперь подтвердили этот шаблон в новой и мучительной подробности. Дэвид Басс анализировал кардиограммы мужчин и женщин, предложив им представить своих партнёров, делающих разные неприятные вещи. Когда мужчины представляли себе сексуальную неверность, их пульс подскакивал, словно после трех чашек кофе, выпитых подряд. Они потели, морщили брови. Но когда они вместо этого воображали многозначительную эмоциональную привязанность (очевидно — их партнёрши к другому мужчине — А.П.), они успокаивались, хотя и не до нормального уровня. Для женщин всё было наоборот — предполагаемая эмоциональная неверность, любовь к другой, даже не дополненная сексом, причиняла более глубокие физиологические страдания.

Логическая основа мужской ревности сейчас уже практически неактуальна. В наши дни значительная часть неверных женщин пользуется контрацептивами, и стало быть обманно не подсовывают им на взращивание гены другого мужчины. Но ослабление резонов что-то не ослабляет ревность. Для среднего мужа тот факт, что его жена вставила вагинальный колпачок перед совокуплением со своим тренером по теннису, будет слабым утешением.

Классический пример адаптации, которая пережила её логику — пристрастие к сладкому. Наша любовь к сладкому была хорошо приспособлена к обстановке, в которой существовали фрукты, но не конфеты. Теперь, когда пристрастие к сладкому может привести к тучности, люди пытаются сдержать эту страсть, и иногда это даже удаётся. Но эти методы обычно косвенные, и мало кто находит их легкими; биологический смысл ощущения сладости — поощрить организм за дозу калорий, и механизм действия этого ощущения неизменен. Точно так же базовый импульс возникновения ревности очень трудно погасить. Однако у человека есть возможности некоторого контроля над этим импульсом, и, кроме того, имеется общественный контроль над некоторыми особо неприемлемыми формами воплощения этого импульса (к примеру — в форме насилия). Тюрьма, например.

Что ещё хотят женщины?

Исследуя далее ту серьезную травму, что оставляет женская неверность на мужской душе, прежде всего следовало бы задаться вопросом, почему она вообще существует. Почему женщина не прочь обмануть мужчину, рискуя навлечь гнев и потерять инвестиции супруга, хотя этим она не увеличивает численность своего потомства? Какая награда могла бы оправдать столь азартную игру? На это есть больше возможных ответов, чем вы могли бы вообразить.

Сначала о том, что биологи называют "извлечением ресурса". Если бы женщины в обмен на секс получали подарки в том же стиле, как это делают самки висящих мух, то число таких подарков прямо бы зависело от числе половых партнёров. Наши ближайшие родственники, приматы, часто реализуют такую логику. Самка бонобо часто предоставляет сексуальные услуги в обмен на ломоть мяса. Среди обычных шимпанзе, обмен секса на продовольствие менее прямолинеен, но очевиден; самец шимпанзе с большей готовностью угостит мясом самку, когда она демонстрирует красную набухшую вагину (что свидетельствует об овуляции).

У людей женщины конечно не рекламируют момент овуляции. Теория "загадочной овуляции" (есть такая) трактует этот факт как адаптацию, предназначенную для расширения периода возможного извлечения ресурсов. Мужчины могут расточать подарки женщинам задолго до или после овуляции, и получать секс взамен, блаженно не обращая внимания на бесплодность их достижения.

Nisa, женщина из деревни племени охотников-собирателей !Kung San, откровенно говорила антропологам о материальной выгоде обладания несколькими половыми партнерами. "Один мужчина может дать Вам очень немного. Один даст Вам только один вид еды. Но когда возлюбленных несколько, то каждый приносит вам что-то ещё. Один приходит ночью с мясом, другим с деньгами, третий с бусинками. Ваш муж также добывает вещи и дает их Вам"

Другая причина, побуждающая женщин совокупляться более чем с одним мужчиной — и другое преимущество скрытой овуляции — возможность оставить каждого из несколько мужчин под впечатлением, что именно он — отец конкретного потомка. У разных видов приматов наблюдается некоторая корреляция между добрым отношением самца к молодняку, и шансами на то, что именно он их отец. Доминирующий самец гориллы, с его великолепным сексуальным положением, может быть вполне уверен, что молодежь в его группе — его дети; он балует их и надёжно защищает (хотя и в меньшей степени, чем отцы у людей). На другом конце спектра находятся обезьяны Лангуры; самец Лангура, как сексуальный ледокол, убивает детёнышей, зачатых не от него — у него это такая прелюдия к совокуплению с их матерью. Таким образом, прекращая кормление грудью (и соответственно — лактацию) самец Лангура возвращает её к овуляционному процессу, концентрируя её энергию на его будущем потомстве.

Каждому, кто возжелает решительно осудить мораль Лангуров, следует прежде обратить внимание на то, что детоубийство на почве неверности было приемлемо в различных человеческих обществах. Известны две культуры, в которых требовалось, чтобы дети у выходящих замуж женщин с прошлым были убиты. В культуре охотников-собирателей Аче (Парагвай) мужчины иногда совместно убивали новорождённого, у которого не было отца. Но жизнь ребёнка без любящего отца была очень трудна, даже если его и не убивали. Дети племени Аче, выращенные отчимами, до возраста 15 лет умирают вдвое чаще, чем дети, чьи родители живут вместе. Древняя женщина могла бы использовать выгоды от наличия множества сексуальных партнёров для защиты её детей от убийства, и даже поддержке их.

Эта логика не зависит от того, осознают её сексуальные партнеры или нет. Как показал Malinowski, самцы гориллы и Лангуров, как островитяне и Trobriand, не ощущают биологического отцовства. Однако, поведение самцов во всех трех случаях свидетельствует о наличии неявного распознавания. Гены, обеспечивающие подсознательную чувствительность мужчин к намёкам на то, несёт или нет этот ребёнок его гены, процветали. Ген, который говорит, или по крайней мере — шепчет, "будь добр к детям, с матерью которых ты имел обильный секс до их рождения" добьется большего успеха чем ген, который говорит, "кради еду у детей, даже если ты имел регулярный секс с их матерью несколько месяцев перед их рождением"

Эту теорию "потомков неразберихи", объясняющую женский промискуитет, защищала антрополог Сара Блаффер Хрди. Хрди характеризовала себя как социобиолога-феминистку, и поэтому у неё возможно есть более чем научный интерес к аргументации того, что у самки приматов стремятся быть "высококонкурентоспособными,...сексуально напористыми индивидуумами". Эдак мужчины-Дарвинисты могут с большим удовольствием выдвинуть гипотезу о предназначенности мужчин к тому, чтобы быть пожизненной сексуальной плёткой для женщин. Научные теории питаются из многих источников. Весь вопрос в том, работают ли они.

Оба этих объяснения женского промискуитета — и теория "извлечение ресурса" и "потомков неразберихи" — в принципе могут быть приложены как к одинокой женщине, так и к замужней. Действительно, оба объяснения имели бы смысл для видов с низким или нулевым MPI, и вполне объясняют чрезвычайный промискуитет самок бонобо или шимпанзе. Но есть и третья теория, которая исходит исключительно из динамики мужской родительской инвестиции, и таким образом особо приложима к жёнам. Это теория "лучшего из двух миров".

У видов с высоким MPI самка стремится к двум вещам — хорошим генам и высоким, длительным инвестициям. Она может и не найти их в одной упаковке, но можно взять две... Можно обманно раскручивать одного преданного, но не слишком мускулистого и мозговитого партнёра на взращивание потомства другого мужчины. Здесь загадочная овуляция могла бы быть удобной помощницей предательства. Мужчине было бы нетрудно ограждать свою супругу от оплодотворения конкурентом, если краткая стадия способности к зачатию явно видима; но если она выглядит способной к зачатию постоянно, оберегание становится проблематичным. Это именно та неразбериха, которую женщине желательно создавать, если она хочет потреблять ресурсы одного человека, а получать гены — от другого. Конечно, женщина не может сознательно стремиться к этой цели. И она даже не может сознательно отслеживать момент овуляции. Но она может стремиться к этому на подсознательном уровне.

Теории, привлекающие так много подсознательных мотивов могут выглядеть слишком заумными, особенно людям, не проникшимися циничной логикой естественного отбора. Но есть убедительные свидетельства того, что женщины становятся сексуально активнее вблизи момента овуляции; два исследования показали, что женщины, посещающие бары для холостяков, вблизи момента овуляции одевают на себя больше украшений и накладывают больше косметики, что вполне можно уподобить рекламированию самкой шимпанзе своей розовой набухшей вагины, что в свою очередь привлекает к этой женщине больше мужчин, расширяя её выбор. И эти украшенные женщины действительно склонны иметь более тесный физический контакт с мужчинами в продолжение вечера.

Другое исследование, проведённое британскими биологами Р. Робин Бакер и Марк Беллис, показало, что женщины, практикующие неверность, чаще делают это вблизи момента овуляции. Это может означать, что предметом её внимания являются не только ресурсы секретного возлюбленного, но и его гены.

Безотносительно к истинным мотивам обмана женщиной своего супруга (или как биологи дипломатично-нейтрально выразились, "внепарной копуляции"), они вполне осознают, что они делают. Анализы крови показывают, что в некоторых городских районах, более чем четвертая часть детей могут быть зачаты кем-то иным, чем официальный муж. И даже в деревне племени !Kung San, которая вполне отражает жизнь древних людей, и которая слишком мала, чтобы можно было успешно скрыть тайную связь, у одного из пятидесяти детей были обнаружены признаки внебрачного происхождения. Да, женская неверность имеет явно длинную историю.

В самом деле, если бы женская неверность не практиковалась бы с древнейших времён, то с чего могла бы взяться такая, доходящая до маниакальности мужская ревность? Но если бы мужчины очень часто вкладывали свой тяжкий капитал в детей их супругов так, как будто женская неверность давно обуздана, то гены, поощряющие такие инвестиций давно бы вымерли; мужской ум — эволюционное свидетельство былого поведения женщин. И наоборот. Если "психологическое" свидетельство вас не убеждает, рассмотрите данные из физиологии — мужские яички; точнее — отношение их среднего веса к весу тела. Шимпанзе, и другие виды с высокой относительной массой яичек, практикуют полигамную систему размножения, при которой самки весьма промискуитетны. Виды с низким относительным весом яичек или моногамны (к примеру — гиббоны), или полигинийны (гориллы), у которых один самец монопольно владеет несколькими самками. (Полигамия — более общий термин, обозначающий как самца, так и самку, имеющих нескольких супругов). Объясняется это просто. Если самки постоянно спариваются с несколькими мужчинами, то те мужские гены будут иметь преимущество, которые производят большее количество спермы для их транспортировки. Шансы мужчины доставить свою ДНК в данную яйцеклетку явно зависят от абсолютного объёма спермы, поскольку конкурирующие орды спермы вступают в подпольное сражение. Яички самцов данного вида таким образом отражают многовековые сексуальные приключения его самок. У нашего вида относительный вес яичек находится между таковым у шимпанзе и гориллы, свидетельствуя о том, что наши женщины не столь разнузданны, как самки шимпанзе, но тем не менее склонны к сексуальным авантюрам.

Конечно, авантюризм не тождественен неверности. Возможно, в жизни древних женщин были разнузданные безбрачные периоды, в которые обладание мужчинами довольно массивными яичками было оправдано, и которые также хорошо работали в периоды нежной моногамности. Но может быть и нет. Рассмотрим более убедительное свидетельство женской неверности — непостоянную плотность спермы. Вы наверное полагаете, что количество сперматозоидов в эякуляте мужа зависит только от того, как долго у него не было половых контактов? Неправильно. Согласно работе Пекарем и Беллисом, количество спермы сильно зависит от того, как долго мужчина не видел свою супругу... Чем выше вероятность того, что женщина приняла сперму от других мужчин, тем щедрее её супруг продуцирует свои собственные "войска". Опять же — раз естественный отбор разработал такое умное оружие, значит действительно были битвы, где оно применялось.

Это также свидетельствует о способности естественного отбора к разработке одинаково умного психологического оружия, в пределах от яростной ревности до где-то парадоксальной склонности некоторых мужчин сексуально возбуждаться от мысли об их супруге в кровати с другим мужчиной. Или, обобщая — склонность мужчин рассматривать женщин как имущество. В 1992 статье под названием "Мужчина, который принимал свою Жену за Движимое имущество" Wilson и Daly написали что "мужчины предъявляют права на конкретную женщину подобно тому, как певчие птицы предъявляют права на территорию, львы предъявляют права на убийство, а люди обоих полов предъявляют права на ценности...

Что касается мужского взгляда на женщину как на имущество, то это более чем метафора; некоторые из наших врождённых поведенческих алгоритмов явно активизируются в коллекционной и коммерческой сферах.

В результате действия всех этих факторов возникает своего рода эволюционная гонка вооружений. Поскольку мужчины становятся более настороженными к угрозе измены, женщины совершенствуются в способах убеждения мужчины, что их обожание граничит с благоговением, а их верность — свята. В частности, они и сами могут в это верить — до определённой степени. Действительно, учитывая последствия раскрытой неверности (вероятный уход оскорбленного мужчины, и быть может — насилие) женский самообман должен быть точно отлажен. Это может быть особенно адаптивно для замужней женщины, чтобы не чувствовать хроническую тревогу при занятиях сексом, даже если её подсознание хранит нацеленность на стороннего партнёра, и активизируется, когда страсть с ним гарантирована.

Дихотомия Мадонны-Шлюхи

Противодействующее неверности поведение может быть полезным не только тогда, когда мужчина женат, но и до того — при выборе невесты. Если возможные кандидатки отличаются по их промискуитетности, и если из промискуитетных скорее всего получатся менее преданные жёны, то естественный отбор мог приучить мужчин делать соответствующие выводы. Промискуитетные женщины были бы желаннее как краткосрочные сексуальные партнеры — их благосклонности можно добиться меньшими усилиями. Но они представляют собой весьма скверную кандидатку в жёны, сомнительный проводник мужской родительской инвестиции.

Какие эмоциональные механизмы — какой комплекс соблазнов и отвращений естественный отбор мог бы использовать, чтобы заставить мужчин непостижимо следовать этой логике? Как отметил Дональд Симонс отметил, необходимость выбора одного кандидата порождает знаменитую дихотомию Мадонны-Шлюхи, склонность мужчин думать в терминах "двух сортов женщин" — сорта уважаемых женщин, и сорта женщин только для секса.

Можно представить процесс ухаживания как, помимо прочего, процесс позиционирования женщины в той или другой категории. Критерии оценки могли бы быть следующими: Вы находите женщину, которая выглядит генетически достойной ваших инвестиций, начинаете проводить время с ней. Если она относится к вам вполне благосклонно, но воздерживается от секса, вы остаётесь с ней. Но если она явно стремится к сексу сразу же — нет причин не сделать ей одолжения. Но если секс оказывается легкодоступен, вы можете захотеть перейти от инвестиционного стиля отношений к эксплуатационному. Её сексуальное рвение может означать, что её легко соблазнить: не самое желательное качество в жене.

Конечно, сексуальная страстность некоей конкретной женщины может и не означать её лёгкую соблазняемость; возможно она такова лишь с одним мужчиной, которого она нашла неотразимым. Однако существует корреляция между скоростью, с которой женщина уступает мужчине, и вероятностью, что позднее она обманет его, и эта скорость — есть статистически значимый сигнал для важных генетических выводов. Столкнувшись со сложностью, и часто непредсказуемостью поведения людей, естественный отбор может поступать весьма странно.

Только нужно добавлять маленький пустячок в эту стратегию — жестокость. Мужчина может принуждать женщину к раннему сексу, за который он в конечном итоге её и накажет. Как лучше всего проверить сдержанность женщины, которая так драгоценна в той, в чьих детей вы собираетесь вкладывать капитал? И если сдержанность оказалась недостаточной, то как быстрее всего засеять это поле своими семенами перед переселением на более достойные ландшафты?

В своей чрезвычайной, патологической форме, комплекс Мадонны-шлюхи (дихотомизация женщин) делает некоторых мужчин неспособными иметь половые отношения со своей женой, столь святой она им кажется. Очевидно, что поклонение такой степени вряд ли одобрит естественный отбор. Но и в обычной, более умеренной версии, различие между мадоннам и шлюхам имеет весьма отчётливую печать эффективной адаптации. Она побуждает мужчин выказывать почтительную преданность к сексуально сдержанным женщинам, в которых они хотели бы инвестировать, именно ту преданность, которую женщины будут требовать перед допуском к телу. И она же позволяет мужчинам невинно эксплуатировать женщин, в которых они не хотят вкладывать, относя их к категории, заслуживающей презрение. Эта категория пониженного, временами почти нечеловеческого морального статуса, как мы далее увидим — любимый инструмент естественного отбора, особенно эффективный во время войн.

В интеллигентной компании мужчины иногда отрицают, что они изменяют свое мнение о женщине, после того, как она им легко отдалась. И правильно делают. Такое признание выглядело бы морально реакционным. Возможно, вам трудно убедить самого себя уважать такую женщину утром, но это было бы предусмотрительно на будущее.

Многие современные жёны могут засвидетельствовать, что ночь с мужчиной на ранней стадии ухаживания не убивает перспектив долговременной преданности. (Многие наверное сталкивались с ситуацией: Вы сердобольно даёте голодной дворняге кусок колбасы, и зарабатываете этим её безграничную и преданную любовь. Она идёт за вами как приклеенная, преданно глядя в глаза и с робкой надеждой повиливая хвостом — она явно готова служить вам верой и правдой. Аналогичные ситуации возможны и в отношении молодых людей, обезумевших от женской неблагосклонности, и, вопреки всем дихотомиям, приклеивающихся к женщине после первого секса. Но готов ручаться, что 99% женщин, столкнувшись таким, по собачьи преданным мужчиной, чрезвычайно быстро к нему охладеют (мягко говоря; отвращение — вот более адекватное понятие), хотя по жизни и будут жаловаться на недостаток мужской преданности как таковой — А.П.). Мужчина (в значительной степени — неосознанно) оценивает вероятность преданности женщины по многим параметрам — её репутации, того, как она глядит на других мужчин, насколько она честна безотносительно к сексу. Девственность женщины, даже теоретически не рассматривается мужским подсознанием как гарантия надёжности инвестиций. Степень предпочтения девственной невесты меняется от мужчины к мужчине, и от культуры к культуре — и если судить по некоторым обществам охотников-собирателей, она была весьма низка в древности. Возможно, что мужчины приспособлены выбирать лучшее из возможного. Хотя в викторианской Англии некоторые мужчины и настаивали на девственности невест, но термин "дихотомия Мадонны-Шлюхи" есть просто не очень точное обозначение более гибкой мыслительной тенденции.

Однако эта гибкость ограничена. Есть некоторый предел женской промискуитетности, превышение которого делает мужские родительские инвестиции генетически бессмысленными. Если некая женщина имеет неизбывное обыкновение спать каждую неделю с новым мужчиной, то тот факт, что так поступают все женщины в этой культуре, не делает выбор её в качестве супруги логичным. В таком обществе мужчины должны полностью отказаться от концентрированных родительских инвестиций, и сосредоточиться на попытках спариться с максимально возможным количеством женщин. То есть, они должны уподобиться шимпанзе.

Самоанские Викторианцы

От дихотомии Мадонны-Шлюхи долго отмахивались как от отклонения, одного из патологических продуктов Западной культуры. В частности Викторианцы, с их чрезвычайным акцентом на девственности и громком презрении ко внебрачному сексу, несут ответственность за взращивание, и даже изобретение многих патологий. Только мужчины во времена Дарвина были более свободны в сексе, чем были подобны мужчинам в незападных, сексуально либеральных обществах. Как всё изменилось!

Неприятность в том, что те идиллические, незападные общества, скорее всего существуют только в умах дезинформированных (если не ангажированных) академиков. Классический пример — Маргарет Мид, одна из нескольких видных антропологов, кто в начале этого столетия реагировали на политические злоупотребления Дарвинизма, подчеркивая гибкость человеческого вида и утверждая, что у людей уже практически отсутствуют врождённые поведенческие тенденции. Наиболее известная книга Мид, "Совершеннолетие на островах Самоа", произвела сенсацию при её появлении в 1928. Казалось, она нашла культуру, почти лишённую многих Западных пороков: иерархии статусов, бурного противоборства, и всех видов бесполезных страстей вокруг секса. Здесь на Островах Самоа, Мид написала, что девочки отсрочивают брак "так много лет свободных любовных ласк, насколько это возможно". Романтичная любовь, "как это наблюдается в нашей цивилизации" связанная с идеями "исключительности, ревность и вечной преданности" просто "не имеет место на Островах Самоа" Что за замечательное место!

Трудно преувеличить влияние результатов Мид на умы двадцатого века. Утверждения относительно природы человека всегда сомнительны, и уязвимы в случаях открытий даже в единственной культуре, в которой каких-то фундаментальных элементов не наблюдается. Многие в двадцатом веке встречали такие утверждения единственным вопросом: "А есть ли это на Самоа?"

В 1983 году антрополог Дерек Фриман издал книгу, названную "Маргарет Мид и Острова Самоа: Создание и крах Антропологического Мифа". Фриман провел почти шесть лет на Островах Самоа (Мид провела девять месяцев, и вначале не говорила на местном языке), и был хорошо осведомлён в их предшествующей ранней истории, до контакта с Западом который многое изменил на островах.

Его книга привела репутацию Мид как крупного антрополога в большое замешательство. Он изобразил её как прибывшего на острова Самоа наивного, двадцатитрехлетнего идеалиста, погрязшего в модном культурном детерминизме, предпочитавшего не жить среди аборигенов, и затем, будучи зависимой от намеченных интервью, была обманутого Самоанскими девочками, которые играя, ввели её заблуждение. Фриман атаковал данные Мид по всему фронту — предположение о слабости статусной конкуренции, простое счастье Самоанской юности — секс для текущих потребностей, подразумеваемое незначительное значение ревности и мужского собственничества, кажущееся безразличие мужчин к дихотомии Мадонны-шлюхи.

При близком, пункт за пунктом рассмотрении результатов Мид, оказалось, что они менее радикальны, её глянцевые, разрекламированные обобщения. Она признала, что Самоанские мужчины испытывали определённую гордость при завоевании девственницы. Она также отметила, что каждое племя имело церемониальную девственницу — девочка "благородного происхождения", часто дочь вождя, которая тщательно охранялась, перед самим браком вручную лишалась девственности, а кровь её гимена была доказательством её чистоты. Но Мид настаивала, что эта девочка была отклонением, "исключением из свободного и легкого экспериментирования", которое было нормой. Родители более низкого ранга "удовлетворенно игнорируют" сексуальное экспериментирование их дочерей. Мид согласилась почти перед смертью, что проверка девственности "теоретически" выполнялось "на свадьбах людей всех рангов" но она сочла церемонию незначимой, от которой участники легко и часто уклонялась.

Фриман поднял массив более спокойных наблюдений Мид и указал на некоторые вещи, на которые она не сумела должным образом обратить внимание. Он писал, что ценность девственниц была настолько велика в глазах достигших брачного возраста мужчин, что за юной женщиной любого социального ранга следили её братья, которые "бранят, и иногда бьют" её, если обнаружат её с "мальчиком, подозреваемым в наличии намерений лишить её девственности." Подозреваемый же мальчик, "подлежал нападению с большой свирепостью". Молодые люди, которым не везло с женщинами, иногда добывали партнёршу подкравшись ночью, и насильственно лишая её девственности, а затем угрожали раскрыть её порченность, если она не согласится на брак (возможно в форме тайного бегства — вернейшего способа избежать проверки девственности). Невеста, которая в день свадьбы не оказалась девственницей, подлежала публичному осуждению и характеризации как шлюхи.

В анналах исследователей Самоа, одна лишенная девственности женщина описана как "распутная женщина, подобная пустой раковине, брошенной в морской отлив"! Песня, исполняемая при церемонии лишения девственности содержит примерно следующее:

Всё это — отнюдь не признаки сексуально либеральной культуры.

Теперь ясно, что некоторые из предположительно Западных пороков, что Мид нашла отсутствующими на островах Самоа, были возможно подавлены именно западным влиянием. Фриман отметил, что миссионеры добились, чтобы проверка девственности была менее публичной, выполнялась бы в помещении и за ширмой.

Сама Мид писала, что в былые времена, если церемониальная девственница в момент свадьбы оказывалась не девственницей, то "её родственники женского пола набросились бы на неё, били камнями, уродуя, и иногда смертельно травмируя девочку, опозорившую их дом"

То же самое с Самоанской ревностью, которая, как подчёркивала Мид, была так приглушена Западными стандартами, под влиянием европейцев. Мид писала, что муж, заставший свою жену в процессе прелюбодеяния, мог бы быть умиротворён безвредным ритуалом, который, как она утверждала, заканчивается в атмосфере дружелюбия. Обидчик мужа должен был привести мужчин своей семьи, сесть рядом с домом оскорблённого мужа с мольбами и предложениями искупляющих подарков, пока ожидаемое прощение не будет получено; все зароют топор войны к обеду. Конечно, замечала Мид, в былые дни оскорблённый мужчина мог взять дубину, и вместе с родственниками пойти убивать всех безоружных.

То, что насилие стало менее распространённым под христианским влиянием, это конечно завет человеческой гибкости. Но если мы хотим понять сложные параметры этой гибкости, мы должны прояснить себе ту основу, на которую ложатся наши "изгибающие" воздействия. Снова и снова Мид, наряду с целой когортой культурных детерминистов середины двадцатого века, была опровергнута.

Дарвинизм помогает навести порядок в записях. Новое поколение антропологов-Дарвинистов расчесывает старые этнограммы и проводит новые полевые исследования, находя вещи, которые прошлые антропологи не подчеркивали, или даже не замечали. Вырисовывается много общих черт "природы человека", и одна из наиболее жизненных — дихотомия Мадонны-шлюхи. В экзотических культурах от островов Самоа до Mangaia и землям Аче в Южной Америке, что-что, а женщин с репутацией чрезвычайно промискуитетных мужчины активно избегают в планах долговременных отношений.

И анализ фольклора показывает, что полярная альтернатива "хорошей/плохой девочки" — это вечно повторяющийся фольклорный образ — и на дальнем востоке, и в исламских странах, в Европе, и даже в доколумбовой Америке.

Тем временем, в лаборатории психологии Дэвид Басс нашел свидетельства того, что мужчины качественно различают краткосрочных и долгосрочных партнёрш. Признаки промискуитетности (короткое платье, или агрессивный язык телодвижений) делают женщин более привлекательными для краткосрочных отношений, и менее привлекательными для долгосрочных. Признаки отсутствия сексуального опыта срабатывают более косвенно. Пока же гипотеза о том, что дихотомия Мадонны-шлюхи является (по крайней мере — в какой-то степени) врождённой моделью поведения, опирается на достаточно прочную теорию, а также, хотя и не исчерпывающие, но всё же имеющиеся антропологические и психологические свидетельства.

Опытные матери во все эпохи предупреждали дочерей, что будет если у мужчины сложится впечатление о ней как о девочке "некоего сорта" — он не будет уважать их больше.

Быстрые и медленные женщины

Альтернатива Мадонны-шлюхи — это дихотомия, наложенная на континуум. В реальной жизни женщины не являются или только "быстрыми" или только "медленными"; они промискуитетны в различной степени, в пределах от "совсем нет" до "очень и очень". Так что вопрос о том, почему женщины имеют тот или другой тип не имеет смысла. Имеет же смысл вопрос -почему некая женщина находится ближе к одному концу спектра, чем к другому; почему женщины различаются по степени сексуальной сдержанности? И как в этом отношении насчёт мужчин? Почему некоторые мужчины способны к непоколебимому единобрачию, а другим свойственно чрезвычайно отклоняться от этого идеала? Заложено ли это различие — между мадоннами и шлюхами, между мужьями и мужланами — в генах? Определённо да. Но дело в том, что фраза "в генах" является столь неоднозначной, чтобы по существу бессмысленна.

Давайте начнём с популярной концепции "в генах". Действительно ли одним женщинам, с момента, когда сперма их отца оплодотворила яйцеклетку их матери, почти суждено быть Мадоннами, а другим соответственно — шлюхами? Мужчины, они от рождения одни папы, другие — мужланы? Ответ, и для мужчин, и женщин, такой: вряд ли, но не исключено. Как правило, две резко противопоставленные черты не будут одновременно сохранены естественным отбором. Одна из них обычно хотя бы немного более благоприятствует отбору их носителя. И при наличии достаточного времени этот признак должен вытеснить другой. Именно поэтому почти все гены в вас такие же, как и гены любого другого жителя Земли. Но есть такая штука, называемая "частотно-зависимой селекцией", при которой ценность признака снижается по мере того, как он становится "обыденным" в популяции, и тогда естественный отбор ставит предел его господству, оставляя место для альтернативы.

Рассмотрим рыбок-синежаберников (Lepomis macrochirus). Среднестатистический самец синежаберника взрослеет, строит связку гнёзд, и ждёт самок, которые отложат икру, которую он оплодотворяет, и далее охраняет. Это — полноценный член сообщества. Но у него может быть до 150 гнёзд, и это делает их уязвимыми для действий самца-халявщика, которому достаточно секунды, чтобы оплодотворить икру, пока хозяина нет. А честный будет потом выращивать этих мальков как своих. На определённых стадиях жизни такие халявщики даже имитируют окраску и поведение самок, чтобы маскировать свои тайные намерения. Очевидно, что баланс между халявщиками и их жертвами устойчив. Халявщики вполне успешны в деле распространения своих генов — иначе бы их не было в популяции. Но поскольку этот успех повышает их долю в популяции, суммарный их успех снижается, так как уменьшает долю полноценных самцов, эдаких "талонов на питание" халявщиков. Это как раз ситуация, когда собственный успех является одновременно и собственным наказанием. Чем больше халявщиков рождается, тем меньше потомства может оставить один халявщик. (ситуация вполне приложима и к другим подобным проблемам, к примеру — при рассмотрении баланса между альтруистами и эгоистами в человеческой популяции. Но об этом далее будут отдельные главы — А.П.).

В идеале, доля халявщиков должна расти, пока средний халявщик не будет порождать столько же потомков, сколько и честный синежаберник. В этот момент любые изменения долей, рост или сокращение — изменят эффективность одной из двух этих стратегий размножения в направлении восстановления баланса. Это равновесие известно как "эволюционно устойчивое", этот термин предложил Британский биолог Джон Мейнард Смит, который в 1970-х годах разработал концепцию частотно-зависимого отбора. Халявщики вида синежаберников видимо давно достигли эволюционно-устойчивой численности их фракции, которая составляет примерно пятую часть популяции.

Баланс сексуального предательства у людей отличается от синежаберников, отчасти из-за характерного для млекопитающих внутреннего оплодотворения. Но Ричард Докинз посредством абстрактного анализа нашего вида показал, что логика Мейнарда Смита, в принципе, вполне к нам применима. Другими словами, в нашей ситуации ни скромницы, ни распутницы, ни папы, ни мужланы, никто не может иметь монополии на идеальную стратегию. Напротив, успех каждой стратегии самокорректируется по мере распространённости остальных трёх, и все они стремятся к равновесию. Докинз нашёл, что 5/6 женщин будут скромницами, и 5/8 мужчин будут преданными мужьями.

Теперь, когда вы поняли этот факт, я рекомендую вам забыть ранееизложенное. Нет, не забывайте приведённые доли, которые впрочем вытекают из довольно произвольных предположений в рамках теоретической модели; забудьте предположение о том, что каждый человек должен относиться только к той категории, или к другой. Как отмечали Мейнард Смит и Докинз, установление устойчивого равновесия возможно даже в случае, если эти магические доли содержатся внутри индивидуумов. То есть — каждая женщина скромна в 5/6 ситуаций, чреватых коитусом, а мужчина — в 5/8 аналогичных ситуаций. Это верно, даже если ситуации реализуются случайно, то есть — каждый человек в такой чреватой ситуации бросает монетку, чтобы принять решение. Вообразите, насколько эффективнее может действовать человек, который будет обдумывать каждую такую ситуацию (сознательно или нет), и делать обоснованное заключение об оптимальной стратегии в данных обстоятельствах!

Или представьте себе другой вид гибкости: программа развития, которая в детстве оценивает локальную обстановку, и во взрослом состоянии побуждает человека следовать наиболее выгодной стратегии. Наложим эти построения на мир синежаберников: вообразите самца, который в юности исследует окружающий его мир, вычисляет распространённость пригодных для использования честных самцов, и затем "решает" стать ему халявщиком или нет. Эта пластичность должна в конечном итоге возобладать в популяции, предавая однозначные стратегии забвению.

Мораль истории: гибкость, учитывающая текущую обстановку, обычно побеждает статичность. Фактически гибкость вырывает частичную победу даже у синежаберников, которых вряд ли можно заподозрить в высокоразвитой коре головного мозга. Хотя гены склоняют некоторых самцов синежаберника к одной стратегии, а других — к другой, но склонность — это далеко ещё не всё; самец воспринимает текущую информацию перед принятием "решения" о выборе той или иной стратегии. Очевидно, что гибкость возрастает по мере перехода от рыб к людям. Мы имеем огромные мозги, наполненные рассудком, используемым для искусной настройки на меняющуюся обстановку. Учитывая многие параметры внешней социальной обстановки, мы можем регулировать субъективную ценность ролей Мадонны или Шлюхи, мужлана или папочки, включая анализ способа реагирования других людей на конкретные активы и склонности, естественный отбор был бы неестественно туп, если бы не поддержал гены, вырабатывающие умственные способности, чувствительные к этим признакам.

Аналогичные закономерности действуют и во многих других сферах. Ценность принадлежности человека к данному "типу" — скажем коллективиста или скряги, зависела в течение эволюции от вещей, меняющихся во времени, места, и конкретной персоны. Гены, которые безвозвратно зафиксировали у наших предков в одном типе индивидуальности, теоретически должны терпеть неудачу в соревновании с генами, которые фиксировали индивидуальные качества более гибко.

Это — не вопрос консенсуса. В литературе известно несколько статей с названиями типа "Эволюция убеждённого пройдохи". Возвращаясь к царству Мадонн и шлюх, можно вспомнить о теории, что некоторые женщины врождённо склонны действовать в пространстве "человека сексуального"; они беспорядочно копулируют с сексуально привлекательными мужчинами (красивыми, умными, мускулистыми, и так далее), рискуя величиной мужской родительской инвестиции, которую они могли бы заполучить, будучи более "Мадоннами". Зато есть вероятность, что их сыновья будут, подобно отцам, высокопривлекательными, и следовательно — плодовитыми. Такие теории интересны, но все они сталкиваются с тем же самым препятствием: стратегии убеждённого пройдохи, и промискуитетной женщины эффективны, но стратегия гораздо более эффективна когда гибка — настолько, что просто может быть отброшена при первых же признаках вероятного провала. А человеческий мозг — вещь довольно гибкая.

Подчеркивая эту гибкость, мы не должны иметь в виду, что все люди рождены психологически идентичными, что все индивидуальные различия — есть результат влияния среды. Безусловно, есть важные предпосылки для таких черт характера, как нервозность и экстраверсия. Как выяснили конкретные генетические исследования, эти черты определяются наследственными предпосылками примерно на 40 процентов. Для сравнения — рост человека определяется генами на 90 процентов, и лишь только на 10 определяется характером питания и другими особенностями окружающей обстановки. Вопрос в том, почему эти, несомненно важные, генетические различия существуют.

Как различная степень генетической предрасположенности к экстраверсии отражают различную персонализацию "типов" в ходе частотно-зависимого отбора? Хотя частотная зависимость была рассмотрена классиками на примере двух или трёх различных поведенческих стратегий, но методика может быть применена и для более сложно градуированного множества. А может быть отличающиеся генетические предрасположенности — это только "шум", некий непредвиденный побочный продукт развития, не обработанный естественным отбором? Никто точно не знает; эволюционные психологи придерживаются различных мнений. В чём они сходятся, так это в том, что большая часть персональных историй есть фиксация исходной гибкости.

Этот акцент на психологическом развитии не означает нашего возврата на 25 лет назад, когда социологи приписывали всему увиденному, что они видели, часто совершенно невнятному "влиянию среды". Главное обещание эволюционной психологии состоит в помощи в определении сил, и выработке хороших теорий развития индивидуальности. Другими словами, эволюционная психология призвана помогать нам не только видеть "струны" природы человека, но и как эти струны настроены. Она не только показывает нам, что (и почему) мужчины во всех культурах весьма склонны к сексуальному разнообразию, но и может предложить объяснения того, как конкретные обстоятельства делают некоторых мужчин более склонных к этому, чем других. Она не только показывает нам, что (и почему) женщины во всех культурах сексуально более сдержаны, но и предложить объяснения того, откуда берутся женщины, бросающие вызов этому стереотипу.

Хороший пример приведён в статье 1972 Роберта Триверса на тему родительской инвестиции. Триверс отметил две поведенческие тенденции, которые социологи уже раскрыли:

Прежде всего, эти две тенденции имеют независимый эволюционный смысл. Богатый мужчина высокого статуса часто имеет широкий выбор жаждущих его женщин, и у него есть реальная возможность выбрать красивую женщину, причём скорее Мадонну. Триверс продолжил анализ. Он спросил: Возможно ли, что женщины уже в юности приспосабливают свои репродуктивные стратегии к имеющимся у них активам? Другими словами, возможно ли, что юные девочки, получая внешние социальные сигналы об их красоте, извлекают из неё максимум, сексуально сдерживаясь, и тем самым повышая свою привлекательность для высокостатусных, инвестиционно перспективных мужчин, ищущих симпатичных Мадонн?

Менее привлекательные женщины, с меньшими шансами воспользоваться сексуальной сдержанностью, становятся более промискуитетными, привлекая небольшие порции ресурсов от многих мужчин. Хотя эта промискуитетность несколько снижает их ценность как жён, но без этого они бы (в древних условиях) могли бы быть обречены остаться без мужа. В типичном обществе охотников-собирателей почти любая фертильная женщина имеет возможность найти мужа, пусть далёкого от идеала, или в крайнем случае — разделить его с другой женщиной (хочу обратить внимание, что рассмотрев "быстрых и медленных женщин", автор даже не коснулся темы "быстрых и медленных мужчин". Имеются в виду два сорта мужчин, одному из которых женщины отдаются практически мгновенно, без минимального анализа ресурсной перспективности, как и вообще какого-то анализа; вторых же могут мурыжить годами, возможно так и не допустив в конечном итоге к телу. Видимо сам Райт относится к достаточно "быстрым" — А.П.).

Дарвинизм и общественная политика

Сценарий Триверса не имеет в виду сознательную охрану привлекательными женщинами своих сокровищ (хотя разум может тоже играть какую-то роль, почему бы и нет? и более того, родители могут иметь врождённую склонность следить за сексуальной сдержанностью дочери с тщанием, пропорциональным её привлекательности). Точно также мы не говорим о "понимании" непривлекательной женщиной того, что ей нельзя быть привередливой, и нужно начинать секс с менее идеальным мужчиной, чем требует половой отбор. Механизм вполне работоспособен и на подсознательном уровне, постепенно формируя характер сексуальной стратегии (читай — моральные ценности) ранним опытом.

Подобные теории имеют практическую ценность. Ведётся много разговоров о проблемах внебрачного материнства среди подростков, особенно — бедных подростков. Но никто сколь-нибудь определённо не знает, как сексуальные привычки формируются, и насколько они устойчивы. Ведётся много разговоров о повышении "чувства собственного достоинства", но никто толком не знает, что такое собственное достоинство, для чего оно, и к чему приводит.

Эволюционная психология всё еще не может предоставить уверенные основания для этих дискуссий. Но проблема не в нехватке правдоподобных теорий; она — в нехватке исследований, проверяющих эти теории. Теория Триверса пребывала в неопределенности в течение двух десятилетий. В 1992, один физиолог подтвердил одно из предсказаний этой теории — корреляцию между самовосприятием женщины и её сексуальными привычками: чем менее привлекательный она себя полагает, тем больше сексуальных партнеров у неё было. Но другой ученый не находил предсказанной корреляции; впрочем, исследований для проверки именно теории Триверса не проводилось, оба исследователя про неё не знали. Таково нынешнее состояние эволюционной психологии — огромные плодородные ландшафты, на которых так мало фермеров.

Со временем, главная идея теории Триверса, если не сама теория, будет скорее всего доказана. Она в следующем: женские сексуальные стратегии зависят от вероятной (генетической) выгодности каждой стратегии, учитывая преобладающие обстоятельства. Но основное их этих обстоятельства находится вне поля зрения теории Триверса, а именно — привлекательность конкретной женщины. Другой фактор — общая доступность мужских родительских инвестиций. Этот фактор конечно флуктуировал в древних условиях. Например в деревне, которая только что завоевала другую деревню, может резко повысится численность женщин по отношению к мужчинам; и не только из-за гибели мужчин в ходе столкновения, но и потому, что победители обычно убивают или порабощают вражеских мужчин, сохраняя их женщин. Тогда перспективы молодой женщины получить монопольную инвестицию от мужчины могли внезапно и резко упасть. Голод или внезапное изобилие, могли бы также изменять инвестиционные тенденции. Реагируя на эти текущие изменения, гены, которые помогали бы женщине правильно ориентироваться в таком мире, в идеале процветали бы.

Есть экспериментальные свидетельства, что так оно и было. Согласно исследованию антрополога Элизабет Кашдан, женщины, воспринимающие мужчин (вообще) как ненадёжную и безответственную категорию людей, будут в общем и среднем носить более провокационную одежду, и иметь половые связи чаще, чем женщины, воспринимающие мужчин как людей, в принципе настроенных серьёзно заниматься своим потомством. Впрочем, некоторые из этих женщин могут изменять свой стиль жизни в зависимости от текущих условий; но это им не необходимо. Женщины, окруженные мужчинами, которые не желают или неспособны быть преданными отцами, могут просто чувствовать усиленную тягу к сексу без обязательств; чувство желания отдохнуть от моральных обязательств. И если вдруг конъюнктура брачного рынка внезапно улучшается (к примеру, возрастает избыток мужчин, или мужчины по какой-то другой причине начинают склоняться к высокоинвестиционной стратегии), то соответственно смещаются и женские сексуальные соблазны, и чувствительность к морали.

На ранней стадии роста эволюционной психологии эти умозрительные построения неизбежны. Но мы уже мы видим тот свет, который будет далее всё явственнее высвечивать тёмные углы нашего незнания. Например, "чувство собственного достоинства" почти наверняка различается, или сущности, или во внешних проявлениях, для мальчиков и девочек. Для девочек-подростков, как предположил Триверс, сигналы извне, свидетельствующие об их красоте, могут порождать очень сильное чувство собственного достоинства, которое в свою очередь поощряет сексуальную сдержанность. Для мальчиков чрезвычайно высокое чувство собственного достоинства может приводить к обратному — к стремлению максимизировать краткосрочные сексуальные завоевания, которые, фактически более доступны для красивого, мужчины высокого статуса. В многих ВУЗах красивый, атлетически сложенный юноша бывает полушутя зовётся "жеребец". И для тех, кто настаивает на научной проверке очевидного: красивые мужчины имеют больше сексуальных партнёров, чем средние. У женщин зафиксирован больший акцент на внешности мужчины, когда они не ожидают длительных отношений; раз уж инвестиции "не светят", то хоть генов хороших заполучить...

Если мужчина с высоким чувством собственного достоинства женат, то он уже не может рассматриваться как возможный источник родительских инвестиций для другой женщины. Такое теперь возможно лишь в случае, если его активы очень велики, но это уже будет его тайная жизнь. И вы никогда не узнаете, когда внешняя авантюра заживёт своей жизнью и приведёт к дезертирству. Мужчины с умеренным чувством собственного достоинства могут быть более преданными, хотя и менее желательными мужьями. У них меньше возможностей для внебрачных развлечений, (и возможно меньше шансов на верность их собственных партнёров), они скорее всего будут более сконцентрированы на их законной семье. А вот мужчины с очень низким чувством собственного достоинства, терпя постоянные неудачи с женщинами, могут даже прибегнуть к изнасилованию (вопрос опять же, очень спорен. Высокоуверенные мужчины ничуть не реже прибегают к сексуальному принуждению, но оно просто воспринимается иначе. "Шеф не опаздывает — шеф задерживается". Высокоуверенный мужчина, не насилует — он просто берёт своё, принадлежащее ему по праву Хозяина. Неосознанно признавая это "право хозяина", люди не всегда называют такие действия изнасилованием — А.П.). Эволюционные психологи продолжают дебаты на предмет того, является ли изнасилование адаптацией, которую любой мальчик в процессе роста мог бы воспринимать, если он не получает извне сигналов о благосклонном к нему отношении женщин. Конечно, изнасилование часто наблюдается в самых разнообразных культурах, и обычно при закономерных обстоятельствах — невозможности добиться благосклонности привлекательной женщины легальными средствами. Одно исследование (проведённое не эволюционистами) показало, что типичный насильник испытывает "укоренившееся сомнение в его адекватности и способностях как человек. Он ощущает недостаток доверия к себе как к мужчине и в сексуальной, и в несексуальной областях".

Другой вид света, излучаемой новой Дарвиновской парадигмой, может прояснить связь между бедностью и сексуальной этикой. Женщины, живущие в условиях, в которых очень немного мужчин способны и/или желают поддержать семейство, могли бы естественно склоняться к сексу без обязательств. (В истории нередко бывало, включая Викторианскую Англию, что женщины низов общества имели репутацию свободных от морали). Было бы скоропалительным уверенно утверждать, что нравы городских низов изменялись бы вслед за изменением доходов. Примечательно однако, что эволюционная психология, с её акцентом на роль окружающей среды, могла бы уладить вопрос о значении социальных затрат бедности, тем самым определяя место предписаниям либеральной политики, и противостоя застарелым стереотипам, рассматривающим дарвинизм, как политику правого крыла.

Конечно, можно утверждать, что различный политический подтекст имеется любой теории. Можно выдумать совершенно различные виды теорий в рамках дарвинизма о том, как формируются сексуальные стратегии. Одну вещь, с чем я согласен, нельзя делать — доказывать, что эволюционная психология находится вне дискуссий. Идея о том, что естественный отбор, высокочувствительный к тонким деталям строения самых примитивных животных, создавших огромные, изящно гибкие умственные способности, и не сделать их столь же чувствительными к сигналам окружающей среды, касающихся секса, статуса, прочему подобному, явно занимающему не последнее место в репродуктивных перспективах...эта идея без преувеличения невероятна. Если мы хотим знать, когда и как характер человека начинает принимать конкретные очертания, если мы хотим знать насколько он прочен, что можно сделать, чтобы позже изменить характер, мы должны обратиться к Дарвину. Мы не знаем все ответы, но мы знаем, где из взять, и эти знания помогут нам сформулировать эти вопросы более чётко.

Семья, которая остаётся вместе

Мы уделили много внимания, краткосрочным сексуальным стратегиям женщин — это либо одинокие женщины, соглашающиеся на однократную встречу, либо замужние, таящиеся от своего мужа — довольно малозначимо. Социобиологические дискуссии 70-х, по крайней мере — в популярной форме, были склонны изображать мужчин дикими, похотливыми существами, рыщущими по свету в поисках женщин, с целью их обманывать и эксплуатировать; женщины тоже часто изображались обманщицами и эксплуататоршами. Благодаря росту числа женщин среди учёных-эволюционистов, изучающих социум, фокус внимания сместился. Они терпеливо объяснили своим коллегам мужского пола, как женская душа проглядывает изнутри всего этого.

Даже после восстановления баланса, остается один важный резон, почему и мужчины и женщины будут стремиться быть соответственно эксплуататором и эксплуатируемым. По мере развития брака внутри его возникают искушения покинуть семью, причём главным образом у мужчины. Причина этого не в том (как многие полагают), что эволюционные издержки разрыва брака больше для женщины. Это верно только если у неё маленький ребёнок, который может пострадать от разрыва брака. Ведь женщина может не найти мужа, желающего быть преданным женщине с не его ребёнком, или найти такого, кто будет пренебрегать или плохо к этому ребёнку относиться. Но с позиций эволюционизма здесь страдают в равной степени и интересы уходящего мужа — ребёнок, который может пострадать, это и его ребёнок!

Выгода мужчины при разрыве брака возникает при анализе дебета-кредита дезертирства. Какова может быть будущая репродуктивная выгода партнёра при разрыве текущего брака? Муж, в принципе может найти восемнадцатилетнюю женщину, у которой впереди 25 лет репродуктивных возможностей. (Интересно, а зачем 18-летней девушке 40-летний (к примеру) мужчина, которому даже в современном комфортабельном обществе осталось может быть 10-15 лет здоровой (без возрастных недугов) жизни? А в древности и вообще до 40 практически не доживали. Ей ведь нужны, типа инвестиции, а за это время много детей на ноги не поднимешь... Тем не менее, такое действительно бывает. Видимо дело тут в чём-то другом, по крайней мере — в существенной части. И надо полагать, что здесь играет важнейшую роль ощущение высокой генетической кондиционности немолодого мужчины, которая во всём наборе признаков привлекательности ничуть не менее (а то и более) важна, чем ресурсообильность. Вообще, на мой взгляд Райт (как и кстати Басс) уделяет недопустимо мало внимания критериям генетической привлекательности, упоминая про них поверхностно и бегло — А.П.). Жена же, кроме проблем с поиском нового мужа, вызванных наличием у неё ребёнка (статистика по России показывает, что наличие у женщины одного ребёнка практически не снижает её шансов выйти замуж. А у женщин "в возрасте" даже наоборот — одинокая бездетная женщина за 30 вызывает подозрение у потенциальных мужей, что с ней "что-то не так"; они охотнее возьмут с ребёнком — А.П.); возможно, она вообще не найдёт мужа, который оценит её репродуктивный потенциал в 25 лет. Это различие незначительно, пока супруги молоды, но по мере старения супругов оно нарастает.

Различные обстоятельства могут подавлять или усиливать эти тенденции. Бедный, низкостатусный муж имеет низкие шансы реализовать преимущества ухода, но напротив — предоставить жене убедительные доводы для ухода самой. Особенно — если у неё нет детей, и она сможет легко найти другого мужа. Муж, повышающийся в статусе и богатстве, получает дополнительные стимулы для ухода; особенно при статуса и богатства жены. ослаблении его жены. Но все при прочих равных условиях, устойчивости брака угрожает неугомонность мужа, которая возрастает с годами.

Однако этот разговор о "дезертирстве" может вводить в заблуждение. Хотя развод допускается во многих культурах охотников-собирателей, как и полигиния; в древности, беря вторую жену, не обязательно было расставаться с первой. И пока так было, не имело эволюционного смысла разрывать брак. Пребывание около потомства, предоставление ему защиты и воспитания имело больше генетического смысла. Таким образом, мужчины могут быть генетически менее приспособлены для своевременного дезертирства, чем для своевременной полигинии. Но в современных условиях, когда единобрачие институциализировано, полигинийный импульс находит другие выходы — такие как развод.

По мере того, как дети матери становятся самостоятельными, незаменимость мужских родительских инвестиций падает. Многие женщины средних лет, особенно если они материально самостоятельны, могут брать или оставлять своих мужей. Однако, нет никакой эволюционной силы, заставляющей их оставить своих мужей, кроме какого-нибудь случая, крайне привлекательного для генетических интересов. Вывести из состояния брака пост-климактическую женщину может скорее всего лишь упорное брачное недовольство её мужа. Многие женщины добиваются развода, но это не означает, что её гены — это первичная проблема.

Среди всех данных, касающихся современного брака, два пункта заслуживают специального разговора.

Первый. Исследование в 1992 года показало, что неудовлетворенность мужа браком — самый сильный повод для развода (даже чисто житейски верится не без труда, не говоря уж о достаточно достоверных исследованиях, говорящих, что инициаторами бракоразводных процессов в 70% случаев являются женщины, и лишь в 20% — мужчины — А.П.).

Второй. Мужчины с гораздо большей вероятностью вступают в повторный брак после развода. Второй факт — и биологическая сила в его основании — является вероятно не последней частью резонов для первого.

Возражения на эти рассуждения предсказуемы: "Но люди расторгают браки по эмоциональным причинам. Они не подсчитывают количество их настоящих или будущих детей на калькуляторах. Просто мужчины становятся уныло-скучными, жёны — ворчливыми; брак может распасться по причине глубокой переоценки смысла жизни в ходе кризиса середины жизни. Женщину может подвигнуть на уход оскорбляющий их, или безразличный муж; их может соблазнить другой, чувственный и заботливый мужчина. Всё это так. Но, опять же, эмоции — исполнители эволюции. Под всеми мыслями, чувствами, различиями темпераментов, на рассмотрение которых тратят так много времени брачные адвокаты, скрываются хитрости врождённых тенденций — холодные, жёсткие уравнения, составленные из простых переменных: социального статуса, возраста жены (мужа), количество детей, их возрастов, внешних возможностей, и так далее. Действительно ли жена более уныла и ворчлива, чем 20 лет назад? Не исключено; однако возможно, что просто понизилась терпимость мужа к ворчанию понизилась, когда ей стало 45, и у неё нет более репродуктивных перспектив. И продвижение по службе, которое он только что получил, и которое уже вызвало восхищённые взгляды молодой женщины на работе, не помогло. Точно так же можно спросить молодую бездетную жену, которая находит своего мужа невыносимо бесчувственным — почему эта бесчувственность не была столь тягостной год назад, до того, как он потерял работу, а она находила его любезным, состоятельным холостяком, флиртующим с ней? Разумеется, злоупотребления её мужа действительно могут иметь место, и в этом случае они сигнализируют о потере его лояльности, и приближении его ухода, по существу — как бы предупредительная забастовка в отношении жены.

Как только вы начинаете видеть каждодневные чувства и мысли как генетическое оружие, различные особенности брака приобретают новое значение. Даже те, которые сами по себе недостаточно важны, чтобы привести к разводу, повышают желание пересмотреть условия контракта. Муж, который в медовый месяц утверждал, что ему не нужна жена-кухарка, теперь саркастически замечает, что дескать вряд ли было бы сильно обременительно для неё готовить обед хотя бы иногда. Угроза столь же ясна, сколь подразумеваема: я хочу и готов нарушить контракт, если вы не желаете пересмотреть его условия.

Возвращаясь к парной привязанности

Всё говорит о том, с доказательствами гипотезы Десмонда Морриса про парную привязанность дела обстоят неважно. Мы не слишком похожи на наших образцовых, непоколебимо моногамных обезьяньих родственников — гиббонов, с которыми Моррис нас столь оптимистично сравнил. И в этом нет ничего неожиданного. Гиббоны малосоциальны. Каждое семейство занимает очень большой территориальный участок, иногда больше сотни акров, что неплохо защищает его от внебрачных развлечений. И гиббоны прогоняют любых пришельцев, которые могли бы украсть или попользоваться партнёром.

Мы же, напротив, эволюционировали в больших группах, изобилующих выгодными альтернативами в смысле генов и преданности.

Наша главная отличительная черта — высокие мужские родительские инвестиции. В течение сотен тысяч лет, а может и больше, естественный отбор приучил мужчин любить своих детей, наградив их чувством, которым женщины наслаждались несколько предыдущих сот миллионов лет эволюции млекопитающих. За это же время естественный отбор наградил мужчин и женщин чувством любви к друг другу (по крайней мере — "любви" в очень широком смысле слова, нечасто достигающей той глубины преданности, которая обычна между родителем и ребёнком). Однако, любовь это или не любовь, но мы — не гиббоны.

Так кто же мы? Только ли видом, для которого врождённая моногамность не характерна? Биологи часто дают на этот вопрос анатомический ответ. Как мы уже знаем, есть несколько анатомических свидетельств (масса яичек и переменная насыщенность спермы) в пользу того, что наши женщины не вполне моногамны по своей природе. Есть также анатомический признак показывающий, насколько далеко отстоят от моногамности наши мужчины. Как заметил Дарвин, у высокополигамных видов очень велик контраст размеров тела самцов и самок (так называемый половой диморфизм). Некоторые самцы монополизируют несколько самок, закрывая другим самцам доступ к генетическому тотализатору. Поэтому самцам таких видов есть веские резоны иметь крупное тело, позволяющее запугивать других самцов.

Самцы гориллы, которые в случае выигрыша в поединке получают монопольно большое количество самок, и остаются без самок совсем в случае проигрыша — огромны! Примерно вдвое крупнее самок. У моногамных гиббонов маленьких самцов примерно столько же, сколько и больших; половой диморфизм почти незаметен. Таким образом, половой диморфизм является хорошим показателем интенсивности половой селекции среди самцов, и следовательно — отражает степень полигинийности рассматриваемого вида. Люди на шкале полового диморфизма выглядят "умеренно полигинийными" — мы гораздо менее диморфны, чем гориллы, немного менее шимпанзе, и заметно более гиббонов.

Есть однако проблема с этим критерием — соревнуются-то люди, даже древние, в значительной степени своим умом. У мужчин нет длинных, похожих на собачьи, зубов, которые самцы шимпанзе используют в борьбе за высший ранг в иерархии, и таким образом — за первоочередное право спаривания. Но мужчины часто используют различные хитрости, чтобы поднять их групповой статус, и следовательно — привлекательность. Так что в какой-то, может быть — большой степени полигиния в нашем эволюционном прошлом отражена не в грубой физиологии, а в специфически мужских умственных способностях. Если хотите, умеренное различие в размерах тела между мужчинами и женщинами создаёт иллюзорно лестную картину мужских моногамных тенденций.

Как человечество за эти годы охватило базовую сексуальную асимметрию в человеческой натуре? Асимметрично. Огромное большинство — 980 из 1154 ранее или ныне существующих культур, по которым есть антропологические данные — разрешают мужчине иметь больше чем одну жену, и в это число входят большинство охотничье-собирательских культур мира; живой пример культур, которые находятся ближе всего к контексту человеческой эволюции.

Более рьяные защитники тезиса парной привязанности, как известно, минимизировали этот факт. Десмонд Моррис, одержимый идеей природного единобрачия нашего вида, настаивал в "Голой Обезьяне", что единственное заслуживающее большого внимания общество, это — современные индустриальное общество, на которые по совпадению приходится 15 процентов прямо моногамных обществ. Он писал: "Всякое общество, которое не сумело продвигаться по пути прогресса, — в том или ином смысле неполноценное, сбившееся с пути". Далее — "Случилось нечто, удерживающее их позади, нечто, что работает против естественных тенденций вида". Также — "Таким образом, маленькие, отсталые, неуспешные общества могут в основном игнорироваться". Наконец, Моррис суммировал (а это он писал тогда, когда разводов в западном мире было вдвое меньше, чем ныне): "Безотносительно мрачным, отсталым нецивилизованным единицам, которые делают это (видимо речь идёт о проявлениях полигинии — А.П.) сегодня, господствующая тенденция нашего вида отражает его парный характер в наиболее отчётливой форме; а именно в форме долгосрочных моногамных браков"

Хороший способ избавиться от неприглядных, неудобных данных: объявите их нетипичными, даже при том, что они значительно превосходят мощностью "господствующие" данные. Однако, есть важные основания полагать, что и полигинийный брак не был исторической нормой! У 43 процентов от 980 полигинийных культур, многоженство квалифицируется как "случайное". И даже там, где оно "обычно", много жён разрешено иметь лишь относительно немногим мужчинам, которые могут себе это позволить материально, или им это положено "по должности". Сквозь века и народы большинство брачных союзов были моногамны, хотя полигиния как таковая была допустима.

Однако антропологические данные говорят, что многоженство естественно в том смысле, что любой мужчина, если ему предоставляется возможность иметь более чем одну жену, более чем склонен реализовывать эту возможность. Эти данные также говорят кое-что еще: то многоженство целесообразно как способ разрешения базового противоречия между репродуктивными целями мужчины и женщины. В нашей культуре, когда мужчина, которому жена родила несколько детей, теряет покой и "влюбляется" в женщину помоложе, мы говорим: Хорошо, вы можете жениться на ней, но мы настаиваем, чтобы вы покинули вашу первую жену и что ваши дети будут носить некое клеймо, и если вы не будете давать им достаточно денег, то ваши дети и ваша бывшая жена будут ужасно страдать. Некоторые другие культуры относились к этому чуть иначе: Хорошо, вы можете жениться на ней, но только если Вы действительно можете содержать вторую семью; иначе вы не можете оставить вашу первую семью, и это никак не отразится на репутации ваших детей.

Возможно некоторые современные номинально моногамные общества, те, в которых половина всех браков фактически распадаются, должны идти до конца. Возможно, мы должны полностью стереть уже исчезающее клеймо развода. Возможно, мы должны просто убедиться, что мужчины, уходящие из семей, остаются юридически ответственными за них, и продолжают поддерживать их в манере, к которой они привыкли. Короче говоря, нам возможно нужно просто разрешить многоженство (тогда придётся разрешить многомужество, и налагать на уходящих женщин аналогичные обязательства! Иначе это будет дискриминация по половому признаку — А.П.). Многие разведенные женщины и их дети, могли бы от этого выиграть материально. Единственный путь разумно направить этот выбор — сначала спросить простой вопрос (тот, который оказывается имеет противоречащий интуиции ответ): Как можно строго настаивать на единобрачии, которое, оказывается идет против шерсти природы человека, и которое нескольких тысячелетий назад было почти неслыханным. И когда оно будет?

Глава 4. Брачный рынок

Переводчики: Анна Жданова, Анатолий Протопопов

Читая работу Мак-Леннана, нельзя не заметить, что практически все цивилизованные нации до сих пор хранят некоторые следы таких вредных привычек как насильственная добыча жён. Какую же древнюю нацию, спрашивает автор, можно назвать изначально моногамной? "Происхождение человека" (1871)

Кое-что в этом мире выглядит не имеющим смысла. С одной стороны, миром правят мужчины. С другой стороны, в большей его части полигамия нелегальна. Если мужчины и в самом деле являются животными, какими они описаны в двух предыдущих главах, то почему они допустили это?

Иногда этот парадокс объясняется компромиссом между женской и мужской природой. В старомодном викторианском браке мужчины получают повседневную поддержку в обмена на большее или меньшее сдерживание их страсти к походам "налево". Жены готовят, убирают, принимают указания и уживаются со всеми неприятными последствиями постоянного мужского присутствия. За это мужья великодушно соглашаются слоняться где-нибудь поблизости, не уходить.

Эта теория, какой бы она ни была привлекательной, "промахивается" мимо сути. Допускаю, что в моногамном браке имеет место компромисс. Но в двухместной тюремной камере тоже имеет место компромисс. Но это вовсе не значит, что тюрьмы были изобретены с помощью компромисса преступников. Компромисс между мужчиной и женщиной — это способ выживания моногамного брака (если моногамия имеет место), но это не объяснение того, как моногамия сюда попала.

Первый шаг к ответу на вопрос "Почему моногамия?" — состоит в понимании того, что для определённых моногамных обществ, описанных антропологами, включая множество культур охотников-собирателей, этот вопрос вообще не вызывает затруднений. Эти сообщества живут вблизи грани выживания. В таком сообществе, где мало возможностей проехаться безбилетником в чёрные дни, для мужчины, распыляющим свои силы на две семьи, всё могло закончиться тем, что из его детей выживут только несколько или вообще не выживет никто. И если бы даже он хотел рискнуть завести вторую семью, у него возникли бы проблемы с поиском второй жены. С какой стати она должна устраивать свою жизнь с половиной этого небогатого мужчины, когда она может иметь и целого? Нет любви? Но как часто любовь будет жестоко обманывать? Помните, главная задача любви — привлечь к женщине мужчину, который будет достаточно хорош для её потомства. Кроме того, с какой стати её семья (а в традиционных обществах при создании семьи зачастую "выбор" невесты производился тщательно и практично) терпеть такую глупость?

Представьте себе общество, экономически находящееся немного выше грани выживания, причём все мужчины этого общества обладают примерно равными материальными ресурсами. Женщина, которая выберет себе половину мужа вместо одного целого, выберет тем самым меньшее материальное благополучие (характерно, что изредка встречавшаяся полиандрия имела место именно в таких беднейших социумах — А.П.).

Главная закономерность состоит в том, что экономическое равенство среди мужчин (особенно на грани выживания) препятствует полигамии. Эта закономерность сама по себе рассеивает добрую часть мистического тумана вокруг моногамии в отношении более чем половины известных моногамных сообществ, которые были классифицированы антропологами как "нестратифицированные" (т.е. однородные, без выраженного имущественного расслоения — А.П.).

Что на самом деле требует объяснения, так это моногамия шести дюжин сообществ в мировой истории, включая современные индустриальные цивилизации, которые моногамны несмотря на экономическое расслоение. Вот уж в самом деле — причуда природы.

Парадоксу моногамии среди неравного изобилия придавал особое значение Ричард Александер, один из первых биологов, широко применивших новую парадигму к изучению поведения человека. Моногамию, имеющую место в культурах, находящихся на грани выживания, Александер называет "экологически навязанной". Моногамию появляющуюся в более богатых, более расслоенных обществах, он называет "социально навязанной". Тогда третий вопрос — зачем общество навязывает её?

Термин "навязанная обществом" может оскорбить романтические идеалы некоторых людей. Из этого неявно следует, что в отсутствии юридической поддержки бигамии (видимо имеется в виду моногамия — А.П.) женщины стекались бы в направлении денег, радостно соглашаясь на место второй или третьей жены до тех пор, пока этих денег будет хватать на их проживание. Однако здесь нелегко использовать понятие "стекаться". Существует встречающаяся у пернатых форма полигинии, при которой самцы охраняют территории, резко различающиеся количественно и качественно. Некоторые самки птиц вполне счастливы делиться самцом до тех пор, пока он располагает более ценным участком, чем любой другой самец, которого они могли бы монополизировать.

Многие женщины предпочитают полагать, что ими движет более возвышенная любовь и что у них есть кое-что более достойное гордости, чем то, что предлагает длинноклювый болотный крапивник.

Конечно же, это самое "что-то" у них есть. Даже в полигинийных культурах женщины обычно меньше всего горят желанием делиться мужчиной. Но при понятных обстоятельствах они скорее предпочитают сделать это, чем жить в бедноте с полноценным вниманием неудачника. Высокообразованные женщины из высших слоев общества легко насмехаются над мыслью, что некая уважающая себя женщина объективно проигрывает от ослабления полигинии, или отрицать, что женщины придают большое значение доходах мужа. Но женщины из высшего общества даже просто встречают бедного мужчину редко, не говоря уж о перспективах выйти за такого замуж. Их положение настолько устойчиво, что им можно не озадачиваться поисками кормильца, минимально отвечающего их требованиям; они могут сосредоточить свое внимание на чем-либо другом, размышляя о предполагаемых предпочтениях своего супруга в области музыки и литературы (и кстати эти предпочтения вполне сигнализируют о социально-экономическом статусе мужчины). Это напоминание о том, что сознательная эволюция самцов по Дарвину может и не быть дарвинской (т.е. может противоречить врождённым поведенческим схемам — А.П.).

В поддержку мнения Александера о том, что в высокорасслоённых, но тем не менее моногамных обществах есть что-то искусственное, можно привести тот факт, что полигиния упрямо стремиться спрятаться под их поверхностью. Хотя быть любовницей даже сегодня, мягко говоря — позорно, многие женщины предпочитают эту роль альтернативной: принять преданность от одного мужчины с меньшим состоянием или может быть ни от кого их не принимать.

После того, как Александер стал подчёркивать наличие двух видах моногамных обществ, его проницательность была поддержана более тонко. Антропологи Стивен Дж. С. Голен и Джеймс С. Бостер показали, что феномен "приданого" — перевода активов из семьи жениха в семью невесты — возник исключительно в обществах с социально навязанной моногамией. Тридцать семь процентов этих стратифицированных неполигинийных обществ практиковали приданное, в то время как среди всех нестратифицированных неполигинийных — только два процента. (для полигинийных обществ эта доля составляет около одного процента).

Можно рассмотреть этот феномен с другой стороны: хотя фактически только семь процентов обществ имели социально-навязанную моногамию, они составляли 77 процентов обществ с традицией приданого. Из этого следует, что приданое — это продукт рыночной неустойчивости, препятствие брачной торговле; моногамия, ограничивая каждого мужчину единственной женой, искусственно делает богатых мужчин дорогим товаром, и приданное — это цена, которую приходится платить за него (хочу обратить внимание, что тема Калыма автором не раскрыта — А.П.). Предполагаю, что если бы полигиния была узаконена, рынок стал более честным: мужчины с большими деньгами (и возможно, более очаровательные, мускулистые и обладающие чем-то ещё, могущим частично заменить богатство) вместо получения огромного приданного, имели бы много жён.

Победители и проигравшие.

Если мы усвоим этот взгляд на вещи, уйдём от западной этнографической перспективы и гипотетически примем эволюционную точку зрения, предполагающую, что мужчины (сознательно или нет) хотят иметь так много сексуальных и детородных устройств, сколько они могут себе позволить; а женщины (сознательно или нет) хотят свести к максимуму ресурсы, предназначенные для их детей, то у нас будет ключ к объяснению того, почему моногамия до сих пор с нами. Полигинийное общество часто изображается чем-то деспотически угнетающим женщин, хотя и нравящимся мужчинам; но на самом деле ни у одного пола нет природного единства по этому вопросу. Бесспорно что женщинам, которые замужем за бедным мужчиной, и не возражали бы предпочесть половину богатого, институт моногамии не слишком благоволит.

Столь же бесспорно, что бедному мужу, которого они с удовольствием бросили бы, также не благоволила бы полигиния. Но не эти беглые иронические предпочтения ограничивают людей, находящихся за чертой бедности. Действительно, в чисто эволюционных терминах большинство мужчин, были бы вероятно богаче в моногамной системе, а большинство женщин оказались бы в более затруднительном положении. Это очень важный момент, оправдывающий этот краткий иллюстративный обзор.

Рассмотрим огрублённую и неромантичную, но полезную для анализа модель брачного рынка. Тысяча мужчин и тысяча женщин ранжируются на основе спроса на них, как на супругов. Хорошо, хорошо, в реальной жизни нет полного согласия в подобных вопросах, но это сделано для наглядности. Вряд ли многие женщины предпочли бы безработного и нецелеустремленного мужчину амбициозному и успешного (при прочих равных условиях); вряд ли многие мужчины выбрали бы тучную, непривлекательную и глупую женщину вместо хорошо сложенной, красивой, остроумной. Ради интеллектуального прогресса свернём эти и другие аспекты привлекательности в одно измерение.

Предположим, эти две тысячи человек живут в моногамном обществе и каждая женщина намеревается выйти замуж за мужчину, который подходит ей по рангу. Она хотела бы выйти замуж за мужчину рангом повыше, но всех их уже расхватали конкурентки, превосходящие её по рангу. Мужчины также хотели бы жениться на высокопривлекательной, но по той же самой причине не могут. Давайте перед тем, как все эти помолвленные пары поженятся, узаконим полигинию и волшебным образом избавимся от её клейма. И давайте предположим, что по крайней мере одна женщина, спрос на которую немного ниже среднего — вполне привлекательная, но недостаточно яркая женщина с рангом, например, 400 — выгоняет своего жениха (мужчина №400, продавец обуви) и соглашается стать второй женой преуспевающего адвоката (мужчина №40). Это не так уж и дико неправдоподобно — отказаться от общесемейного дохода 40 000 долларов в год, часть которого она должна была бы заработать сама, работая по полдня в Pizza Hut (известная пиццерия — А.Ж.) в пользу дохода 100 000 долларов в год и, при этом возможно, не работать вообще (смирившись с тем, что мужчина №40 танцует лучше, чем мужчина №400 (это он метко заметил про танцы! На практике — хороший танцор вполне может отбить жену у хорошего адвоката — А.П.).

Даже это первое просачивание полигинии, направленное на мобильность, делает многих женщин богаче, а многих мужчин ставит в затруднительное положение. Все 600 женщин, которые ниже дезертирки рангом, приписывают себе одно очко, чтобы заполнить образовавшийся вакуум; у них по прежнему есть муж, полностью принадлежащий им, и причём улучшенный его вариант. А между тем, 599 мужчин устраивают свою личную жизнь с женой, немного уступающей по рангу их бывшим невестам, а один мужчина вообще остается без жены. Допускаю, что в реальной жизни женщины не стали бы подниматься по жёстко регламентированной лестнице. В самом начале подъёма вам бы попалась женщина, которая, поразмыслив о превратностях привлекательности, осталась бы верной своему мужчине. Но в той же реальной жизни, вы скорее всего встретитесь с более чем одной капелькой мобильности на первом месте. Главный момент остается в силе: многие, многие женщины, даже те, кто предпочёл бы не делиться мужем, расширяют свой выбор, когда этот делёж мужа свободно позволен.

К тому же, многие и многие мужчины могут страдать в объятьях полигинии. Всё говорит о том, что институциализованная моногамия, часто рассматриваемая как победа женщин в борьбе за равенство, совершенно не несет равноправия женщинам. Полигиния намного справедливее бы разделила мужские активы среди них. Проще и мудрее — для красивых, полных энергии жён атлетически сложенных корпоративных "аполлонов" избавиться от полигинии как способа ущемления прав женщин. Но замужнюю женщину, живущую в бедноте — или женщину без мужа или ребенка, но мечтающую об этом — можно извинить за простое любопытство, какие же права женщин защищает моногамия. Единственные непривилегированные граждане, которым следует одобрить моногамию — мужчины. Именно им она даёт им доступ к предложению женщин, которые в противном случае, предпочли бы повысить свой социальный статус.

Таким образом, на другой стороне воображаемой торговой лавки, которая провозглашает традиции моногамии, нет представителей ни того, ни другого пола. Моногамия — это минус для мужчин, как общности, и плюс для женщин, тоже как общности. Более правдоподобным представляется то, что моногамия — это великий исторический компромисс, сокративший дистанцию между более и менее удачливыми мужчинами. Для них учреждение моногамии действительно представляет подлинный компромисс — самые удачливые мужчины по-прежнему получают самых привлекательных женщин, но обязаны ограничить себя одной штукой. Это объяснение единобрачия — как раздел долей сексуальной собственности среди мужчин — укладывается в одну последовательность с фактом, который открыл эту главу, а именно — мужчины, правят миром, и именно мужчины принимают большинство политических решений.

Разумеется, нельзя говорить о том, что мужчины некогда собрались, сели, достигли соглашения, что дескать не более одной на каждого. Может быть, полигиния ослабевает по мере развития в обществе идей равноправия — не ценности равенства между полами, но равенства между мужчинами. И возможно "ценности равноправия" — это слишком возвышенное определение. По мере того, как политическая власть стала распределённой более равномерно, алчное присвоение женщин мужчинами верхнего класса просто стало небезопасным. У правящей элиты было немного более серьёзных поводов для беспокойства, чем глотки сексуально голодных и бездетных мужчин, обладавших хотя бы капелькой политической власти.

Впрочем, этот тезис остается только тезисом, но действительность вполне свободно соответствует ему. Лаура Бециг показала, что в преиндустриальных обществах, крайняя полигиния часто идёт взявшись за руки с крайней политической иерархичностью, и достигает зенита у наиболее деспотических режимов. (Зулусы, чей король мог монополизировать более сотни женщин, кашель, плевание, или чихание за его обеденным столом были наказуемы смертью). И распределение сексуальных ресурсов сообразно политическому статусу часто прописывалось явно и детально. У Инков четыре политических должности от мелкого до крупного шефа имели право на семь, восемь, пятнадцать, и тридцать женщин, соответственно. Стоит обдумать, как по мере роста издержек политической власти, уменьшалось количество жён . И в пределе, вместе с принципом один-человек-один-голос пришёл принцип один--мужчина-одна-жена. И тот, и другой характерны для большинства современных промышленных наций.

Так это или не так, но эта теория происхождения современного институциализировавшего единобрачия — пример того, что Дарвинизм должен предложить историкам. Дарвинизм конечно же не объясняет историю как эволюцию; естественный отбор не настолько быстр, чтобы производить изменения на уровне культуры и политики. Но естественный выбор формировал умы, которые производят культурные и политические перемены. И понимая, как он формировал эти умы, можно предложить свежее понимание двигателей истории. В 1985 году выдающийся социальный историк Лоренс Стон опубликовал эссе, которое подчеркнуло эпическое значение раннего Христианского акцента на преданности мужей и постоянства брака. Рассмотрев пару теорий о распространении этого культурного новшества, он заключил, что ответ "остаётся неясным". Возможно, что эволюционное объяснение, исходящее из природы человека, и полагающее, что единобрачие является прямым выражением политического равенства среди людей, по крайней мере заслуживает упоминания. И это возможно не случайность, что Христианство, которое служило проводником единобрачия, политически также как умно, часто адресуя это сообщение бедным и безвластным людям.

Чем плоха полигиния?

Переводчик: Анатолий Протопопов

Наш эволюционный анализ брака усложняет выбор между единобрачием и многоженством, ибо из него следует, что выбор здесь не между равенством и неравенством. А выбор — между равенством мужчин (между собой) и равенством женщин (тоже между собой). Ничего себе альтернативочка!

Есть несколько возможных причин голосовать за равенство мужчин (то есть моногамию). Одна — уклоняться от гнева всевозможных феминисток, которых не удастся убедить, что полигиния освобождает угнетённых женщин (уместно задаться вопросом — откуда у феминисток такое убеждение? Думается, неспроста — ведь при полигинии наибольшее количество женщин будет сконцентрировано при мужчинах деспотического характера. Дело не в деспотизме полигамии как системы, а в критериях концентрации — А.П.). Другая — что моногамия — единственная система, которая по крайней мере теоретически, обеспечивает супругом примерно каждого. Но наиболее веская причина в том — что лишение большого количества мужчин жён и детей не только несправедливо, но даже опасно.

Источник крайней опасности — сексуальный отбор мужчин. Мужчины долго конкурировали за доступ к дефицитному сексуальному ресурсу, женщинам. И цена проигрыша в этой конкуренции настолько высока (генетическое забвение), что естественный отбор выработал у них способность конкурировать с особой свирепостью. Во всех культурах мужчины более склонны к насилию, включая убийство, чем женщины (это действительно для всего животного мира; самцы почти всегда — более воинственный пол, кроме тех видов, типа плавунчиков, где самцовые родительские инвестиции больше самочьих, и там самки могут размножаться чаще, чем самцы). Даже, когда насилие не направлено против сексуального конкурента, это часто сводится к сексуальному соперничеству. Тривиальная разборка может разрастись в убийство одного мужчины другим, чтобы "спасти лицо" — чтобы заработать звериное уважение, что в древних (и не очень... — А.П.) условиях может поднять статус и повлечь сексуальное вознаграждение.

К счастью, в различных обстоятельствах мужское насилие может быть смягчено. И одно из них — супруга. Можно ожидать, что лишённые женщин мужчины конкурируют с особой свирепостью, и оно так и есть. Не состоящие в браке мужчины в возрасте от 24 до 35 — убивают других мужчин примерно втрое чаще, чем женатый мужчина того же возраста. Часть этого различия без сомнения определяется мужчинами, не женящимися добровольно, но Мартин Дали и Марго Вилсон убедительно показали, что существенная часть обусловлена "умиротворяющим эффектом брака".

Убийство — не единственная вещь, которую может совершить "неумиротворенный" мужчина. Он, видимо, с большей решимостью будет идти на риск вообще, и другие преступления в частности. К примеру — совершить грабёж, в том числе для получения ресурсов, которые могли бы привлекать женщин. Он с большей вероятностью прибегнет к изнасилованию. Более распространённая в этой группе преступная жизнь часто сопровождается злоупотреблением наркотиками и алкоголем, что может в свою очередь усугубить проблему — дальнейшим снижением его возможностей по зарабатыванию достаточных денег, которые могли бы привлечь женщин законными образом.

Возможно, это лучший аргумент в споре за моногамный брак, с его эффектами уравнивания мужчины: неравенство мужчин социально разрушительнее, причём как для мужчин, так и для женщин, чем неравенство женщин. Полигинийная нация, в которой много мужчин с низким доходом остаются одинокими, — не та страна, где большинство из нас хотели бы жить.

Но к сожалению, это страна, в которой мы уже живем. Соединенные Штаты — это больше не нация институциализированной моногамии. Это — нация последовательной моногамии. А последовательная моногамия в некоторых отношениях равнозначна полигинии. Джонни Карсон, как и многие другие богатые мужчины высокого статуса, за свою карьеру монополизировал длинные отрезки репродуктивных лет целой серии молодых женщин. Где-то там был мужчина, который хотел создать семью и красивую жену, и если бы не этот Джонни Карсон, женился бы на одной из этих женщин. И если даже этому мужчине и удавалось найти другую женщину, то она была "надкусана" другим мужчиной. И так далее в соответствии с эффектом домино: дефицит фертильных женщин стекает вниз по социальной шкале.

Как ни абстрактно-теоретически это звучит, это не может не случаться на самом деле. Фертильность женщины длится лишь приблизительно двадцать пять лет. Когда некоторые мужчины занимают более двадцати пяти лет продуктивной женской фертильности, то другой мужчина вынужден занимать меньше. И когда в конце списка всех последовательных мужей добавляются молодые мужчины, которые живут с женщиной в течение пяти лет перед решением не жениться на ней, и затем делают это снова (может быть наконец женившись на 28-летней в возрасте тридцать пять), то результирующее влияние может быть существенным. Примем во внимание, что если в 1960 доля населения в возрасте сорок и более, никогда не состоявших в браке, была примерно равна для мужчин и для женщин, то к 1990 году мужская доля заметно превосходила женскую.

Не такая уж и сумасшедшая мысль — часть бездомных алкоголиков и насильников, которые достигли бы совершеннолетия в социальном климате 1960-х, когда женские ресурсы были распределены более равномерно, вовремя нашли бы себе жену и повели бы менее разрушительный образ жизни. Однако не следует воспринимать эту иллюстрацию буквально: если полигиния действительно оказывает пагубное влияние на малоудачливых мужчин, и косвенно на всех остальных, то недостаточно только выступить против легализованного многоженства. (Легализованное многоженство не было преувеличенной политической угрозой в последнее время, я проверил). Нас должно волновать многоженство, которое уже де-факто существует. Вопрос не в спасении моногамии, а в её восстановлении. И мы можем с энтузиазмом присоединиться в этом вопросе не только к недовольным неженатым мужчинам, но к большому количеству недовольных бывших жён — особенно тем, которые имели несчастную судьбу выйти замуж за кого-то менее богатого, чем Джонни Карсон.

Дарвинизм и моральные идеалы

Этот взгляд на брак — пример из учебника о том, как Дарвинизм может, и как не может разумно вовлекаться в обсуждение темы морали. Что он не может делать — так это снабжать нас основными моральными ценностями. Например, хотим ли мы жить в обществе равноправия или нет — выбор за нами; безразличие естественного отбора к страданиям слабых — это не то, чему мы должны следовать (между тем, поддержка слабых выгодна виду вполне прагматически, но это отдельный, очень большой вопрос — А.П.). И нас не должно волновать, являются ли убийства, грабежи, и насилие "естественными" в эволюционных координатах. Это только наше дело решать, насколько отвратительными мы находим такие явления, и насколько жёстко мы хотим бороться с ними.

Но как только мы сделали этот выбор, как только выработали моральные идеалы, Дарвинизм может помочь нам понять, какие социальные институты поддержат их. В нашем случае, эволюционная трактовка показывает, что превалирующая брачная система — последовательная моногамия — во многом эквивалентна полигинии. Также замечено, что такая система порождает неравенство мужчин, усиливая невыгодность. Дарвинизм также высвечивает издержки этого неравенства — насилие, воровство, и т.п. (нахожу, что несколько самонадеянно называть "дарвинизмом вообще" лишь одну из гипотез, пусть и эволюционного направления — А.П.).

В этом свете старые дебаты о морали приобретают новый оттенок. Например, стремление политических консерваторов монополизировать свою приверженность "семейным ценностям" выглядит достойным удивления. Либералы, озабоченные неимущими, "коренными причинами", преступности и бедности, могли бы логически выработать некоторую любовь к "семейным ценностям". Делая более молодых женщин более доступными для мужчин с низкими доходами, можно было бы снизить и число разводов, и удержать заметное число мужчин от преступности, наркомании и бродяжничества.

Конечно учитывая материальные преимущества, которые полигиния (даже если эта полигиния лишь де-факто) может предоставить бедным женщинам, можно ожидать возражений либералов против моногамии. Можно даже ожидать возражений феминисток против моногамии. Так или иначе очевидно, что эволюционный феминизм будет более сложным феминизмом.

Рассмотренные в свете Дарвинизма, "женщины" — не есть группа с естественно солидарными интересами; единого "женского братства" не существует.

Есть ещё одно следствие текущих брачных норм, которое входит в фокус новой парадигмы: дань, которую платят дети. Мартин Дали и Марго Вилсон писали, что "Возможно наиболее очевидное предсказание эволюционной концепции насчёт родительских мотивов состоит в том, что замещающие родители будут склонны менее основательно заботиться о детях чем естественные". То есть, "дети, воспитываемые иными людьми, чем их естественные родители будет чаще эксплуатироваться и подвергаться риску. Родительская инвестиция — драгоценный ресурс, и отбор должен поддержать те родительские души, которые не транжирят его на неродных детей"

Некоторым эволюционистам это предсказание могло бы казаться столь ясным, что его проверку можно было бы счесть пустой тратой времени. Но Дали и Вилсон тем не менее озадачились. И то, что они обнаружили, удивило даже их. В Америке в 1976 году ребенок, живущий с одним или более замещающими родителями приблизительно в сто раз чаще подвергался злоупотреблениям, чем ребёнок, живущий с естественными родителями. В Канадском городе (каком именно — не указано — А.П.) в 1980-ых, ребенок в возрасте до двух лет имели в семьдесят раз больше шансов быть убитыми родителем, если один из его родителей — неродной, в сравнении с проживанием с двумя родными. Конечно, детоубийство совершает лишь крошечная доля неродных родителей; развод и повторный брак матери — отнюдь не смертный приговор ребёнку. Но рассмотрим более общую проблему нефатальных злоупотреблений. Дети до десяти лет, в зависимости от возраста и конкретного варианта, имели от трех и сорока раз больше шансов перенести родительское злоупотребление при проживании с одним родным и одним естественным родителем, чем при проживании с двумя естественным.

Справедливо предположить, что менее драматические недокументированные формы родительского безразличия намного превосходят эти приблизительные данные. В конце концов, единственная причина, по которой естественный отбор изобрёл отеческую любовь, состояла в предоставлении поддержки потомству. Хотя биологи называют эти выгоды "инвестициями", что означает, что они не обязательно материальны, словно ежемесячные банковские чеки. Отцы предоставляют своим детям все виды опеки и воспитания (часто больше, чем отец или ребёнок понимает) и охраняют их от всех видов угроз. Мать в одиночку просто не может это обеспечить. Отчим почти наверняка не будет вкладывать много, если вообще будет. В эволюционных терминах, молодой пасынок — препятствие распространению собственных генов, утечка ресурсов.

Но есть способы обдурить природу, и склонить родителей к любви неродных детей. (Следовательно, поддержать неверность) В конце концов, люди — не телепаты, и не могут без сложных анализов понять, есть в ребёнке его гены, или нет. Вместо этого они полагаются на косвенные признаки, имевшие в древних условиях очень важное значение. Если женщина кормит и обнимает младенца день за днем, она рано или поздно полюбить его; так и мужчина может полюбить ребёнка, с матерью которого он спал в течение нескольких лет. Этот вид привязанности — любовь нянек, делает усыновлённых детей объектами любви. Но и теория и практические наблюдения показывают, что глубокая привязанность к ребёнку тем менее вероятна, чем в более старшем возрасте приёмный родитель его впервые увидел. В то же время подавляющее большинство детей знакомятся с отчимами после младенчества.

Можно предвидеть сомнения разумных и гуманных людей, — действительно ли строго моногамное общество лучше чем строго полигинийное? Но это выглядит весьма и весьма спорным: всякий раз, когда брачным ячейкам — в любом обществе — позволительно распадаться, так, что разводы и одинокие матери начинают преобладать, а много детей больше не живут с обоими естественными родителями, там и тогда наиболее драгоценный эволюционный ресурс — любовь, будет теряться в наибольших масштабах. Независимо от сравнительных достоинств моно- и полигинии, то, что мы имеем сейчас — последовательную моногамию (де факто полигинию), пожалуй худший из всех миров.

Отстаивание моральных идеалов

Очевидно, что Дарвинизм не всегда будет упрощать моральные и политические дебаты. В нашем случае, подчеркивая противоречивость равенства мужчин между собой, и женщин (тоже между собой), он фактически усложняет вопрос о том, какая брачная система лучше отвечает нашим идеалам. Однако эта противоречивость была всегда; но теперь она стала открытой, и дебаты сейчас можно вести в более ярком свете. Далее, как только на основе новой парадигмы мы выбрали брачную систему, в наибольшей степени отвечающую нашим моральным идеалам, Дарвинизм может сделать второй вклад в дискуссию о морали: это может помочь нам очертить, какие именно моральные нормы, какая социальная политика может помочь поддерживать эти институции.

И отсюда возникает новая ирония в дебатах о "семейных ценностях": консерваторов могут сильно удивиться, узнав, что один из лучших способов укрепления моногамного брака — более равномерное распределения дохода. У молодых одиноких женщин будет меньше резонов отбить у другой женщины мужа, если холостяк Б имеет столько же денег. И муж А, поскольку с ним не кокетничают молодые женщины, может больше ценить жену А, и будет менее склонен замечать её морщины. Эта динамика возможно поможет объяснять, почему моногамный брак часто пускал корни в обществах с невысокой экономической стратификацией.

Стандартное консервативное возражение против политики выравнивания доходов — её стоимость: налоги обременяют богатых, и сокращая их стимулы к работе, понизят валовой национальный продукт. Но если цель нашей политики будет состоять в поддержке единобрачия, то выравнивание доходов — весьма желательный побочный эффект. Моногамии угрожает не только бедность как таковая, но и неравномерность распределения богатства. Сокращение неравенства снижает ВНП, что конечно же прискорбно; но если мы примем во внимание большую устойчивость браков к выгодам перераспределения дохода, то сожаление должно несколько потерять остроту. (как-то удивляет это обожествление "золотого тельца" (впрочем для американца не очень удивительное — не зря же на их знамени начертано "In GoLd We Trust") — а что если вдруг устойчивость браков определяется не только и не столько ресурсами, а чем-то иным? А мы тут такую мощную кашу заварили — налоги повысили, госучереждения настроили, а оно всё взяло и пошло прахом... В конце концов, ведь гипотеза о ресурсах — это не более, чем гипотеза, и предлагать строить на её основе всю государственную политику как-то по-моему безответственно — А.П.).

Можно возразить, что весь этот анализ постоянно теряет свою адекватность. Поскольку всё большее число женщин самостоятельно зарабатывают, они могут в большей степени игнорировать в своих брачных предпочтениях доход мужчины, и принимать во внимание какие-то другие его качества. Но помните: мы имеем дело с подсознательными женскими романтическими соблазнами, а не только их сознательными калькуляциями, хотя эти чувства и не адекватны современной обстановке. Если судить по культурам охотников-собирателей, то мужчины в течение всей эволюции человека контролировали большую часть материальных ресурсов. И даже в беднейшем из этих обществ, где различия в состоятельности мужчин едва уловимы, социальный статус отца часто хитро транслируется в выгоды для потомка, материальные или иные; причём социальный статус матери такого влияния не оказывает (потому, что иерархический ранг привлекателен сам по себе, а не только из-за его корреляций с ресурсами — А.П.). Разумеется, современная женщина может поразмышлять над своим богатством и независимо заработанным статусом, и попробовать выработать соответствующие брачные решения; но это не означает, что она может легко отвергать глубокие эмоциональные импульсы, которые были так важны в древней среде. Да и на практике современные женщины явно не отвергают их. Эволюционные психологи показали, что больший интерес женщин к мужским ресурсам, чем мужской — к женским сохраняется независимо от их дохода (возможно — ожидаемого). (Замечу, что из теории ресурсов должно бы следовать некоторое снижение (или как минимум — не повышение) женской требовательности к мужским ресурсам по мере роста состоятельности самой женщины; на практике эта требовательность возрастает. Чем выше статус (и доходы) женщины, тем менее вероятен её брак с низкостатусным мужчиной. А всё потому, что дело не в ресурсах (пусть даже в их подсознательной оценке), а в иерархическом ранге, где ресурсы являются лишь одним из показателей оного. Иерархический ранг мужчины должен быть по возможности выше ранга женщины, а ресурсы здесь — фактор скорее вторичный — А.П.).

Пока общество остается экономически расслоённым, задача примирения пожизненной моногамии с человеческой природой будет очень сложной. Могут потребоваться стимулы и сдержки (моральные и/или юридические). Один из способов оценить работоспособность различных стимулов, состоит в рассмотрении экономически расслоённых обществ, где они работали. Скажем, к примеру — Викторианская Англия. Чтобы определить особенности Викторианской этики, помогающие бракам преуспевать (по крайней мере — не распадаться) не нужно принимать все особенности эпохи целиком. Можно видеть, что "мудрость" некоторых моральных принципов — как они достигают каких-то целей, неявно признавая глубокие истины о природе человека — не рассматривая пока их баланс с весомыми побочными эффектами. Но созерцание мудрости, тем не менее — неплохой способ оценить контуры проблемы, которую она решала. Рассмотрение Викторианского брака Чарльза и Эммы Дарвин — с эволюционной точки зрения заслуживает усилий.

Прежде, чем мы возвратимся к жизни Дарвина, нужно сделать одно предостережение. Пока мы анализировали человеческое мышление абстрактно; мы говорили о "видоспецифичной" адаптации, предназначенной для максимизации адаптивности. Когда мы перемещаем фокус нашего внимания от всего вида к некоему индивидууму, мы не должны ожидать, что человек будет последовательно максимизировать адаптивность, оптимально передавая его или её гены будущим поколениям. И причина этого в том, что большинство людей живет в среде, не слишком похожей на ту, для которой их поведенческие реакции были когда-то приспособлены. Среды, — даже такие, к которым организмы приспособлены — непредсказуемы. Именно поэтому поведенческая гибкость стоит на первом месте. И с непредсказуемостью (раз уж она непредсказуема), ничего нельзя поделать. Как выразились Джон Туби и Леда Космидес выразились — "Естественный отбор не может 'видеть' непосредственно отдельный организм в определенной ситуации и соответственно кроить его поведение".

Лучшее, что естественный отбор может делать для нас — дать нам адаптацию — "умственные органы" или "умственные модули" — которые обрабатывают эти случайности. Он может предоставить мужчинам "модуль любви к детям", и снабдить этот модуль чувствительностью к шансам, что рассматриваемый ребёнок действительно его. Но адаптация не может быть очень защищённой от ошибок. Естественный отбор может предоставить женщинам "чувствительный к объёму мускулатуры" модуль, или "чувствительный к статусу" модуль, и так далее; они могут делать силу этих соблазнов зависящей от всех видов уместных факторов; но даже высокогибкий модуль не может гарантировать, что эти соблазны будут транслированы в жизнеспособное и плодовитое потомство.

Как говорят Туби и Космидес, человеческие существа — не есть главная цель "максимизации адаптивности". Они — "исполнители адаптации". Адаптация может или не может приносить хорошие результаты в данном конкретном случае, и успех особенно переменчив в средах иных чем маленькая деревня охотника-собирателя. Когда мы смотрим на Чарльза Дарвина, то вопрос не в том, можем ли мы постигнуть вещи, которые он мог сделать, чтобы быть более жизнеспособным, и иметь более плодовитое потомство? А вопрос в том: действительно ли его поведение понятно как продукт мышления, состоящего из связки адаптаций?

Глава 5: Брак Дарвина

Как ребёнок, у которого есть что-то безумно любимое, я долго подбирал слова моя любимая дорогая Эмма.... Моя любимая дорогая Эмма, я поцелую руки со всей скромностью и благодарностью, которые переполнили мой кубок счастья... Жилище осчастливит Эмма, помни, что жизнь коротка, и два месяца — шестая часть года. Дарвин в ноябре 1838, в письме его невесте, убеждая ускорить свадьбу Сексуальное желание вызывает слюнотечение... любопытная ассоциация. Дарвин в его научной записной книжке, в том же месяце того же года.

В том десятилетии, на которое приходится брак Дарвина (1830г.), в Британии регистрировалось в среднем четыре развода в год. Это в некотором отношении обманчивая статистика. Она вероятно частично отражает склонность мужчин того времени умирать до достижения их кризиса середины жизни. (впрочем нужно уточнить, что часто кризис середины жизни у жён приходится на более поздний возраст, чем у мужей). И эта статистика конечно отражает то факт, что получение развода требовало — ни много ни мало — акта Парламента! Браки также расторгались другими способами, особенно по приватному негласному сговору. Однако невозможно отрицать, что в те времена браки заключались, скажем так, не для того, чтобы распадаться, особенно в пределах социального слоя с достатком выше среднего, которому принадлежал Дарвин. И брак оставался таковым в течение половины столетия после1857 года, когда Акт о Разводах, сделал прекращение брака более лёгким. Пребывание в женатом состоянии вполне соответствовало сущности этики Викторианской эпохи. Мы не знаем, сколько страданий причиняли в Викторианской Англии несчастные, нерасторжимые браки. Но вряд ли эти страдания превышали нынешние, причиняемые современной практикой разводов. Во всяком случае, мы знаем некоторые Викторианские браки, которые выглядели успешными. Среди них — брак Чарльза и Эммы Дарвин. Их преданность была взаимна и явно возрастала со временем. Они вырастили семерых детей, и ни один из них не писал скверных мемуаров о тирании родителей ("Дражайший Дарвин"). Их дочь Генриетта назвала их брак "совершенным союзом"; их сын Френсис написал про отца: "В отношениях с моей матерью, его чуткий и сочувственный характер раскрывался наиболее красиво. В её существовании он нашёл своё счастье, и благодаря ей его жизнь, которая могла бы быть покрыта мраком, — была наполнена довольной и тихой радостью". Сегодня брак Чарльза и Эммы Дарвин кажется почти идиллическим в его сердечности, спокойствии, и абсолютной прочности.

Перспективы Дарвина

На Викторианском брачном рынке Дарвин, надо полагать, был довольно ценным товаром. Он имел обаятельный характер, респектабельное образование, семейные традиции, обещавшие неплохую карьеру, и на крайний случай — маячившее наследство. Он был не особенно красив, да, ну и что? Викторианцы придерживались ясных взглядов на разделение брачных ролей, и они были совместимы с эволюционной психологией: желательный муж должен иметь хорошие финансовые перспективы; желательная жена должна иметь симпатичную внешность. В обширной переписке между Дарвином и его сестрами — и во время его учёбы в колледже, и позже, когда он плавал на "Бигле" — уделено много места разговорам о романтических отношениях; его сёстры передавали ему сплетни и свежие новости об их деятельности в его интересах. И почти неизменно, у мужчин оценивались их способностью обеспечить женщин материально, в то время как у женщин замечалась способность обеспечить приятную визуальную и слуховую обстановку для мужчины. Свежепомолвленные женщины, и женщины, оценивавшиеся как перспективные для Чарльза, называются "симпатичными", "очаровательными" или, в крайнем случае — "приятными". "Я уверена, что она бы тебе понравилась" — так сестра Чарльза Катрин написала про одну кандидатку. "Она очень весела и приятна, и я думаю очень хорошенькая". Свежепомолвленные мужчины с другой стороны, являлись состоятельными или нет. Сюзен Дарвин писала брату в во время его плавания: "Ваш очаровательный кузен Люси Галтон помолвлен, с целью жениться на г. Моиллет: старший сын очень жирной госпожи Моиллет.... Молодой Джентльмен имеет хорошее благосостояние, так конечно его избранница весьма удовлетворена".

Рейс "Бигля" продолжался долее, чем ожидалось, и Дарвин провёл пять лет (с 22 до 27) — годы, наиболее подходящие для любви, далеко от Англии. Но возраст, подобно невзрачной внешности, — это не та вещь, о которой мужчины должны очень уж волноваться. Женщины класса Дарвина часто проводили начало своего третьего десятка, показывая себя повыгоднее, надеясь заполучить мужчину, пока они в самом цвету. Мужчины же часто проводили свой третий десяток, занимаясь тем же, что и Дарвин — целеустремлённо достигая той или иной профессиональной высоты (и/или денег) которые могли бы позже привлечь женщину в расцвете. Спешки не было. Для женщины считалось естественным выходить за заметно более старшего мужчину, тогда как Викторианский мужчина, женившийся на женщине намного старше, вызывал уныние. Пока Дарвин был на борту "Бигля", его сестра Катрин сообщила, что кузен Роберт Веджвуд, близкий к Дарвину по возрасту, "страстно и безрассудно влюбился в 50-летнюю мисс Крев, которая слепа на один глаз". Его сестра Сюзен саркастически поддакнула: "разница возрастов — только лишь 20 лет!". Сестра Каролин: "женщина более чем достаточно старая, чтобы быть его матерью". Катрин выдвинула теорию: "Она — умная женщина, и должно быть, завлекла его своей хитростью; к тому же остатки её великой красоты помогают ей". Другими словами: мужская система распознавания возраста функционировала как положено, но ей (системе) попалась женщина нестареющей красоты (что есть признак юности) — система обманулась.

Часть мира, в пределах которой молодой Дарвин мог реально найти супругу, не была обширной. С его юности вероятными кандидатами были девушки двух зажиточных семейств, жившие недалеко от дома Дарвина в Шрусбери. Была всегда популярная Фанни Оуэн — "симпатичнейшая, пухленькая, очаровательная" Фанни Оуэн — как её описал Дарвин во время учёбы в колледже. И ещё были три самых молодых дочери Джошуа Веджвуда II, дяди Дарвина по материнской линии: Шарлотта, Фанни, и Эмма.

В момент отплытия "Бигля", вряд ли кто-то полагал Эмму главной привязанностью Чарльза — хотя его сестра Каролин, в письме, посланном ему в то время, мимоходом обращала внимание, что "Эмма выглядит очень симпатично и болтает очень приятно". (А что ещё мужчине надо?) И так распорядилась судьба, что другие три кандидатки сошли с дистанции почти тотчас же.

Сначала это сделала сестра Эммы Шарлотта. В январе 1832 года она написала Дарвину, неожиданно объявив о её помолвке с мужчиной, у которого, как она сами признала, был "сейчас только очень маленький доход" но он должен унаследовать большое состояние после смерти бабушки, кроме того, имел "высокие принципы и добрый характер, что вселяет в меня чувство безопасности...." (Перевод на эволюционный: ресурсы будут вскоре, сейчас есть надёжная готовность вложения их в потомство). Шарлотта, по правде говоря, была тёмная лошадка, насколько Чарльз был в курсе. Хотя она произвела впечатление и на него, и на и его брата Эразма — они упомянули её как "несравненную" — она была более чем на десять лет старше Чарльза; Эразм был вероятно больше очарован ею (поскольку рядом с ним будет много женщин, но ни одной из них он не сумел жениться (умозаключение, по-моему достойное анекдота про Василь-Иваныча. Как будто у Эразма не могло быть иных причин остаться неженатым, кроме безнадёжной любви к Шарлотте — А.П. )).

Более тревожной чем судьба Шарлотты, вероятно была почти одновременая новость, что соблазнительная Фанни Оуэн также должна была сделать решающий шаг. Отец Фанни написал Чарльзу о новостях, явно разочаровывающих — что "жених сейчас не очень богат, и вероятно никогда не будет". С другой стороны, её муж был человек высокого статуса, когда-то работая в Парламенте.

Дарвин, отвечая на все эти матримониальные новости в письме к сестре Каролин, не притворился счастливым. "Ладно, всё это может быть очень восхитительно, но поскольку я более предпочитаю незамужних женщин, чем тех, кто уже состоит в этом богоугодном состоянии, то скажу, что это мне уже скучно".

Представляемое сёстрами Дарвина будущее своего брата — деревенского пастора, живущего с хорошей женой, — стало представляться несколько проблематичным, поскольку потенциальные жёны отпали. Катрин сделала регконсцировку — остаются Эмма и Фанни Веджвуд, и кивнула на Фанни. Она написала Чарльзу о своих надеждах на то, что Фанни будет всё ещё одинока, когда он возвратится — "она будет миленькая бесценная жена". Мы этого никогда не узнаем. Она заболела и в течение месяца умерла, в возрасте двадцать шесть лет. Итак, от трёх из этих четырех соперниц, замужних или похороненных, шансы решительно переместились в пользу Эммы.

Если у Чарльза и были давнишние планы в отношении Эммы, то он их хорошо скрыл. Как вспоминала Катрин, он предсказал, что по его возвращению он обнаружит Эразма "помешанным на Эмме Веджвуд, и ходящим за ней по пятам". В 1832 году Катрин написала Чарльзу, что "очень удивлена этим предсказанием, и я думаю, что оно может иметь хороший обратный эффект". Эразм продолжал демонстрировать интерес к Эмме, но она была всё ещё свободна, когда "Бигль" возвратился в Англию в 1836 году. Фактически она была, можно сказать, решительно свободна. Она была беззаботна в двадцать три, когда "Бигль" отправился в плавание, и в следующую пару лет получила несколько брачных предложений. Но теперь ей было полтора года до тридцати; она тратила много времени на уход за тяжело больной матерью, и у неё не было прежних возможностей для демонстрации себя потенциальным женихам. Готовясь к возвращению Дарвина, она написала своей невестке, что читала книгу про Южную Америку" чтобы получить некоторые знания для него".

Имеет смысл задаться вопросом, могло ли быть "некоторое знание" достаточным для удержания внимания Чарльза, сосредоточенного на друзьях детства. После возвращения он обладал кое-какими знаниями про женщин во всех культурах, и видел, что женщины явно небезразличны к статусу мужчины. Его социальное положение всегда было высоким, хотя бы в силу высокого ранга его семьи, теперь же он завоевал и самостоятельную известность. С "Бигля" Дарвин послылал древние окаменелости, органические образцы, и проницательные наблюдения по геологии, которые завоевали широкую научную аудиторию. Он теперь якшался с крупными натуралистами тех дней. К весне 1837 года, он обосновался в Лондоне, в кварталах бакалавров через несколько домов от своего брата Эразма, и был социально востребован.

Человек более тщеславный и менее целеустремлённый мог бы быть увлечён прожиганием жизни в социальном водовороте — пороке, к которому общительный Эразм будет с удовольствием подстрекать. Конечно Дарвин не сомневался в росте своего статуса; о посещении Кембриджа он сказал: "я был там настоящий лев". Но он был слишком сдержан и серьёзен по характеру, чтобы поддаться этому водовороту. Настолько часто, насколько это было возможно, он полагал целесообразным воздерживаться от больших сборищ (классическая интроверсия, однако! — А.П.). Он говорил своему наставнику, профессору Джону Хенслоу, что "предпочитаю тихо посетить вас, чем встретиться со всем миром на большом Обеде". Отказная записка Чарльзу Бэбиджу, (математику, разработавшему "аналитическую машину" — предшественника цифрового компьютера), начиналось так: "Мой дорогой м-р. Бэббидж, я очень обязан Вам за приглашение сыграть в карты, но я боюсь принять его, так как я возможно встречу там некоторые людей, с которыми я поклялся всеми святыми на небесах не встречаться....". Время, сэкономленное таким образом, Дарвин использовал на замечательный взрыв достижений. В течение двух лет с момента его возвращения в Англию, он:

1. переработал свой корабельный журнал в пригодное к публикации издание (который приятно читалось, имело хороший сбыт, и по сей день в печати (позже сокращённый под названием "Плавание Бигля");
2. умело добился субсидии в одну тысячу фунтов от Канцлера Казны для публикации "Зоологии плавания корабля её величества "Бигль"" и нашел пожертвователей для этого;
3. закрепил своё место в Британской науке, написав полдюжины статей, начиная от эскиза про новый вид Американского страуса (названный Rhea darwinii Зоологическим Обществом Лондона), до новой теории формирования пахотного слоя почвы ("каждая частица земли, формирующей пласт, на котором растёт дёрн на старом пастбище, прошёл через кишечники червей");
4. предпринял геологическую экспедицию в Шотландию;
5. водил дружбу со знаменитостями в эксклюзивном мужском клубе Атанеум (литературный клуб в Лондоне — А.П.);
6. был избран секретарем Геологического Общества Лондона (этот пост он принимал неохотно, опасаясь, что он потребует от него много времени);
7. объединял научные записные книжки — на темы в пределах от "вопросы видообразования" до религии и моральных особенностей человека — такой высокой интеллектуальной насыщенности, что они будут служить базой для его самых крупных работ в последующие сорок лет;
8. обдумывал теорию естественного отбора.

Решение жениться

К концу того периода, за несколько месяцев до того, как естественный отбор созрел в нём — Дарвин решил жениться. Не в смысле — на ком-то конкретно; не ясно, держал ли он Эмму Веджвуд хотя бы в уголке памяти, и известно, что она не находилась в центре его размышлений на эту тему. В достопримечательной совещательной заметке, очевидно написанной в период около июля 1838 года, он решал вопрос брака абстрактно.

Документ имеет две колонки, озаглавленные: "Женится", и "Не Женится", и поверх их полукругом: "Вот в чём Вопрос". В колонке за брак значилось "Дети — (если Бог будет милостив) — Постоянный компаньон, (друг в пожилом возрасте) с кем будет интересно — объект для любви и игр".

После обдумываний неизвестной длительности, он изменил предшествующее предложение на "во всяком случае — лучше чем собака". Он продолжил: "Дом, и кто-нибудь, кто будет заботиться о доме — Обаяние музыки и женской болтовни — это всё хорошо для здоровья — но ужасная потеря времени". Без объяснений Дарвин решительно переместил один довод из колонки "за" в колонку "против"; довод настолько важный, что он подчеркнул его. Это проблема посягательства брака на его время, особенно на время работы — было расписано более пространно, чем в соответствующем месте в колонке "за" Он написал в колонке "не жениться", что это сохранит "Свобода идти куда нравится — свобода выбора общества и всего такого. — Беседа умных мужчин в клубах; отсутствие обязательств посещать родственников, и уступать в каждом пустяке — чтобы взамен иметь расходы и хлопоты о детях — Возможные ссоры — Потеря времени. — нельзя читать вечерами — жирность и безделье — беспокойство и обязательства — меньше денег на книги — если много детей, то принужённость зарабатывать на хлеб".

Все же соображения "за" превалировали; в колонке "за" была записана следующая цепь рассуждений: "Боже, невыносимо думать о всей жизни, израсходованной как бесполой пчелой — на работу, работу, и в конце концов — ни на что. — Нет, нет не буду. — Представляю целый день жизни отшельника в дымном грязном лондонском доме. — Представляю себе приятную мягкую жену на диване, хороший камин, книги, и возможно музыку". После описаний этих образов он написал: "Жениться — Жениться [так] — Женится Q.E.D"

Однако на принятое решение обрушилась ещё одна волна сомнений. Пробуксовка началась довольно невинно; Дарвин написал так: "Это убеждает в том, что жениться нужно. Когда? Рано или поздно". Но этот вопрос вызвал финальный приступ паники, с которой знакомы многие женихи. Невестам он конечно же тоже знаком, но их тревога больше вызвана сомнениями в правильности сделанного выбора; достаточно ли этот мужчина хорош. Для мужчин, насколько можно судить по записке Дарвина, паника по сути не связана с конкретной женщиной; в некотором смысле пугающей является сама перспектива фиксации пожизненного партнёра. Потому, что (по крайней мере — в моногамном обществе) это затуманивает перспективы близости с другими женщинами, к чему так призывают мужские гены.

Это не означает, что добрачная паника вызывает в воображении буквальные образы разных возможно-желательных сексуальных партнёров; подсознание может действовать более тонко. Однако, так или иначе у мужчин, собирающихся вверить свою жизнь целиком одной женщине, страх надвигающейся ловушки, ощущение, что дни приключений закончены. "Вау!!" написал Дарвин, мысленно дрожа перед лицом пожизненных обязательств. " Я никогда не изучу французский язык, — или увижу Континент — или поеду в Америку, или поднимусь на Воздушном шаре, или совершу уединённую поездку по Уэльсу — бедный раб — Ты будешь хуже негра". Но затем он собрался с духом, и принял-таки судьбоносное решение. "Не бери в голову, мой мальчик — не унывай — нельзя жить одинокой жизнью, дряхлым стариком, одиноким и холодным, с бездетностью, написанной на лице, по которому уже пошли морщины. — Не берут в голову, доверься шансу — храни острый взгляд — бывает немало счастливых рабов". Конец документа.

Выбор Эммы

Дарвином была написана ещё более ранняя (вероятно в апреле) совещательная заметка, в которой он праздно рассуждал о путях карьеры: преподавать в Кембридже? Геологию? Зоологию? Или "Работать над превращением видов?" — и подвергал нерешительному сомнению обдумываемый брак. Неизвестно, что заставило его повторно поднять вопрос о браке, и на сей раз довести его до однозначного решения. Но интригует то, что, из шести серий записей, сделанных между апрелем и июлем в этом случайно сохранившемся личном журнале, в двух есть упоминания о том, что он чувствовал себя "нездоровым". Нездоровье далее стало жизненной линией Дарвина, о чём он возможно уже подозревал. Нелепо предполагать, что намёки на возможность смерти могут завлечь мужчину в брак, ибо часто такие намёки намного позже отвращают от брака, и побужают искать свежее доказательство его воли к жизни. Но ирония растворяется будучи сведенной до конечной причины: как импульс выражения пожизненной любви к женщине, так и импульс самообманываться самому мужчине, способствовали у наших предков рождению потомства. В этом смысле оба они способны быть противоядием (хотя в конце концов — бесполезным; кроме как с точки зрения генов) против смерти, а в последнем случае (самообмана) — часто даже разрушительным.

Так или иначе, но Дарвин возможно и без всяких философий ощутил, будет вскоре нуждаться в преданном помощнике и сиделке. Возможно, что терпеливо в и вынужденном одиночестве работая над большой книгой о эволюции, он почувствовал, что годы его не вечны. По мере того, как здоровье Дарвина ухудшалось, улучшалось его понимание предмета. Он начал свою первую записную книжку о "превращении видов" в июне или июле 1837, а вторую — в начале 1838 года. К тому времени он крепко запутался в доводах о браке, и прошёл часть пути к естественному отбору. Он полагал, что одной из причин эволюции могут быть небольшие начальные наследственные различия; когда вид разделён на две популяции — скажем, водной преградой. Сначала он является просто двумя вариантами одного вида, которые затем отдаляются друг от друга, пока не получат право называться новыми и отличными друг от друга видами. Осталась самая трудная часть — определить причину усиления этих расхождений. В июле 1838 он закончил его вторую записную книжку про виды, и начал третью, ту которая даст ему ответ. И возможно у него было ощущение надвигающегося успеха, как и в той судьбоносной записке о браке, которую он набросал в том же самом месяце.

В конце сентября решение пришло. Дарвин только что прочёл знаменитое эссе Томаса Мальтуса, в котором отмечалось, что темпы естественного роста населения будут опережать производство продовольствия, пока не наступит кризис. Дарвин вспоминал в своей автобиографии: "Так как я был хорошо подготовлен к оценке борьбы за существование, которая происходит повсюду, достаточно сколь-нибудь долго пронаблюдать за привычками животных и жизнью растений, то сразу был осенён, что при таких обстоятельствах благоприятные вариации будут более вероятно сохранены, а неблагоприятные будут уничтожены. В результате этого процесса мог бы сформироваться новый вид. Здесь и сейчас я наконец получил работающую теорию". 28 сентября Дарвин набросал в своей записной книжке некоторые мысли об этом, и затем, без явного описания естественного отбора, рассмотрел его эффекты: "Можно говорить существовании сил, вбивающих сто тысяч клиньев в прорехи экономики Природы, принудительно испытывающие каждый вид приспособленной структуры; или скорее формирующие эти прорехи, отбраковывая более слабые. В финале всех этих вбиваний соответствующие структуры должны быть отброшены, а приспособленные измениться.

Итак, направление профессиональной деятельности Дарвина устоялось, и теперь он взял курс на устройство личной жизни. Через шесть недель после вышеизложенного пассажа, в воскресенье 11 ноября ("день всех дней!", как он написал в своём личном журнале), он сделал предложение Эмме Веджвуд.

Если смотреть с точки зрения наипростейших дарвинианских критериев, то влечение Дарвина к Эмме выглядит странным. Он сейчас был зажиточным мужчиной с высоким статусом, в возрасте чуть менее 30 лет. По видимому у него была возможность взять молодую и красивую жену. Эмма была на год старше его, и хотя её нельзя было назвать непривлекательной (по крайней мере — по словам художника, писавшего её портрет), но и красивой — тоже. Почему Дарвин поступил столь дизадаптивно, женившись на некрасивой женщине, упустившей уже более десятилетия её репродуктивного потенциала? (а куда ему было деваться? Ведь как верно было сказано в главе 2, выбирает-то самка... Явно чувствовал, что она его "выбрала" и ждала его предложения — стало быть шансы на согласие были. Со всеми прочими всё могло быть совсем не так. — А.П.).

Прежде всего скажем, что это простое уравнение — (богатый мужчина высокого статуса) = (молодая, красивая жена) — является несколько упрощённым. Есть много факторов, повышающих генетическую желательность супруга; сюда входят интеллект, надёжность, и различные виды совместимости. Кроме того, выбор супруги — это также выбор родителя для детей. Стойкость характера Эммы предвещала высокую заботу о будущих детях. Одна из её дочерей вспоминала: "Её сочувственность и безмятежность характера вызывали у детей чувство абсолютной непринужденности с нею, и уверенности в защищённости от любой неприятности, большой или маленькой; её бескорыстие не давало детям повода подозревать, что что-нибудь ей в тягость, и что они могли идти к ней со всеми своими маленькими детскими потребностями, за помощью или с вопросами".

Кроме того, если изучать проблему ожидаемой "стоимости" жены Дарвина, то нужно рассмотреть вопрос о его собственной "визуально воспринимаемой стоимости на брачном рынке", а не его "объективной стоимости". Люди оценивают свою "стоимость" на основании сигналов из социальной среды — в юности, если не раньше. Эти сигналы формируют их чувство собственного достоинства и таким образом влияют на то, насколько высоко они нацеливают свои амбиции. В юности Дарвин отнюдь не выглядел похожим на самца-альфу. Хотя он был крупным, но кротким, и весьма мало походил на бойца. Одна из его дочерей отметила, что он полагал своё лицо "отталкивающе заурядным".

Конечно, всё это было скорректировано более поздними достижениями. Дарвин мог не иметь высокого статуса в отрочестве, но он достиг его позже, а статус сам по себе может скомпенсировать в глазах женщин заурядную внешность и нехватку грубой силы мужчины. Всё же его неуверенность явно сохраняется; и судя по всему — это неуверенность, сформированная ещё в юности. Вопрос в том, почему.

Возможно, эволюционный механизм, тонко настроивший неуверенность Дарвина — рудимент эволюции; адаптация, способствовавшая улучшению приспособленности в древней обстановке, ныне неадекватная. В многих обществах охотников-собирателей, самцовая иерархия доминантности довольно прочно закладывается в молодости; покорные мужчины низкого статуса не поступают в институты, не поднимаются усердно по лестнице карьеры, с тем чтобы ошеломить барышень своим новодостигнутым положением. Так в древней обстановке уровень чувства собственного достоинства, сформировавшийся в молодости, был возможно надёжным гидом, выставляющим ценность мужчины на брачном рынке; очевидно, он стал обманчивым индикатором только в более современной обстановке. (Как-то это неубедительно, хотя и пространно. А всего-то в этой модели не хватает трёх вещей: 1) Признания существенной врождённой предрасположенности к низкому или высокому ранговому потенциалу, который не запросто можно скомпенсировать успешной карьерой или деньгами 2) Признания в качестве главного критерия мужской привлекательности — не ресурсов, и даже не фактического социального статуса, а биологического рангового потенциала, который с ресурсами и статусом лишь коррелирует. Можно вспомнить хотя бы фантастически богатого Билла Гейтса, чья успешность у женщин далеко не столь фантастична — так, повыше среднего, да и то скорее всего — "стиснув зубы". А всё потому, что биологический ранговый потенциал его весьма невелик, и этим всё сказано. 3) Осознания сигнатурности работы инстинктивных механизмов, которые охотнее реагируют на яркие, но обманчивые побрякушки, чем на объективные, но скромно выглядящие признаки перспективности. Низкий биологический ранговый потенциал Дарвина никуда не девался от его блестящих достижений, и на женщин он производил гораздо большее отрицательное впечатление, чем его фактический высокий статус производил положительное. Потому-то высокоранговые женщины были Чарльзу практически недоступны; а если б какая и вышла бы за него из корыстных побуждений, то уж точно изменяла бы ему налево и направо. Только низкоранговая и низкопримативная Эмма могла счесть его подходящим во всех отношениях, и это большая удача для него, что она встретилась ему на жизненном пути, и согласилась быть его женой. Могла бы очень даже не встретиться; и ещё хорошо, что это была Викторианская эпоха — в обстановке бОльшей сексуальной и брачной свободы его шансы были бы неизмеримо призрачнее, особенно с женщиной более-менее высокого сословия — А.П.).

И опять же, стойко низкая самооценка может быть адаптивна в почти любой обстановке. Жёны во все времена обманывали мужей. И народная мудрость чаще всего отмечала, что эти обманы делаются в пользу красивых, атлетически сложенных мужчинам. Таким образом низкая оценка Дарвином своего животного магнетизма, возможно, охранила его от бракосочетания с внешне шикарной женщины, которую будет тянуть на приключения с бабниками высшего разряда, которых она бы находила более сексуальными, чем он. (Это верно, но сие высказывание ощутимо противоречит построениям главы 3, где описана дихотомия Мадонны-Шлюхи, из которой должно следовать, что низкоранговые и непривлекательные женщины — более "шлюхи", чем шикарные — А.П.).

Эмма сказала "Да"

Эмма приняла предложение Дарвина, что оставило у него чувство "сердечной ей благодарности за то, что она приняла его таким, каков он есть". Она была рада. Позже она сказала, что ей показалось, будто он не был уверен в её ответе (думаю, ей не показалось — А.П.). Но не считать согласие самим собой разумеющимся — всеобщее желание, и оно естественно, ибо иное служило бы дурным предзнаменованием в смысле будущей преданности.

Эмма не демонстрирует никаких признаков двусмысленности. Она несомненно восхищалась его интеллектом, и объясняя своё согласие, она также подчеркнула его честность, его привязанность к своей семье, и его "приятный" характер. (Перевод на эволюционный: у него вероятно есть хорошие гены, и он выглядит достаточно щедрым и внимательным инвестором в детей). И, на что она не могла не обратить внимание, он — выходец из богатой семьи, имел высокое, и даже растущее профессиональное положение (что повлечёт обладание хорошими, пригодными для инвестирования в детей ресурсами, материальными и социальными).

Безусловно, Эмма — выходец из более состоятельной семьи. Её дед был новатор в гончарном деле, и очень успешный, чью фамилию до сих пор носит марка очень престижного фарфора Веджвуд. Она могла бы выйти за нищего, не опасаясь, что её дети будут терпеть лишения. Но мы видели, что привлекательность партнёра, командующего социальными и материальными ресурсами (что так надёжно способствовало процветанию женщин в ходе эволюции), была настолько велика, что этот фактор стало довольно стабильной частью их поведения.

Помолвка

Хотя Эмма Веджвуд могла бы купить себе вход в высшее общество Лондона (скажем, филантропией), тем не менее, социальный статус Дарвина вероятно впечатлял её. И скорее всего так и было. В период помолвки с Чарльзом, пара была приглашена геологом Кембриджского университета Адамом Седжвиком. "Какую честь оказал великий Седжвик, пригласив меня в его дом" изумлялась Эмма. "Я только и думаю об этом! Я ощущаю себя важным человеком — и как моя голова будет выдерживать это, когда я действительно стану миссис Д... Я не могу высказать".

Мужчины конечно, вряд ли обращают внимание на статус и богатство супруги. Но если важность этих вещей была действительно сексуально асимметрична в течение большей части эволюции, то привлекательность для мужчины богатой или социально выдающейся женщины может быть в меньшей степени вопросом подсознательной привлекательности, и больше -вопросом рассудочных калькуляций. В июльской записке насчёт брака, где Дарвин волновался о неизбежном зле брака — "потере времени каждый день" и "неприятной бедности", которые могли быть следствием этого, он хитро дописывал за каждой из этих фраз мимоходом; после первого : "без жены был ангел, и сделал его трудолюбивым"; после второго: "без жены был лучше ангела и имел деньги".

Независимо от того, что Дарвин знал или не знал о своём будущем здоровье и карьере, он фактически составил эскиз идеальной жены для хронически больного человека, который, не будучи сотрудником ни одного из университетов, старается написать важнейшую научную книгу столетия. И независимо от того, были ли у него какие-то матримониальные планы на конкретную личность, он фактически дал довольно точный портрет Эммы Веджвуд. Богатство её отца, богатство отца Дарвина, лицензионные платежами Дарвину за книги, и его способность по извлечению субсидий — давали бы вполне достаточные деньги в домашнем хозяйстве Дарвина. И хотя Эмма возможно, и не "заставила" Дарвина стать трудолюбивым, она конечно поощряла его к работе, искренне нянчась с ним, и создавая условия, в которых бы его ничто не отвлекало. Дарвин, в присущей ему дипломатичной манере, ясно озвучил это пожелание в самом начале. Через три недели помолвки он написал ей о реакции знакомых на эту новость: "Она сказала: "итак, м-р. Дарвин собирается жениться; я предполагаю, что он закопается в деревне и будет потерян для геологии'. Она мало знает о том, на какой хорошей строгой жене, я собираюсь жениться, она отправит меня к моим занятиям, и сделает меня лучше; я доверяю ей, во всех отношениях...".

Дарвин во страсти

Говоря о том, как Дарвин тщательно и рационально выбрал себе жену, не нужно предполагать, что он не был в неё влюблён. Перед моментом свадьбы его письма к Эмме были так наполнены эмоциями, что уместно задать вопрос: Как могли его чувства вспыхнуть так быстро? В июле он, в зависимости от того, как интерпретировать факты, а) сначала даже не мечтал о женитьбе именно на ней; или б) в страшном возбуждении хотел на ней жениться. В конце июля он навещает её, у них происходит длинный разговор. Его следующий визит, три с половиной месяца позже, он огорошивает её предложением. Теперь он внезапно впадает в экстаз, пишет напыщенные письма о том, как он тревогой ждёт дневную почту в надежде, что там будет письмо от неё; как он не может уснуть ночью, думая об их совместном будущем; как "Я страстно желаю целый день, когда мы войдем в дом вместе; как здорово ты будешь выглядеть у камина в нашем собственном доме". Что произошло с этим человеком?

Рискуя выглядеть занудно зацикленным на единственной теме, я обращаю ваше внимание снова на гены. А именно, на различиях генетических интересов мужчины и женщины, между которыми не было сексуальных контактов. Предсексуальные гены женщины призывают к осторожности. Привязанность не должна слишком быстро стать всепоглощающей страстью. В то же время генетические интересы мужчины состоят в форсировании событий; в данном случае посредством произнесения слов, от которых может растаять сдержанность женщины. В верхних строчках списка этих слов — намёки на глубокую привязанность и вечную преданность. А ничто не убеждает более, чем чувства привязанности и преданности.

Эти стимулы могут усилиться в зависимости от обстоятельств; одно один из них — наличие и интенсивность половой жизни до рассматриваемого момента. Как заметили Мартин Дали и Марго Вилсон, "любое существо, которое находится на пути к полному репродуктивному провалу", должно стараться усилить интенсивность попыток изменить эту траекторию. Что означает: естественный отбор вряд ли был милостив к генам мужчин, чьё стремление к сексу не было усилено его длительным отсутствием. Насколько можно судить, Дарвин провёл свои холостяцкие годы без каких-либо сексуальных контактов. Много ли нужно, чтобы так возбудить человека, который так долго воздерживался? Когда "Бигль" пришвартовался в Перу, Дарвин увидел изящных леди, закутанных в одеяния, откуда был виден только один глаз. Он написал тогда: "этот один глаз настолько чёрен и блестящ, излучает такую власть движения и экспрессии, что производит очень мощный эффект". Не удивительно, что когда Эмма Веджвуд оказалась в пределах досягаемости, и у неё можно было видеть всё её лицо, а её тело скоро должно быть его, тогда у Дарвина началось слюнотечение. (Буквально, как это ни странно. См. выдержку из журнала Дарвина в начале этой главы).

Трудно оценить точное отношение любви и похоти в сердце Дарвина, поскольку свадьба приблизилась; их относительная репродуктивная ценность в нашем эволюционном прошлом широко менялась от момента к моменту (что происходит и сейчас) и от тысячелетия к тысячелетию. За несколько недель до свадьбы Дарвин размышлял в одном из своих научных блокнотов: "Что происходит в уме человека, когда он говорит он любит... Есть ли это слепое чувство, вроде сексуального — любовь — эмоция, как её ни расценивай — зависит ли она от других эмоции?". Этот пассаж загадочен, как и многие другие пассажи в блокнотах Дарвина, но любовь и сексуальные чувства упоминаются вместе, а в предположении о том, что любовь может иметь корни в других чувствах, угадывается главное направление современного Дарвинистского взгляда на человеческую психологию. Из чего можно предположить, в тот момент он испытывал более чем один вид чувства к Эмме.

Что чувствовала Эмма? Если верно, что интенсивная заинтересованность мужчины в приближающемся сексе часто согласуется с томительной женской осторожностью, то можно ожидать, что она испытывала несколько менее страстные чувства, чем Дарвин. Да, конечно есть много факторов, которые могли бы скорректировать это положение вещей в разных случаях, но это — генетическое ожидание: большая женская, чем мужская двойственность в отношении финала. Следовательно, Викторианская отсрочка секса до брака теоретически вручала сексуальную власть в течение помолвки женщинам. В то время как мужчина имел веские причины стремиться к дню свадьбы (в отличие от сегодняшних мужчин), женщина имела причину делать паузу и раздумывать (опять же — в сравнении с сегодняшними женщинами).

Поведение Эммы вполне соответствовало теории. Во время помолвки она предложила отложить свадьбу до весны, в то время как Дарвин хотел зимой. Она сослалась на чувства своей сестры, Сары Элизабет, которая будучи на пятнадцать лет старше Эммы всё ещё не состояла в браке, и реагировала неадекватно на такие события. Но Эмма в письме сестре Дарвина Кэтрин она добавляла искренно, "кроме того, должна хотеть этого сама". Она убеждала: "Дражайшая Кэтти, колеса надо немного замедлить".

Дарвин, привлекая на свою сторону пышную прозу ("надежда отсроченная делает мое сердце весьма больным называя вас воистину моей женой"), препятствуя отступлению медового месяца. Но даже после того, как дата свадьбы была назначена, у него кажется ещё оставалось немного опасений насчёт нежелания Эммы, и возможно даже её полного разворота; её письма теплы, но далеки от экспансивности. Дарвин написал: "я искренне молюсь, Вы никогда не разочаруетесь, и я добавлю, что это очень хорошее дело, что вы должны сделать во вторник". Эмма старалась заверить его, но она не была околдована теми волшебными чарами, коими был околдован он: "Вам не нужно бояться, мой милый дорогой Чарльз, что я не буду столь же счастлива, как и вы являетесь, и я буду всегда рассматривать день 29-го как самый счастливый в моей судьбе, хотя возможно не столь важный или хороший, как для вас". Oх! (это не опечатка. Я бы на месте Райта тоже охнул... --- А.П.).

Это всё может полностью отражать развитие конкретных отношений между Чарльзом и Эммой, но не может полностью отразить Викторианский стиль сближения людей и осуществление брака. Эмма никогда не была очень уж сентиментальной женщиной. Кроме того, у неё возможно закрались сомнения насчёт здоровья Чарльза. Однако базовые параметры вероятно в совокупности валидны: если сегодня затащить мужчину к алтарю труднее, чем обычно, то причина этого в том, что он не должен задерживаться там на пути к спальне.

После медового месяца

Осуществление брака может изменить баланс привязанностей. Хотя средняя женщина более придирчива в завязывании страсти, чем средний мужчина, она (теоретически), должна быть меньше склонной прекращать её в момент достижения цели. Посчитав мужчину достойным присоединения к её эпической родительской инвестиции, она далее генетически сильнее заинтересована в сохранении этого присоединения. И снова, поведение Эммы соответствует ожиданиям. В один из первых нескольких месяцев их брака она написала: "я не могу выразить ему, насколько счастливой он делает меня, и как нежно я люблю его, и благодарю его за всю его привязанность, которая делает меня каждый день всё более и более счастливой".

Будет ли мужская преданность продолжаться дальше — менее ясный вопрос. Возможно его заявления о привязанности были самообольщением; возможно, как только его супруга забеременеет, дела пойдут лучше. Но в случае Дарвина, ранние признаки были хороши. Через несколько месяцев после дня свадьбы (и недель после зачатия его первого ребёнка), Дарвин, записывая в своей записной книжке, искал эволюционное объяснение того, почему поступки мужчины в выражении "доброты к жене и детям доставляют ему удовольствие, безотносительно к его личным интересам". Эти записи говорят вероятно о том, что его чувства к Эмме были всё ещё глубоки.

Наверное это не удивительно. Тактическое значение сексуальной сдержанности женщины не только в том, что мужчины отчаянно жаждут секса, и чтобы получить его могут говорить что угодно (и даже верить сказанному) — включая такие вещи как "я хочу прожить всю мою жизнь с вами". Если переключатель "Мадонны-шлюхи" действительно встроен в мужской мозг, то ранняя сдержанность женщины может привлечь внимание мужчины к ней надолго. Он с большей вероятностью будет уважать её утром — и даже на много лет вперед — если она не поддастся его авансам. Он может говорить "я люблю вас" различным женщинам, о которых он тоскует, и он может быть искренен при этом!; но вероятнее всего, он будет продолжать по настоящему любить её, лишь если не получает её сразу же. Возможно, в Викторианском неодобрении добрачного секса была толика мудрости.

Даже без этого неодобрения Викторианская культура неплохо настраивала мужскую психику на восприятие "Мадонн", и замораживала восприятие "шлюх". Сами Викторианцы называли такое отношение к самке "поклонением женщине". Женщина была спасительницей — воплощением невиновности и чистоты; она могла приручить животное в мужчине и спасти его дух от стремления к праздности. Но она могла сделать это лишь домашней обстановке, с благословения брака, и после длинного, целомудренного ухаживания. Тайна состояла в том, чтобы иметь ангела в доме (одна поэма Викторианской эпохи буквально так и называлась).

Идея состояла не только в том, что мужчины в некоторый момент должны прекратить сеять дикий овёс, женится, и начать поклоняться своим жёнам. Прежде всего предполагалось, чтобы они не сеяли дикий овёс вовсе. Хотя двойной стандарт в отношении промискуитета практиковался в Англии девятнадцатого века точно так же, как и везде, но против него боролись более строгие надзиратели Викторианской этики (включая доктора Актона), проповедовавшие не только внебрачное, но и добрачное воздержание для мужчин. В "Структуре Викторианского духа" Уолтер Хоугтон пишет: "держать тело и дух неиспорченным; мальчика учили смотреть на женщин как на предмет наибольшего уважения и даже страха". Хотя он предполагал воздать это уважение всем женщинам, но некоторым женщинам он гарантировал нечто большее. "Он (мальчик) должен был рассматривать женщин (и его сестру и его мать, и его будущую невесту) как скорее ангелов, чем людей — образ, удивительно рассчитанный не только для того, чтобы отделить любовь от секса, но и превращать любовь в поклонение, и поклонение чистоте.

Когда Хоугтон говорит "рассчитанный", он это и имеет в виду. Один автор в 1850 году выражал добродетельность мужского добрачного целомудрия следующим образом: " Где мы можем найти почтение к женскому полу, нежность к чувствам, ту глубокую преданность сердца к ним, кроме как в красивой и очищающей стороне любви? Вряд ли всю тонкость и галантность, которая доселе пропитывает наши чувства к женщинам, можно усмотреть в подавляемых (...), а потому нужно освятить и возвысить преданность... И что в наши дни может охранить целомудрие, сохранить остаток галантной преданности? Нам ли всем не осознавать, что молодой человек может быть незащищён от плотских страстей и низких интриг, кроме как через раннюю, целомудренную, и пылкую привязанность?".

Кроме пропущенных после "подавляемых" слов, в которых вероятно подразумевалось "недолжных мотивов поведения", этот пассаж достаточно правдоподобен. Здесь подразумевается, что мужская страсть может быть "освящена и возвышенна", раз уж её нельзя легко подавить — что целомудренное ухаживание, другими словами, помогает перемещает женщину в раздел "Мадонна" мужской психики.

Поощрение брака — не единственный довод в пользу целомудренного ухаживания. Вспомним, насколько отличалась древняя обстановка от современной. В частности: не было презервативов, колпачков, или противозачаточных пилюль. И если взрослая пара спала вместе в течение года или двух, и не произвела ребёнка, то скорее всего один из них был бесплоден. Кто именно — сказать было конечно нельзя; но оба они мало теряли и много приобретали, расторгнув их союз и найдя нового партнёра. Можно ожидать появления адаптации для поддержки этих процессов — "модуль изгнания партнёра" — психического механизма, имеющегося как в мужчине, так и в женщине, который поощрил бы охлаждение к партнёру после длительной, но бездетной половой жизни.

Это весьма умозрительная теория, но на её стороне есть некоторые доказательства. В культурах всего мира, бесплодные браки распадаются чаще всего. (Случаев, когда бесплодие называется явной причиной разрыва, довольно мало, но это не противоречит этой теории, ибо по теории происходит подсознательное охлаждение к партнёру). Кроме того, очень много мужей и жён могут засвидетельствовать, что рождение ребенка может цементировать брачный союз, правда косвенно; любовь к супругу частично переходит к ребенку и затем отражается, и распространяется на всю семью, включая партнёра. Это другой вид любви для супруга, но он по-своему скрепляет. Если этот окольный путь возрождения любви к супругу отсутствует, то любовь имеет склонность исчезать полностью — как и положено по проекту.

Дарвина волновался о том, что противозачаточные технологии "распространятся среди незамужних женщин, и уничтожат целомудрие, от которого зависит прочность семей; ослабление этой прочности было бы самым большим изо всех возможных зол человечества". Он конечно не охватывал все вероятные эволюционные причины в соответствии с которыми контрацепция, и сопутствующий ей добрачный секс могли бы действительно препятствовать браку. Он не подозревал о глубоком базисе дихотомии Мадонны-шлюхи, или о возможном существовании "модуль изгнания партнёра". И даже сегодня, мы далеки от полной уверенности об этих вещах. (Найденные корреляции между добрачным сексом и разводами, а также между добрачным сожительством и разводами наводят на размышления, но неоднозначны.) Однако сейчас сложнее, чем тридцать лет назад, отмахнуться от опасений Дарвина, как от разглагольствований стареющего Викторианца.

Контрацепция — не единственная технология, могущая затрагивать структуру семейной жизни. Женщины, кормящие грудью часто отмечают ослабление влечения к сексу — и на это есть хорошие эволюционные причины, так как в этот период они обычно неспособны к зачатию. В то же время мужья иногда могут не воспринимать кормящую грудью жену, как сексуально возбуждающую женщину, возможно по той же самой глубинной причине. Таким образом, женщина, кормящая ребёнка из бутылочки может быть более похотлива и более привлекательна. Насколько это хорошо для прочности семьи — трудно сказать. (Что сказывается сильнее — большая склонность жён к внебрачным приключениям, или ослабление склонности мужей к сим оным?) В любом случае, эта взаимосвязь может придавать смысл заключению доктора Актона что "лучшие матери, жены, и домашние хозяйки, должны знать поменьше, а лучше — ничего о сексуальных страстях. Любовь к дому, детям, и домашним обязанностям — есть единственные страсти, которые они испытывают", которое вне этой взаимосвязи выглядит просто смешно. В Викторианской Англии большинство жён провели большую часть своих фертильных лет в состоянии беременности или ухода за детьми, и их сексуальная страсть в самом деле провела много времени в бездействии.

Хотя рождение младенцев помогает сохранить преданность обоих партнёров, интересы мужа, и жены могут расходиться, так как время идёт. Чем старше дети (необходимость в отцовских инвестициях для которых становится менее настоятельной), и чем старше жена, тем менее преданность мужчины поддерживается эволюционным наследием. Урожай собирается всё более и более полно; земля всё менее и менее плодородна; может быть уже пора двигаться. Конечно, муж вряд ли понимает, что этот импульс непосредственно связан с вероятностью плодоношения. Энергичный и богатый мужчина может притягивать известные взглядов женщины, и подпитываться от этого; бедный и уродливый — вряд ли. Однако в общем случае сила импульса будет большей в муже, чем в жене.

Хотя сдвигающийся баланс привлекательности между мужем и женой редко описывается столь буквально, тем не менее он часто отражается косвенно — в романах, в афоризмах, в народной мудрости, к примеру как советы невесте и жениху. Профессор Хенслоу, пятнадцатилетний ветеран этого богоугодного состояния (имеется в виду — брачное — А.П.), написал Дарвину незадолго перед его бракосочетания: "Весь совет, который мне нужно дать вам, состоит в том, что нужно помнить что вы берете вашу жену как лучшее из худшего; старайтесь оценить лучше и и не волнуйтесь о худшем". Он добавил: "Пренебрежение этот небольшой деталью делает состояние брака для столь многих мужчин худшим, чем их одинокое счастье". Другими словами, помните лишь одно простое правило: не прекращайте любить вашу жену, хотя мужчины и склонны к этому.

Тем временем Эмма, получала совет не о надзирании за изъянами Чарльза, а о сокрытии её собственных недостатков, особенно таких, которые делают внешность женщины старой и измученной. Тётя (возможно помня отмеченное выше невнимание Эммы к моде) написала: "Если вы заплатите немного больше, то всегда одевайтесь с хорошим вкусом; не презирайте те небольшие хлопоты, которые позволяют каждому выглядеть более приятно; вы знаете, что вы вышли замуж за мужчину, который выше заботы о таких мелочах. Но ни один мужчина не выше внимания к ним... Я видела это даже в моём полуслепом муже".

Логика мужской нетерпимости как правило непрозрачна к её истинным интересам. Мужчина, охладевший к партнёрше, не думает явно: "Мой репродуктивный потенциал будет реализован лучше, если я выйду из этого брака, поэтому я, в соответствии с моими личными интересами так и сделаю". Понимание этого эгоизма только бы препятствовало осуществлению этих намерений. Для эмоций, которые побудили его вступить в брак, намного легче просто организовать медленное, неуклонное отступление.

Более серьезное представление об изменении отношения беспокойного мужа к стареющей жене было хорошо иллюстрировано Чарльзом Диккенсом, одним из немногих Викторианцев высшего сословия, которые фактически расторгли брак (без официального развода). Диккенс, который был избран членом Лондонского клуба Атанеум в тот же день в 1838 года, что и Дарвин, тогда был уже два года женат на женщине, которую он назвал своей "лучшей половиной". Через двадцать лет — уже гораздо более знаменитый, и пользующийся вниманием многих молодых женщин — он с трудом глядел на другую её половину. Теперь ему казалось, что она жила в "фатальной атмосфере, которая убивает каждого, кому она должна быть дорога". Диккенс написал другу: "я думаю, на свете нет таких двух людей, между которыми были столь невозможны взаимные интересы, симпатии, доверие, чувства, и чуткий союз любого вида, какие есть я и моя жена". (Если это так, то разве нельзя было бы обсудить это с нею до того, как она родила ему десять детей?). Летописец их брака написал, что "В его глазах жена стала безразличной, недовольной, инертной, почти бесчеловечной".

Эмма Дарвин, как и Катрин Диккенс, старела и теряла формы. И Чарльз Дарвин, как и Чарльз Диккенс, заметно повысил свой статус после свадьбы. Но нет никаких свидетельств, что Дарвин когда-либо полагал Эмму "почти бесчеловечной" Что означает это различие? (попробую ответить: 1) Катрин могла объективно давать больше оснований для недовольства, другими словами, Дарвину возможно больше повезло с женой; 2) Диккенс был более примативен (писатель как-никак), чем Дарвин (учёный-естественник), и был более подвержен власти эмоций; 3) может быть самое главное — биологический ранговый потенциал Дарвина был явно ниже (более низкий просто трудно представить), и стало быть сторонние женщины давали ему меньше знаков благосклонности, и Эмма в этой ситуации могла быть его единственной надеждой — А.П.).

Глава 6: Дарвиновский план семейного счастья

В смысле планов на длительный и совершенный брак, Чарльз Дарвин обладал несколькими отчётливыми преимуществами.

Прежде всего, у него было хронически больное здоровье. На девятом году брака, посещая своего больного отца (сам будучи больным), он написал Эмме о том, как он "тосковал" по ней, как "без тебя, чувствуя себя больным, я ощущаю себя абсолютно покинутым". Он завершил письмо словами: "я страстно желаю быть с тобой, и только когда я под твоей защитой, я чувствую себя в безопасности". После 30 лет брака Эмма заметила, что "ничто не женит кого-то так прочно, как болезнь". Эти размышления возможно были скорее горьки, чем сладки; болезнь Дарвина была пожизненным бременем для неё, и она могла это осознать в полном масштабе лишь намного позже свадьбы. Но это или не это навело её на вторую мысль о браке, но она означала, что Дарвин, на протяжении значительной части своей семейной жизни был не очень ходовым товаром. Неходовой товар — мужчина или женщина — часто бывают довольными браком, если есть небольшая (или хотя б какая-нибудь) сексуальная неуспокоенность.

Дополнительным активом, который Дарвин вложил в его брак, была искренняя преданность викторианскому идеалу женщины как духовному спасению. В своих добрачных совещательных монологах, он изображал "ангела", который будет поддерживать его трудолюбие, но не позволять ему задыхаться в работе. Он получил всё это, и няньку впридачу. И, для полноты картины — целомудренное ухаживание, возможно помогло поддерживать образ Эммы в представлении Дарвина как образ мадонны. Что-то действовало. "Я поражаюсь моей хорошей фортуне" — написал в конце жизни, "что она, бесконечно превосходя меня в каждом моральном качестве, согласилась быть моей женой".

Третье преимущество было географическим. Дарвин жил словно гиббон, на 18-акровом участке земли, в двух часах езды на карете от Лондона и его развлечений с молодыми женщинами. Мужские сексуальные фантазии чаще бывают по существу визуальными, тогда как женские фантазии чаще состоят из нежных касаний, мягкого бормотания, и других намеков на будущие инвестиции. Не удивительно, что мужские фантазии, и мужское сексуальное возбуждение, также легче активизируются явными визуальными намёками, простым видом анонимной плоти. Так что визуальная изоляция — особенно хороший способ оградить мужчину от мыслей, могущих приводить к брачному недовольству, неверности, или тому и тому.

Изоляции трудно достигнуть в наши дни, и не только потому, что привлекательные молодые женщины больше не сидят по большей части дома, босые и беременные. Образы красивых женщин — повсюду, куда бы мы ни посмотрели. Тот факт, что они двумерные, не означает, что они не относятся к делу. Естественный отбор не предвидел изобретения фотографии. В наследственной среде, отчётливые изображения множества красивых молодых женщин показали бы наличие (генетически) выгодной альтернативы единобрачию, и соответствующая перестройка чувств была бы адаптивной. Один эволюционный психолог обнаружил, что мужчины, которым показывали изображения моделей Плейбоя, позже описывают себя как менее влюблённых в своих жён. Если им показывают другие картины, такого не отмечается. (Женщины, которым показывали картины из Playgirl не ощущали никакого изменения отношения к супругам).

Дарвин также имел благодать плодородия. Брак, производящий устойчивый поток детей, и располагающий ресурсами для заботы об них, может расхолаживать охоту к перемене мест как для женщин, так и для мужчин. Блуждание требует времени и энергии, которые можно более выгодно вложить в этих маленьких, вызывающих любовь переносчиков генов. Развод становится тем менее вероятным, чем больше детей рождено, иногда заставляет пары предпочесть терпеть боль супружества "ради детей". Без сомнения, такое бывает. Но как минимум возможно, что эволюция склонила нас любить супруга сильнее, когда брак доказывает свою плодотворность. Во всяком случае — пары, говорящие, что останутся в браке, но не будут иметь детей, могли бы вполне доказать неправоту не так, так эдак.

Мы можем теперь сделать огрублённый набросок плана Чарльза Дарвина на брачное счастье: целомудренно ухаживайте, женитесь на ангеле, переезжайте в деревню вскоре после свадьбы, рожайте тонны детей, и впадите в длительную, изнурительную болезнь. Искренняя преданность к своей работе вероятно тоже поможет, особенно когда работа не связана с командировками.

Брачные бонусы для мужчин.

С точки зрения среднего мужчины конца 20-го века, Дарвиновский план не получает высоких оценок за выполнимость. Возможно чуть больше реальных ключей к пожизненному единобрачию можно найти в жизни Дарвина. Давайте начнём с его трёхшагового подхода к браку: (1) решить, рационально и систематически — жениться; (2) найти кого-то, наиболее практично отвечает вашим потребностям; (3) жениться на ней (хочу обратить внимание, что здесь неявно предполагается, будто женщина — это вещь, и своего мнения о выбравшем её мужчине у неё нет, и быть не может. Приходится ещё раз ссылаться хотя бы на главу 2, и напоминать, что выбирающим субъектом на самом деле является женщина. Стало быть в этом плане отсутствует один из главных пунктов — (2а) добиться благосклонности избранницы. Пункт 2а выпадает лишь для весьма узкой прослойки высокопривлекательных мужчин; в общем же случае — этот план итеративен. Почему этот пункт не фигурирует в записях самого Дарвина, который никак не относился к наповал привлекательным мачо? На то возможны несколько объяснений, начиная от неискренности записей, кончая особенностями викторианской эпохи — А.П.).

Один биограф раскритиковал Дарвина за этот формалистический подход, жалуясь на "эмоциональную пустоту его раздумий о браке". Возможно, это так. Но это стоит отметить, что Дарвин был любящим мужем и отцом на протяжении почти полувека. Мужчины, желающие сыграть эту роль, могли бы извлечь пользу пристального взгляда на "эмоциональную пустоту" размышлений Дарвина о браке. Они могут понять урок, перенеся его в современное время.

А именно: длительная любовь — это то, на переживание чего человек должен решиться. Пожизненная моногамная преданность точно неестественна — и даже не только для женщин; для мужчин же — и подавно. Для этого требуется то, что за отсутствием более подходящего термина мы назовём актом воли. Отсюда вытекает правомерность несомненного отделения Дарвином вопроса о браке, от вопроса о брачном партнёре. Выработка им своего, в конце концов твёрдого решения жениться, взять от брака максимум, была столь же важна для него, как и выбор супруга.

Это не означает, что молодой человек не может надеяться на то, что он будет охвачен любовью. Сам Дарвин безусловно возбудился ко дню свадьбы. Но является ли явная страстность чувств мужчины точным мерилом их вероятной стойкости — другой вопрос. Страсть конечно рано или поздно исчезнет, и брак будет тогда жить (или нет) на основании уважения, практической совместимости, простой привязанности, и (особенно в те дни) принятом порядке вещей. С помощью этих чувств, кое-что достойное слова "любовь" может длиться до смерти. Но это будет уже другая любовь, не та, с которой начинался брак. Будет ли эта любовь богаче, глубже, и духовнее? На это есть разные мнения. Но одно безусловно — это будет более впечатляющая любовь.

В заключение нужно сказать, что браки совершаются не на небесах. Есть один большой соблазн в пользу развода — вера многих мужчин (и немалого числа женщин) в то, что они женились (вышли замуж) на "неправильном" человеке, и в следующий раз у них будет "правильный". Вряд ли это верно. Статистика разводов подтверждает утверждение Самюэля Джонсона, характеризующего решения человека вступить в повторный брак как "триумф надежды над опытом".

Джон Стюарт Милл, придерживался аналогично трезвого взгляда. Милл настаивал на терпимости к моральному разнообразию, и подчёркивал долгосрочное значение для общества экспериментов различных нонконформистов, но не рекомендовал моральный авантюризм как образ жизни. Радикализм в книге Милла "На свободе" покоиться на вере Милла в сдерживание наших импульсов устойчивым сознательным контролем. Он написал в письме, что "Большинство людей имеют лишь очень умеренные способности для счастья". "Ожидание... от брака намного большего счастья, чем люди обычно находят: и незнание того, что промах происходит из скудости собственных способностей для счастья; они предполагают, что должны быть счастливее с кем-то ещё". Его совет к несчастливому: сидите спокойно, пока ощущение не пройдёт. "Если они остаются вместе, то чувство разочарования через некоторое время уходит, и они идут по жизни вместе, имея столько же счастья, сколько они бы могли найти поодиночке, или в любом другом союзе, при этом не подвергая себя тяготам повторных и неудачных экспериментов".

Многие мужчины — и какое-то, меньшее число женщин — наслаждались бы открытыми стадиями этих экспериментов. Но в конце концов они бы чаще всего понимали, что отблеск длительной радости второй попытки — был всего лишь другим заблуждением, поддержанным их генами, главная цель которых, как мы помним — сделать нас плодовитыми, но не длительно счастливым (и что, так или иначе, не действительно в нашей обстановке; в современном обществе, в котором многобрачие нелегально, импульс многобрачия может причинить больший эмоциональный ущерб всем причастным лицам — особенно детям, чем естественный отбор "предполагал"). Остаётся вопрос — перевешивает ли мимолетная радость зелёных нив ту боль, которую вызывает уход с золотисто-рыжих. Это не простой вопрос, ответ на гораздо менее сложные вопросы легко заменить сильным желанием. Этот ответ гораздо чаще бывает отрицателен, чем многие люди (особенно — мужчины) желают допустить.

Во всяком случае, вопрос о том, можно ли поминутным суммированием удовольствия и боли уладить проблему — спорен. Возможно, совокупная связность жизни кое-что значит. Мужчины многих поколений свидетельствовали, что длинная лямка жизни с другим человеком и несколькими маленькими человечками, при всех её разнообразных хлопотах, приносит награду, недосягаемую другими способами. Конечно, мы не должны придавать бесконечный вес уверениям старых женатых мужчин. На каждого из них, утверждающего, что жизнь прожита не зря, найдётся по крайней мере один холостяк, провозглашающий наслаждение серией его завоеваний. Но примечательно, что множество этих стариков прошло в молодости через сексуальную свободу и соглашаются, что наслаждались ею. Ни один из тех, кто стоит по другую сторону дебатов, не может сказать, что не знает — каково оно, создать семью и остаться в ней до конца.

Джон Стюарт Милл, рассмотрел этот вопрос в расширенном контексте. Даже Милл — глашатай утилитаризма, упорно утверждавший, что "удовольствие и свобода от боли, только и есть желательные цели" не разъяснял, что это значит. Он полагал, что удовольствие и боль всех людей, на которые влияют ваши действия (безусловно включая людей, с которыми вы создали семью) подлежат вашей моральной калькуляции. Далее, Милл обратил внимание не только на количество, но и на качество удовольствия, придавая особое значение удовольствию привлечь "высшие (способности". Он писал: "Немногие человеческие существа согласились бы поменяться с любым из низших животных, ради перспективы получения полнейшего набора удовольствий животного.... Лучше быть неудовлетворённым человеком, чем удовлетворённой свиньёй; лучше быть неудовлетворённым Сократом, чем удовлетворенным дураком. И если дурак или свинья имеют другое мнение, то это потому, что они знают только их собственную сторону вопроса. Другая часть сравнения знает обе стороны".

Развод тогда и сейчас

Мотивационная структура, поддерживавшая брак, со времён Дарвина была преобразована, и по сути, инвертирована. В те времена мужчины имели несколько серьёзных причин для женитьбы (секс, любовь, и социальное давление) и серьёзные причины, чтобы оставаться в браке (у них не было другого выбора). Сегодня не состоящий в браке мужчина может иметь секс, как с любовью, так и без, регулярно и респектабельно. И если по каким-то причинам он оказывается в браке, то не испытывает поводов для тревоги; когда острые чувства ушли, он может уходить из дома и возобновлять активную сексуальную жизнь без риска вызвать резкое осуждение окружающих. Вытекающий из этого развод довольно прост. Насколько викторианской брак был соблазнителен, и в конечном счете привлекателен, настолько же современный брак не нужен и чрезвычайно необязателен (для определённых категорий мужчин, брак — и поныне единственная возможность регулярно заниматься сексом (пусть и с возможным участием "заместителей"). Думаю, не оправдано так вот грести всех мужчин под одну гребёнку — А.П.).

Этот переход начался в начале 20-го века, и достиг драматических размеров после его середины. Американский уровень разводов, достигнутый в 1950-ых и в начале 1960-ых, удвоился между 1966 и 1978, достигнув его нынешнего значения. В то же время, раз уж выход из брака стал простым и банальным, стимул мужчине (и вероятно, в менее драматической степени — женщине) вступить в него потускнел. Между 1970 и 1988 годами, хотя средний возраст женщины, впервые ступающей в брак повышался, доля 18-летних девочек, сообщивших о наличии сексуального опыта, выросла с 39 до 70 процентов. Для у 15-летних эта доля повысилась с 1/20 до 1/4. Количество не состоящих в браке, но живущих вместе пар в Соединенных Штатах возросло с половины миллиона в 1970 году до почти 3 миллионов в 1990-м.

Получается двойной удар: лёгкость развода вызывает рост доли разведённых женщин, лёгкость секса вызывает рост доли женщин, никогда не бывших замужем. Между 1970 и 1990 годами, доля американских женщин в возрасте от 35 до 39, никогда не бывших замужем, повысилась с 1/20 до 1/10. Доля разведённых женщин в той же возрастной группе составила 1/3.

В отношении мужчин положение даже более серьёзно. 1/7 всех мужчин в возрасте от 35 до 39 никогда не были женаты; как мы видели, последовательная моногамия стремится оставить больше мужчин, чем женщин, в этом состоянии. Однако женщины от этого могут проигрывать больше. Они чаще чем мужчины хотят иметь детей; 40-летняя незамужняя бездетная женщина, в отличие от своего мужского коллеги, оценивает её шансы стать родителем, как стремящиеся к нулю. То же касается относительного благосостояния разведённых мужчин и женщин: в Соединенных Штатах, развод влечёт для среднего мужчины заметное увеличение уровня жизни, в то же время как у его жены (с детьми), происходит обратное.

Акт о Разводах 1857 года, который помог узаконить разрыв брака в Англии, был приветствован многими феминистками. Среди них была жена Джона Стюарта Милла, Гарриет Тейлор Милл, которая не переваривала свой первый брак, и пребывала в этом брачном капкане вплоть до смерти первого мужа. Госпожа Милл, которая кажется никогда не была большим энтузиастом половых отношений, мучительно подошла к пониманию того, "что все мужчины, за исключением редких возвышенных натур — в большей или меньшей степени сластолюбцы", и что "женщины — напротив вполне свободны от этой черты". Любой жене, разделявшей её отвращение к сексу, викторианский брак мог походить на серию изнасилований, перемежавшихся страхом. Она одобрила развод по требованию — ради женщин.

Милл также одобрил развод по требованию (в предположении, что у пары не было детей). Но его взгляд на этот вопрос отличался от её взгляда. Он видел, что свадебные клятвы меньше ограничивают жену, чем мужа. Строгие брачные законы тех дней Милл воспринимал с большим пониманием вероятного происхождения института единобрачия, и полагал, что они были написаны "сластолюбцами, для сластолюбцев, и для того, чтобы привязать сластолюбцев". Он не был одинок в этом мнении. В основе оппозиции Акту о Разводах 1857 лежало опасение, что он повернет мужчин к последовательной моногамии. Гладстоун выступал против этого законопроекта, ибо, как он сказал, "это приведёт к деградации женщины". (Или, как Ирландская женщина выразилась более чем столетием позже: "женщина, голосующая за развод, подобна индейке, голосующей за Рождество"(запечённая индейка — традиционное рождественское блюдо в Великобритании и США — А.П.)). Эффекты лёгкого развода оказались сложны, но во многом подтверждают позицию Гладстоуна. Развод очень часто неблагодарен для женщин.

Нет никакого смысла в попытках повернуть время вспять, как и нет смысла попытаться поддержать браки, делая альтернативу фактически противозаконной. Практика показывает, что есть одна вещь, которая для детей тяжелее, чем развод — жизнь с родителями, живущими вместе в состоянии непрекращающегося смертного боя.

Одно очевидно — у мужчины не должно быть финансового стимула для развода; развод не должен повышать его собственный уровень жизни, как это сейчас обычно бывает. Думаю, фактически было бы справедливо понизить его — не обязательно, чтобы наказать, но потому, что это часто единственный способ удержать жизненный уровень его жены и детей от снижения, учитывая неэффективность двух домашних хозяйств в сравнении с одним. При материальном достатке, женщины могут часто быть счастливы выращивать детей и без мужчины — счастливее чем тогда, когда они были с ним, и иногда счастливее даже его, прельстившегося свежей травой по ту сторону забора.

Уважение к женщине

Есть разные мнения о том, сколько "уважения" к женщине присуще современному моральному климату. Мужчины полагают, что много. Доля американских мужчин, полагающих, что женщины более уважаются сейчас, чем в прошлом, возросла с 40 процентов в 1970 году, до 62 процентов в 1990-м. Женщины не согласны. В опросе 1970 года они чаще всего называли мужчин "в основном добрыми, нежными, и вдумчивым", но в опросе 1990 года, проводимом тем же самым опросчиком, женщины чаще всего описывали мужчин, как ценящих только своё собственное мнение, старающихся подавить женщин, озабоченных завлечением женщин в кровать, и не уделяющим внимания домашним делам.

Уважение — слово неоднозначное. Возможно, что мужчины, рассматривающие женщин как высоко "уважаемых" имеют в виду, что женщины были восприняты на работе как достойные коллеги. И возможно, что женщины действительно пользуются большим уважением этого вида. Но если под уважением вы понимаете то, к чему призывали викторианцы, когда призывали уважать женщин (а именно — не рассматривать их как объект сексуального завоевания) — тогда уважение, вероятно понизилось с 1970 года (тем более — с 1960). Одна из интерпретаций вышеупомянутых цифр предполагает, что женщины хотели бы пользоваться большим уважением второго рода.

Нет никаких ясных причин для резкого противопоставления этих двух видов; нет причин для феминисток конца 1960-ых и начала 1970-ых, настаивая на первом виде уважения, жертвовать вторым (которого они тоже (по их словам) хотели). Но так получилось, что именно это они и делали. Они провозглашали врождённую симметрию полов во всех основных сферах, включая секс. Многие молодые женщины принимали доктрину симметрии, имея в виду, что им можно отдаваться своим сексуальным соблазнам и пренебрегать какой-либо неясной интуитивной осторожностью: спать с любым понравившимся мужчиной, не опасаясь того, что его сексуальный интерес не сигнализировал о сопоставимой привязанности, и не опасаясь, что секс может более крепко поймать в эмоциональную ловушку её, чем его. (Некоторые феминистки предавались случайному сексу почти что из чувства идеологической обязанности). Мужчины же, со своей стороны, использовали доктрину симметрии, чтобы ослабить для себя моральные тиски. Теперь они могли спать со всеми вокруг, не заботясь об эмоциональных последствиях; они всего лишь нравились женщинам, так что никакого особого уважения не было нужно. В этом они поддерживали, и поддерживают женщин, активно сопротивляющихся особому моральному уважению как покровительству (которое иногда наблюдается, и конечно имелось в викторианской Англии).

Тем временем законодатели принимали сексуальную симметрию, имея в виду, что женщины не нуждаются ни в какой особенной юридической защите. Многие государства в 1970-х годах допустили развод "без вины" и автоматически равное разделение активов пары — даже если один супруг, обычно жена, не имели карьерного движения и таким образом сталкивались с более суровыми перспективами. Пожизненные алименты, на которые разведённая женщина могла когда-то рассчитывать, теперь могли быть заменены несколькими годами платежей на "реабилитационную поддержку", которые, как предполагается, дают ей время начать восстановление карьеры — восстановление, которое фактически, будет скорее всего продолжаться более этих нескольких лет, если у неё есть несколько детей. В стремлении к большему равноправию, это не поможет уточнить , что причиной разрыва был необузданный флирт её мужа, или его резкая, зверская нетерпимость. Эти вещи, в которых нет ничей вины. Философия безвиновности — это одна причина, по которой развод буквально выгоден для мужчин. (Другая причина — небрежный контроль осуществления финансовых обязательств мужчиной). Пик моды на безвинность теперь миновал, и законодатели штатов ликвидировали часть ущерба от этой практики, хотя и не полностью.

Феминистическая доктрина врождённой сексуальной симметрии не была единственным, или даже первоначально не главным виновником. Сексуальные и брачные нормы, по многим причинам (тут и противозачаточные технологии, развития коммуникаций, стиля жизни и региональные тенденции), уже долго меняются. Так почему они пришли к феминизму?

Отчасти по причине явной иронии ситуации, когда совершенно похвальные попытки остановить один вид эксплуатации женщин, способствовал расцвету другого вида. Отчасти также потому, что хотя феминистки не творили проблему единолично, но некоторые из них помогали поддержать её. Вплоть до очень недавнего времени, опасение реакции феминисток было самым главным препятствием честному обсуждению различий между полами. Феминистки писали статьи и книги с осуждением "биологического детерминизма" не потрудившись понять ни биологию, ни детерминизм. Запоздалое расширение феминистических дискуссий о половых различиях временами расплывчато и лицемерно; они склонны описывать различия, которые правдоподобно объяснимы в терминах дарвинизма, однако уклоняются от вопроса о том, являются ли они врождёнными.

Женщины в несчастливом браке

"Дарвинский план" как остаться женатым — и более того — общая мысль этой главы пока может показаться простыми: женщинам нравиться быть в браке, а мужчинам — нет. Очевидно, что жизнь сложнее этой картины. Некоторые женщины не хотят замуж, а намного большее их число, однажды выйдя замуж, далеки от счастья. Если в этой главе подчеркнута несовместимость мужской психики с моногамным браком (а это так), — но это не значит, что я полагаю женскую психику неиссякаемым фонтаном услужливости и преданности. Это значит, что я полагаю мужскую психику наибольшим препятствием пожизненному единобрачию — и конечно, набольшим таким препятствием, которое отчётливо высветила именно новая дарвинистская парадигма.

Несовместимость между женской психикой и современным браком не такая простая и чёткая (и в итоге — менее разрушительная). Конфликтует не столько сама моногамия, сколько социально-экономические установки современного единобрачия. В типичном обществе охотников-собирателей, работа и личная жизнь женщин совмещались без особого труда. Забота о детях, на время, пока они уходили собирать съестное, не была проблемой; их дети могли идти с ними, или остаться с тётями, дядями, бабушками и дедушками, кузенами. И когда матери возвращались с работы чтобы позаботиться о детях, то контекст заботы был социален, даже коммунален. Антрополог Марджори Шостак, пожив в африканской деревне охотников-собирателей, написал: "одинокая мать, обременённая с надоедливыми маленькими детьми — это не та сцена, которая имеет параллели повседневной жизни !Kung".

Современные матери, явно оказываются или с той, или с другой стороны (разумной) золотой середины, в которой женщина общества охотников-собирателей оказывалась естественным образом. Они могут работать 40 или 50 часов в неделю, заботясь о качестве дневной работы, и ощущая чувство неопределенной вины. Или они могут быть домохозяйками, полностью занятыми домашним хозяйством, в одиночестве воспитывая своих детей, и почти сходя с ума от монотонности. Некоторые домохозяйки конечно умеют создавать основательную социальную инфраструктуру даже среди быстротечности и анонимности типичных современных окрестностей. Но несчастье многих женщин, которые этого не умеют, фактически неизбежно. Так что ничего удивительного в том, что современный феминизм приобрёл такой импульс в 1960-ых годах, на фоне массовой урбанизации (и много чего ещё), последовавших после второй мировой войны, что выхолостило смысл сообщества соседей и раздробило былое большое семейство; женщины не были предназначены для роли городских домохозяек.

Родовая городская среда обитания 50-х годов была "более естественна" для мужчин. Подобно многим отцам обществ охотников-собирателей, тогдашние городские мужья проводили мало времени со своими детьми, но много — в общении с другими мужчинами, на работе, в играх, или ритуалах. В этом отношении многие викторианские мужчины (но не Дарвин) имели ту же самую установку. Хотя само по себе пожизненное единобрачие менее естественно для мужчин, чем для женщин, но та его форма, которую оно часто принимала, и всё ещё часто принимает, может быть более тяжёлой для женщин, чем для мужчин.

Но это не равносильно утверждению, что женская психика угрожает современному единобрачию в большей, в такой же степени, что и мужская. Неудовлетворённость матери похоже не транслируется в разрыв столь же естественно, как недовольство отца. Глубинная причина этого в том, что в наследственной среде обитания идея поисков нового мужа (при наличии детей) редко была генетически выигрышным суждением.

Чтобы заставить современное единобрачие "работать" — в смысле, что оба супруга (как остающиеся, так и уходящие) были бы в равной степени счастливы — нужно принять вызов большой сложности. Успешная перестройка повлекла бы за собой вмешательство в саму структуру современной жизни и трудовой деятельности. Такое стремление реформаторов заставило бы хорошенько обдумать социальную среду в которой эволюционировали человеческие существа.

Люди не были конечно, предназначены для того, чтобы быть неизменно счастливыми в наследственной среде; тогда, как и сейчас, беспокойство было хроническим мотиватором, а счастье всегда было целью устремлений, часто теряющейся. Однако, люди были разработаны так, чтобы не сойти с ума в этой наследственной среде.

План Эммы

Несмотря на неудовлетворённость современным браком, многие женщины стремятся найти пожизненного супруга и иметь детей. Что они должны делать, учитывая, что нынешние общественные настроения не благоволят этой цели? Мы говорили о том, как мужчины могли бы вести себя, если они хотят, чтобы брак был более прочным институтом. Но задание мужчинам брачных установок в чём-то подобно предложению викингам буклета под названием "Как не грабить". Раз уж женщины находятся ближе к естественной моногамии, чем мужчины, и часто страдают от развода, то они возможно — более логичный локус для реформы. Как обнаружили Джордж Вильямс и Роберт Триверс, многие особенности половой психологии людей вытекают из дефицитности яйцеклеток в сравнении со спермой. Этот дефицит даёт женщинам больше власти, и в индивидуальных отношениях, и в формировании моральной обстановки, чем они иногда понимают.

Впрочем, иногда понимают. Женщинам, желающим мужа и детей, нужно узнать и попробовать план захомутания мужчины Эммы Веджвуд. В своей крайне схематичной форме он выглядит так: если вы хотите слышать клятвы вечной преданности прямо до дня вашей свадьбы — и если вы хотите удостовериться, что это действительно день свадьбы — не спите с вашим мужчиной до медового месяца.

Идея здесь не только в том, что, как говорится, мужчина не будет покупать корову, если он может брать молоко бесплатно. Если дихотомия Мадонны-шлюхи действительно крепко внедрена в мужской мозг, то ранний секс с женщиной может с какой-то вероятностью задушить многообещающие чувства любви к ней. И если действительно есть такая штука, как "модуль ухода от партнёра" в человеческой психике, длительный секс без его результатов может вызвать — как у мужчины, так и у женщины — охлаждение в пользу другого партнёра.

Многим женщинам претит стратегия Эммы. Некоторые говорят, что "заманивать мужчину в капкан" — ниже их достоинства; если его нужно принудить жениться, они предпочли бы обойтись без него. Другие говорят, что подход Эммы — реакционный и сексистский, возрождение древней обязанности женщин нести моральное бремя самообладания ради социального порядка. При этом другие говорят, что этот подход предполагает, что сексуальное воздержание для женщины нетрудно, что часто не так. Всё это — нормальные реакции.

Есть и другая обычная жалоба на стратегию Эммы: она не работает. В наши дни секс достаточно доступен мужчинам за небольшие обязательства. Если любая женщина прекращает поставки секса не то, чтобы на годы, но сколько-то надолго, то альтернативы изобилуют. Чопорные женщины сидят дома одни и греются в своей чистоте. В канун Дня святого Валентина в 1992 году, Нью-Йорк Таймс цитировала 28-летнюю одинокую женщину, "оплакивающую нехватку романтики и ухаживания". Она сказала, "Парни всё ещё представляют, что если вы не отдадитесь сразу, то будет кто-то другой. Похоже, здесь нет никакого стимула ждать, пока вы узнаете друг друга лучше".

Это также жизненный момент, и хороший резон полагать, что крестовый поход строгости только на женщин, с нулевой вероятностью принесёт пользу. Однако, некоторые женщины нашли, что продвижение на некоторое расстояние в сторону строгости имеет смысл. Если мужчина не слишком заинтересован в женщине как в человеке, чтобы вытерпеть, скажем, два месяца просто любящего общения перед переходом к страсти, он в любом случае вряд ли задержится рядом надолго. Некоторые женщины решают не тратить впустую время — которое, само собой разумеется, для них драгоценнее, чем для мужчин.

Эта смягченная версия подхода Эммы может самоукрепляться. По мере того, как больше женщин обнаруживают пользу непродолжительного периода охлаждения , им становится легче удлиннить его. Если восьминедельное ожидание является обычным, то десятинедельное не нанесёт женщине большого конкурентного вреда. Не следует ожидать, что эта тенденция достигнет викторианских крайностей. Женщины, в конце концов, тоже любят секс. Но можно ожидать, что тенденция, начавшись, продолжится. Во многом зарождающийся сегодня консервативный сексуальный климат возможно вызван опасением заболеваний, передаваемых половым путём; но судя по всё более отчётливому мнению многих женщин, что мужчины — в основе своей — свиньи, частично новый климат может исходить от женщин, рационально преследующих личный интерес с учётом горьких истин о природе человека. И ещё одна, совсем надёжная причина — люди продолжат преследовать свой личный интерес сугубо рационально, ибо видят его. В этом случае эволюционная психология помогает им в этом.

Теория моральных осцилляций

Есть и другие причины, по которым тенденции сексуальной морали — то ближе, то дальше от сексуальной сдержанности — может самоподдерживаться. Если мужчины и женщины действительно созданы так, чтобы приспосабливать свои сексуальные стратегии к условиям местного брачного рынка, то норма одного пола должна зависеть от нормы другого. Мы уже видели свидетельства Девида Басса и прочих, что, когда мужчины полагают женщину промискуитетной, то они и обращаются с нею соответственно — как с краткосрочным приключением, а не долгосрочным призом. Мы также видели свидетельство Элизабет Кашдан, что женщины, полагающие мужчин (как таковых), настроенных на сугубо краткосрочные стратегии, сами будут с большей вероятностью выглядеть и поступать промискуитетно: носить сексуальную одежду и иметь частый секс. Можно представить эти две тенденции, включенные в цепи положительной обратной связи, приводящие к тому, что викторианцы назвали бы неуклонным падением нравов. Быстрое распространение коротких платьев, и призывных взглядов могут рассылать визуальные сигналы, препятствующие мужской преданности; а поскольку мужчины, этим обескураженные, становятся менее почтительными к женщинам, и открыто сексуальнее, то короткие платья могли бы и далее распространяться. (Могут иметь некоторый эффект даже призывные взгляды, размещённые на досках объявлений, или на страницах Плейбоя).

Если положение дел по каким-то причинам стало смещаться в другую сторону, к мужским родительским инвестициям, то тенденция могла бы быть поддержана той же самой динамикой их взаимоподдержки. Чем больше среди женщин Мадонн, тем больше Папочек среди мужчин, и они менее грубы; следовательно, среди женщин будет ещё больше Мадонн, и так далее.

Сказать, что эта теория спекулятивна — это пожалуй мягко сказано. У неё есть дополнительное неудобство заключающееся (как и у многих теорий культурных изменений) в трудности её прямой проверки. Но она опирается на теории индивидуальной психологии, которые уже проверяемы. Басс и Кашдан изучают количества для предварительного тестирования, и пока эти два столба теории её поддерживают. Теория также ценна помощью в объяснении того, почему тенденции в сексуальной этике сохраняются столь долго. Викторианское ханжество, в его высшей точке было кульминацией столетней тенденции, но она затем кажется отступила на очень долгое время.

Почему отступление столь длительно? Сменится ли когда-нибудь медленное колебание маятника на обратное? Возможных причин много; это и изменения технологии (противозачаточных средств, например), изменения в демографии. Также возможно, что маятник может качнуться в другую сторону, когда большая часть одного пола (или обоих) находит свои глубокие интересы не удовлетворёнными и начинает сознательно переоценивать свой образ жизни. В 1977 Лоренс Стоун заметил, что "исторические записи предлагают, что вероятность того, что этот период чрезвычайной сексуальной свободы продлится очень долго без того, не дав сильную обратную реакцию — не очень большая. Есть ирония в том, что только сейчас, когда некоторые мыслители констатируют появление совершенного брака, основанного на полном удовлетворении сексуальных, эмоциональных и творческих потребностей и мужа и жены, доля неудачных браков, оцененных по интенсивности разводов, повышается быстро". Как он писал, женщины, имеющие много рычагов влияния на сексуальную мораль, всё чаще и чаще задают фундаментальные вопросы о "мудрости" случайного секса. Вступаем ли мы в фазу долгого роста морального консерватизма, сказать невозможно. Но современное общество не источает непоколебимого ощущения удовлетворённости статусом-кво.

Тайна Виктории

Здесь было представлено много суждений о викторианской сексуальной этике. С одной стороны — она была ужасна и глубоко репрессивна. С другой — она хорошо отвечала задаче сохранения брака. Дарвинизм подтверждает эти два суждения и объединяет их. Раз вы увидели аргументы против пожизненного моногамного брака, особенно в экономически стратифицированном обществе — другими словами, как только вы увидели природу человека — трудно представить что-либо за исключением жёстких репрессий, что бы сохранило этот институт.

Но викторианизм вполне обошёлся без прямолинейных тотальных репрессий. Его специфические запреты поразительно хорошо подходили для текущих задач.

Наверное наибольшая угроза длительности брака — искушение оставить своих стареющих жён богатыми, или высокостатусными мужчинами в пользу более молодой модели — была атакована мощными социальными залпами. Хотя Чарльз Диккенс всё-таки развёлся, преодолев при этом большое противодействие общества и социальные издержки развода, он навсегда ограничил свои контакты со своей возлюбленной секретными встречами. Чтобы признать, что его уход был фактически дезертирством, ему пришлось принять осуждение, с которым он не желал сталкиваться.

Верно то, что некоторые мужья проводили время в одном из многих борделей Лондона (кроме того, мужчин верхних классов иногда сексуально обслуживали горничные). Но также верно то, что мужская сексуальная неверность не угрожает браку, пока не приводит к уходу; женщинам легче, чем мужчинам, примирить себя с жизнью с обманувшим супругом. И один из способов гарантировать, что мужская неверность не приведёт к уходу, состоит в том, чтобы ограничить её ну, в общем, шлюхами. Можно уверенно держать пари о том, что очень немногие викторианские мужчины во время завтрака мечтали об уходе от их жён к проституткам, ночью с которыми они насладились только что; и мы можем полагать с достаточной уверенностью, что причина этого частично лежит в дихотомии Мадонны-шлюхи, глубоко вросшей в мужскую душу.

Если викторианский мужчиа более явно угрожал институту единобрачия, если он совершал прелюбодеяние с "респектабельной" женщиной, то риск был велик. Врач Дарвина, Эдвард Лейн, был судебно обвинён мужем его пациентки в прелюбодеянии с пациентом. В то время такие случаи были настолько скандальны, что Лондонская "Таймс" делала ежедневный обзор этого дела. Дарвин внимательно следил за ним. Он сомневался, видимо небезосновательно, в вине Лейна ("я никогда не слышал сладострастных выражений от него"), и волновался о его будущем: "я боюсь, что это сильно повредит ему". Так бы вероятно и было, если б судья не оправдал его.

Разумеется, в соответствии с двойным стандартом, неверные женщины навлекали на себя более сильное осуждение чем их коллеги-мужчины. И Лейн, и его пациентка состояли в браке, всё же именно в её дневнике рассказывалось о беседе после свидания между ними, которое и послужило основанием для обвинения в следующих пропорциях. "Я умоляла его поверить, что в течение всего моего замужества я никогда не грешила прежде, даже в минимальной степени. Он утешал меня за мой поступок, и умолял меня простить саму себя" (адвокат Лейна убедил суд, что её дневник был безумной фантазией, но даже если это и так, то он отражает преобладающие порядки).

Может быть двойной стандарт и несправедлив, но этому есть объяснение. Само по себе прелюбодеяние, совершённое женой — это большая угроза единобрачию. (Опять же: для среднего мужчины, продолжение брака с неверной супругой будет гораздо более чревато, чем то же самое для средней женщины.) И если муж неверной супруги по каким-то причинам остаётся в браке, его отношение к детям может стать менее тёплым, ибо у него возникли сомнения в их отцовстве.

Высказывание такой смелой клинической оценки викторианской этики опасно. Людям присуще неправильно её истолковывать. Так что давайте чётко уясним: клинический — не то же самое, что предписывающий; это — не аргумент во имя двойного стандарта, или иного конкретного аспекта викторианской морали.

В самом деле, несмотря на тот вклад, который двойной стандарт возможно однажды сделал в брачную стабильность, предлагая отдушину для мужской похоти, времена изменились. В наши дни преуспевающий бизнесмен может не ограничить свои внебрачные дела проститутками, горничными, или секретарями, культурный уровень которых вряд позволит им стать его жёнами. Среди более широкого круга женщин — на рабочем месте, в офисе или в деловой поездке он встретит молодых незамужних женщин, на которых он уже мог бы жениться, если бы имел возможность делать это снова и снова; но именно эта возможность у него сейчас есть. Внебрачная активность в девятнадцатом столетии, а часто и в 1950-ых, была чисто сексуальной отдушиной для, во всех прочих отношениях преданного мужа, но сегодня это часто скользкий скат к дезертирству. Двойной стандарт возможно, однажды поддержал единобрачие, но в наши дни он способствует разводам.

Даже кроме вопроса о том "работала" ли бы викторианская мораль сегодня, есть вопрос о том, оправдывают ли достигаемые выгоды её многочисленные специфические издержки. Некоторые викторианские мужчины и женщины ощущали себя безнадёжно пойманными в браке. (Хотя когда браки кажутся неотвратимыми, развод — почти буквально невероятным, люди могут меньше обращать внимание на его недостатки.) Преобладающая мораль сделала трудным для некоторых женщин даже невинное наслаждение брачным сексом — не говоря уж о факте, что викторианские мужчины даже не знали про их сексуальную чувствительность. Трудна была жизнь у женщин, которые хотели быть более, чем украшением, более чем "ангелом в доме". Сёстры Дарвина с некоторым беспокойством сообщили ему о двусмысленной, если не сомнительной дружбе брата Эразма с автором Гарриет Мартино, не слишком соответствующей кроткому женскому образу. Из встречи с ней Дарвин вынес такое впечатление: "Она была очень приятна и владела разговором на самые разнообразнейшие темы, учитывая ограниченное время. Я был удивлен, обнаружив насколько мало она уродлива, но как мне кажется, она переполнена собственными проектами, мыслями и способностями. Эразм извинял всё это, утверждая, что на неё не нужно смотреть, как на женщину". Замечания этого рода — одна из многих причин, почему нам не нужно стараться возродить викторианскую сексуальную мораль в больших масштабах.

Без сомнения, существуют и другие моральные системы, могущие преуспеть в поддержке моногамного брака. Но скорее всего, любая такая система, будет подобно викторианизму, влечь реальные издержки. И хотя мы конечно можем бороться за этику, которая справедливо возлагает издержки на мужчин и женщин (и равномерно как среди мужчин, так и среди женщин), идентичное распределение издержек менее вероятно. Мужчины и женщины различаются, и угрозы, которые врождённая часть их психик несёт институту брака — столь же различна. И те санкции, посредством которых эффективная этика сражается с этими угрозами, будут, следовательно, различны для этих двух полов.

Если мы действительно серьёзно относимся к восстановлению института единобрачия, то "битва" явно будет наиболее подходящим словом. В 1966 году, один американский ученый, изучая чувство позора, окружавшего сексуальные импульсы викторианских мужчин, обнаружил "прискорбное отчуждение целого класса мужчин от их собственной сексуальности". Он был конечно прав насчёт отчуждения. Но насчёт "прискорбности" — это другой вопрос. В другом от "отчуждения" конце спектра находится "потакание" — повиновение нашим сексуальным импульсам, словно это голос Благородного Дикаря, голос, который мог бы вернуть нас к состоянию некоего примитивного счастья, которого на деле никогда не было. Четверть века потакания этим импульсам привело к изменениям в мире, среди которых можно назвать: распространение безотцовщины, озлобленности женщин, жалоб на сексуальное насилие и домогательства, одиноких мужчин, увлекающихся порнофильмами при изобилии одиноких женщин. В наше время уже сложнее назвать викторианскую войну против мужской похоти "прискорбной". Прискорбной в сравнении с чем? Может показаться, что Самюэль Смайлс требовал лишнего, когда говорил о жизни, проведённой в "борьбе против искушения низких желаний", но альтернатива, очевидно не предпочтительнее.

Откуда взялись моральные кодексы?

Прорывающийся в этой главе морализаторский тон в некотором смысле ироничен. Да, с одной стороны, новая дарвинистская парадигма предполагает, что любую, столь же "неестественную" институцию, как моногамный брак трудно поддерживать без сильного (то есть репрессивного) морального кодекса. Но новая парадигма также имеет компенсирующий эффект, поддерживая некоторый моральный релятивизм — если даже не прямой цинизм о моральных кодексах в общем.

Ближайшее к коренному взгляду дарвинистов на возникновение моральных кодексов суждение таково: люди склонны поддерживать такие моральные суждения, какие помогают передавать их гены в следующее поколение (по крайней мере — в среде нашей эволюции). Следовательно, моральный кодекс — неофициальный компромисс между конкурирующими сферами личных генетических интересов, каждый действует так, чтобы формировать кодекс в свою пользу, используя любые доступные ему рычаги.

Рассмотрим двойной сексуальный стандарт. Наиболее очевидное эволюционное объяснение состоит в том, что мужчины, с одной стороны, были созданы, чтобы самим быть сексуально несдержанными, с другой — снижать статус сексуально распущенных женщин ("шлюх") — и даже, что важно — те же самые мужчины побуждают тех же самых женщин быть сексуально распущенными. Следовательно, раз мужчины формируют моральный кодекс, то они же могут формировать входящий в него двойной стандарт. Однако при более внимательном изучении оказывается, это кардинальное мужское суждение, имеет естественную поддержку других сфер: родители молодых, симпатичных девочек, побуждающие своих дочерей беречь свою благосклонность к мистеру Райту (то есть — оставаться привлекательными целями для мужской родительской инвестиции), и сообщающие своим дочерям, что поступать иначе — "неправильно"; сами эти дочери, которые, оберегая свои достоинства для высокого претендента, корыстно и морализаторски унижают конкурирующие малопривлекательные альтернативы; Счастливо замужние женщины, рассматривающие атмосферу промискуитетности, как ясную и настоятельную опасность для их брака (то есть — для продолжения высоких инвестиций в их потомство). Имеет место виртуальный генетический сговор, изображающий сексуально свободных женщин как зло. В то же время, имеет место относительная терпимость к мужскому флирту, и не только потому, что некоторые мужчины (особенно привлекательные или богатые) могут сами по себе любить это дело. Но и их жёны, находя уход мужа более разрушительным, чем его простая неверность, укрепляют двойной стандарт.

Если вы соглашаетесь с этим углом зрения на моральные кодексы, вы не должны ожидать, что они ответят интересам общества в целом. Они появляются в ходе неформального политического процесса, который возможно придаёт дополнительный вес влиятельным людям; вполне маловероятно, что они одинаково представляют всеобщие интересы одинаково (хотя возможно, в обществе со свободой слова и экономическим равенством эта вероятность выше). И нет определенно никакой причины предполагать, что существующие моральные кодексы отражают какую-то высшую истину, понятую посредством божественного вдохновения или бесстрастного философского исследования.

Действительно, Дарвинизм помогает показать контраст между теми моральными кодексами, которые у нас есть, и которые мог бы постичь бесстрастный философ. Например: хотя присущее двойному стандарту строгое отношение к женскому промискуитету может быть естественным побочным эффектом природы человека, этический философ мог бы уверенно доказать, что сексуальная свобода чаще бывает нравственно сомнительна в случае мужчины. Посмотрите на холостого мужчину и незамужнюю женщину на их первом свидании. Мужчина с большей вероятностью, чем женщина, будет преувеличивать эмоциональную преданность (сознательно или подсознательно), чтобы добиться секса с помощью этих притворств. И если он его добьётся, то его теплота чувств к ней исчезнет с большей вероятностью, чем её к нему. Это далеко-далеко не жёсткое и прочное правило; человеческое поведение очень сложно, ситуации и индивидуумы очень изменчивы, и представители обеих полов эмоционально взбаламучиваются во всех ситуациях. Однако, в качестве объемлющего обобщения видимо справедливо говорить, что наугад взятый мужчина причиняет больше боли своим партнёрам краткостью преданных отношений, чем такая же женщина. Пока женщины не спят с уже женатыми мужчинами, их сексуальная распущенность наносит вред другим людям очень косвенно и расплывчато, если вообще наносит. Следовательно, если вы полагаете (как видимо и большинство людей), что причинить другим людям боль — явно или неявно вводя их в заблуждение — безнравственно, то вы должны более осуждать сексуальную несдержанность мужчин, чем женщин (Спору нет, причинять боль, обманывая ожидания — безнравственно и предосудительно, но почему-то здесь упущено из виду влияние сексуальной сдержанности (или несдержанности) на критерии полового отбора, влияющее в свою очередь на направление эволюции человечества как зоологического вида — А.П.).

Во всяком случае, я бы именно так и полагал. Если в этой главе я, как могло показаться, предлагал практику сексуального ограничения женщин, то этот совет не предполагал никакого намёка на обязательность. Это была самопомощь, а не моральная философия.

Это может выглядеть парадоксом: советовать с позиций дарвинизма сексуальную сдержанность женщин, тупо повторяя традиционное моральное увещевание, в то же время отвергая моральное осуждение женщин, не следующих этому совету. Но вам пора бы уже привыкнуть к парадоксам, как к части более общего уклона дарвинизма в сторону этики.

С одной стороны, дарвинист может относиться к существующей этике с подозрением. С другой — традиционная этика часто воплощает определённую прагматическую мудрость. В конце концов, отстаивание генетических интересов — иногда (хотя не всегда), совпадает со стремлением к счастью. Матери, убеждающие своих дочерей "беречь себя" — с одной стороны — действуют в пользу своего безжалостного генетического интереса, но с другой стороны — беспокоятся о долгосрочном счастье своих дочерей. То же касается дочерей, следующих советам матерей, и верящих, что они помогут им удачно выйти замуж и иметь детей: да, они хотят иметь детей потому, что их гены этого "хотят"; факт остаётся тем не менее фактом — они хотят детей, и чувствуют свою жизнь прожитой не зря, если имеют их. Хотя в личных генетических интересах нет никакого фундаментального блага, но нет и фундаментального зла. Когда что-то способствует счастью (что бывает не всегда), и никому серьёзно не вредит, то зачем с этим бороться?

Насколько дарвинист склонен к моральной философии, настолько цель его замысла состоит в исследовании традиционной этики в свете предположения о том, что она нагружена прагматической, долговременной мудростью, хотя и также обрамлена корыстными и философски непростительными заявлениями об абсолютной "безнравственности" того или этого. Матери могут быть мудры, рекомендуя своим дочерям быть сдержанными — и в этом смысле быть мудрыми в осуждении не сдержанных конкурирующих девочек. Но утверждения о том, что это осуждение имеет моральную силу, может быть всего лишь генетически сдирижированной софистикой.

Освобождение мудрости от софистики будет большой и трудной задачей моральных философов в течение десятилетий, и то в предположении, что более чем единицы из них близки к пониманию новой парадигмы. В любом случае — это задача, к которому мы вернёмся в конце этой книги, выяснив происхождение наиболее фундаментальных моральных импульсов.

Подслащённая наука

Наблюдается такая типичная реакция на обсуждение этики в свете нового дарвинизма: не бежим ли мы здесь несколько впереди паровоза? Эволюционная психология только в начале своего пути. Она породила несколько теорий с мощной поддержкой (о врождённых различиях в мужской и женской ревности); несколько с уверенно средней поддержкой (дихотомия Мадонны-шлюхи); и намного больше таких, которые являются явными, хорошо если благовидными спекуляциями (модуль "изгнания партнёра"). Имеются ли в этой массе теории, действительно способные поддержать широкие заявления о викторианской (или любой другой), этике?

Философ Филип Китчер, утвердившийся в 1980-ых годах как выдающийся критик социобиологии, продвинул эти сомнения на шаг дальше. Он полагает, что дарвинисты должны быть осторожными не только в создании моральных или политических расширений их исходной науки (большинство дарвинистов их избегает так или иначе — спасибо подпалённым в 1970-х годах крылышкам), но прежде всего в создании науки. Даже если они не пересекают границу между наукой и моральными ценностями, то кто-то это сделает; теории о природе человека неизбежно будут использованы для поддержки той или иной доктрины в отношении морали или социальной политики. И если теории окажутся неправильными, то они, возможно наделают много вреда. Китчер обращает внимание на то, что социальные науки отличаются от физики или химии. Если мы принимаем "неправильный взгляд на происхождение далёкой галактики", то "доказательство ошибки не будет трагичным. Напротив, если мы ошибаемся во взглядах на основы социального поведения человека, если мы отказываемся от задачи справедливого распределения прибылей и издержек в обществе потому, что мы приняли дефектные гипотезы о нас самих и нашей эволюционной истории, тогда последствия научной ошибки могут быть действительно серьёзны". Значит, "Когда научные заявления влекут последствия для социальной политики, стандарты доказательности и самокритики должны быть чрезвычайно высоки".

Здесь есть две проблемы. Первая, "самокритика" сама по себе — не обязательная часть науки. Критика со стороны коллег — своего рода коллективная самокритика — это то, что поддерживает "стандарты доказательности" на высоком уровне. Но эта коллективная самокритика не может даже начаться, пока гипотеза не выдвинута. По-видимому Китчер не призывает нас укоротить этот алгоритм научного прогресса путём воздержания от выдвижения слабых гипотез; способ усиления слабых гипотез состоит в их выдвижении, а затем — безжалостном и тщательном исследовании. И если Китчер предлагает только, чтобы мы явно маркировали спекулятивные гипотезы, то с этим никто не спорит. Действительно, благодаря (без сарказма) людям подобным Китчеру, многие дарвинисты теперь — мастера осторожности.

Это подводит нас ко второй проблеме с аргументацией Китчера: предложение, чтобы социологи-дарвинистны, но не социологи вообще, действовали с большими предосторожностями. Здесь неявно предполагается, что ошибочные дарвинистские теории о поведении будут вероятно более пагубны, чем ошибочные недарвинистские теории о поведении. Но с какой стати? Известный долгоживущий стандарт и крайне антидарвинистская доктрина психологии — о том, что между мужчинами и женщинами нет никаких важных врождённых поведенческих различий в области ухаживаний и секса — явно причинил много страданий в течение нескольких последних десятилетий. И он опирался на наинизший из вообразимых стандартов доказательности — на полное отсутствие реальных доказательств вообще, не говоря уж о откровенном и высокомерном игнорировании народной мудрости каждой культуры на планете. Тем не менее, по каким-то причинам Китчер этим не огорчён; он кажется думает, что теории, привлекающие гены могут иметь плохие эффекты, а теории, их не упоминающие — не могут.

Более надёжным было бы такое обобщение: ошибочные теории с большей вероятностью будут иметь плохие эффекты , чем правильные. И если, как это часто бывает, мы не знаем наверняка, какая теория правильная, а какая — нет, то лучше всего будет "поставить" на теорию, наиболее похожую на правильную (крайне субъективно. Гуманитарию наиболее правдоподобной будет "казаться" стандартная социологическая модель, и ничем вы его не переубедите. — А.П.). Эта книга исходит из предпосылки, что эволюционная психология, несмотря на её юность, теперь бесспорно наиболее вероятный источник теорий о человеческой психике, которые оказываются правильными — и многие из её конкретных теорий уже имеют довольно устойчивые основания.

Честному исследованию природы человека угрожают не только враги Дарвинизма. В границах новой парадигмы, истину иногда подслащивают. Часто возникает соблазн, например, приуменьшить различия между мужчинами и женщинами. Про большую природную склонность мужчин к полигамии, политически чувствительные социологи-дарвинисты могут говорить что-нибудь такое: "Помните, что это — только статистическое обобщение, конкретный человек может сильно отклоняться от нормы для его или её пола". Да, верно. Однако очень немногие из этих отклонений очень близки к норме для другого пола (вспомним, что половина отклонений, будет ещё дальше от средней нормы другого пола). Или такое: "Помните, поведение находится под влиянием локальной обстановки и сознательного выбора. Мужчины не должны флиртовать". Верно, и критически важно. Но многие из наших импульсов, как и положено по проекту, очень сильны, и чтобы побороть их, нужно прилагать адекватно резкие усилия. Сдержанность далеко не столь же легка, как переключение каналов на пульте дистанционного управления; говорить иное — значит вводить в заблуждение.

Это даже опасно. Джордж Вилльямс, возможно почти единственный отец основатель новой парадигмы, может быть заходит слишком далеко, когда говорит, что естественный отбор — это "зло". В конце концов, он создал всё доброе в человеческой природе тем же путём, что и всё разрушительное. Хотя конечно верно, что корни всего зла можно увидеть в естественном отборе, и отражены (вместе с много чем хорошим) в человеческой природе. Враг справедливости и благопристойности действительно находится в наших генах. Если в этой книге я явно ухожу от популистской стратегии, осуществляемой некоторыми дарвинистами, и подчеркиваю плохое в человеческой природе более, чем хорошее, то это потому, что я полагаю недооценку врага более опасной, чем переоценку его.

Часть вторая: Социальный цемент

Глава 7: Семьи

Переводчик: Анатолий Протопопов

Все мы любим думать о самих себе как о самоотверженных личностях. И в каких-то случаях это правда. Но в сравнении с общественными насекомыми мы — неблагодарные твари. Пчелы умирают ради товарки-пчелы, вырывая свои внутренности после ужаливания врага. Некоторые муравьи, защищая колонию взрывают себя. Другие муравьи жертвуют всю свою жизнь, работая дверью, не впуская насекомых, не внушающих доверия; другие работают мешками с аварийным запасом еды, вися вздувшимися на потолке. Конечно эта "мебель" не имеет никакого потомства.

Дарвин затратил более десятилетия, задавшись вопросом о том, как естественный отбор мог создать целые касты муравьёв, не порождающих потомков. Сам же он тем временем, потомков породил довольно много. Проблема стерильных насекомых привлекла его внимание как раз во время рождения его четвёртого ребёнка, Генриетты в конце 1843; к моменту рождения его десятого и последнего ребёнка, Чарльза в 1856 году он всё ещё не решил её. Все эти годы он хранил теорию естественного отбора в тайне, и одной из причин этого могло быть явное противоречие этой теории ситуации с муравьями. Парадокс казался "непреодолимым, и фактически фатальным для всей моей теории".

Обдумывая загадку насекомых, Дарвин вероятно не подозревал, что решение её могло также объяснять структуру повседневной жизни его семьи: почему его дети демонстрировали привязанность друг к другу, почему они иногда боролись; почему он чувствовал потребность учить их добродетельной доброте, почему они иногда сопротивлялись; даже, почему его и Эмму потеря одного из детей огорчала глубже, чем потеря другого. Понимание движущих сил самопожертвования у насекомых открыло бы движущие силы поддержания семейной жизни у млекопитающих, включая людей.

Хотя Дарвин наконец понял, по крайней мере смутно, правильное объяснение бесплодия насекомого, и заподозрил, что это могло объяснение как-то применимо к объяснению поведения людей, он не приблизился к осознанию чрезвычайной широты и разнообразия этой применимости. И этого не сделал никто в течение целого столетия спустя.

Одной причиной этого может быть то, что объяснение Дарвина, как он его сформулировал, было трудно понять. В Происхождении Видов он написал, что парадокс эволюции стерильности "станет менее парадоксальным, или — надеюсь, исчезнет, если вспомнить, что отбор приложим к семье точно так же, как и индивидууму, и может таким образом привести к желательному результату. Когда вкусный овощ приготовлен, индивидуум тем самым разрушен; но садовод посеет семена той же самой партии, и уверенно ожидает получить почти то же самое; селекционеры рогатого скота стремятся получить мраморное сочетание мяса и жира; животное было забито, но селекционер подходит с доверием к этой же самой линии".

Сведение селекционеров животных и растений в одну картину могло показаться странным; эта картина приобрела законченный смысл после 1963 года, когда молодой Британский биолог Уильям Д. Гамильтон делал набросок теории родственного отбора. Теория Гамильтона — это переложение (и расширение) понимания Дарвина на язык генетики — язык, который не существовал при его жизни.

Термин "родственный отбор" предполагает связь с утверждением Дарвина о том, что "отбор может применяться к семейству", а не только к индивидуальному организму. Но это предположение, будучи истинным, вводит тем не менее в заблуждение. Красота теории Гамильтона состоит в том, что она рассматривает существование отбора не только и не столько на уровне индивидуума или семейства, но — и это важно!, на уровне гена. Гамильтон был первый, чтобы ясно озвучил эту центральную тему новой парадигмы Дарвинизма: рассматривать выживание генов.

Рассмотрим молодую земляную белку, у которой ещё нет детёнышей. Обнаружив хищника, она встаёт на задние конечности и издаёт громкий предупреждающий сигнал, который может привлечь внимание хищника, и привести к моментальной смерти. Если смотреть на естественный отбор так, как на него смотрели почти все биологи до середины двадцатого столетия (то есть процесс, заинтересованный в выживании и воспроизводстве животных и их потомства), то этот предупреждающий сигнал не имеет смысла. Если у земляной белки, подающей его, нет потомства, которое нужно спасать, то этот предупреждающий сигнал — эволюционное самоубийство. Верно? Это важный вопрос, на который Гамильтон отвечал отрицательно.

В теории Гамильтона фокус перемещается от самой земляной белки, подающей сигнал, к гену (фактически это будут несколько генов) ответственный за тревожный сигнал. Земляные белки не живут вечно, и не порождают других животных. Единственный потенциально бессмертный органический субъект — ген (или, строго говоря — информация, им кодируемая; сам ген (как её носитель) "умирает" в любом случае). Таким образом, в эволюционных временных рамках, включающих сотни, тысячи, или миллионы поколений, вопрос состоит не в том, как путешествуют во времени индивидуумы; все мы знаем, что в конце концов мрачный ответ этому один. Вопрос в том, как путешествуют во времени гены индивидуумов. Некоторые исчезают, некоторые будут процветать; сущность вопроса — какие именно. Как ген сигнала "самоубийственного предупреждения" будет путешествовать во времени?

Слегка удивительный ответ на этот вопрос даёт теория Гамильтона: "довольно хорошо". При соответствующих обстоятельствах. Причина этого в том, что земляная белка, несущая этот ген, может иметь несколько близких родственников, которые будут спасены этим тревожным сигналом, и некоторые из тех родственников, вероятно тоже несут этот ген. К примеру можно принять, что половина всех братьев и сестер будут носителями этого гена (если они полуродные братья, когда доля генов (четверть) будет всё ещё значима).

Если этот предупреждающий сигнал спасает жизни четырех полных родных братьев, которые иначе умерли бы, то будут спасены два носителя этого гена, ответственного за этот сигнал. Значит, ген как таковой преуспел бы, даже если сторож, несущий его, приносит себя в жертву. Этот вроде бы самоотверженный ген будет успешнее проходить сквозь века, чем вроде бы эгоистичный ген, который побуждает его носителя нестись к в безопасное место, в то время как четыре родных брата (и в среднем — две копии гена) — погибли бы. То же самое верно, если ген спасает только одного полного родного брата, при условии что шансы сторожа погибнуть составляют один из четырёх. На длительных временных интервалах, таким образом будут спасены два гена на один потерянный.

* Фактически земляная белка (или человек) разделяет гораздо более половины его генов с родным братом — и соответственно — с другими особями его вида. Но сравнительно новые гены, которые только что появились в популяции, в среднем, имеются у половины полных родных братьев организма. И когда мы говорим о развитии новых черт, мы имеем в виду именно новые гены.

Гены братской любви

Здесь нет никакой мистики. Гены не ощущают каким-то волшебным образом присутствия копий себя в других организмах, и не пробуют спасать их. Гены — не ясновидцы, они даже не сознательны; они не "стараются" делать что-либо. Но если появляется ген, который случайно побуждает своего носителя вести себя так, чтобы помогать выживанию или репродуктивным перспективам других носителей, вероятно содержащих копию того же самого гена, тогда ген может процветать, даже если перспективы его конкретного носителя будут ухудшены в ходе этого поведения. Это и есть родственный отбор.

Эти рассуждения могут применяться не только для описанного случая, когда ген побуждает млекопитающее издавать сигнал предупреждения при обнаружении угрозы его домашней норе с проживающими там родичами. Эти рассуждения применимы также в отношении гена, вызывающего стерильность насекомого, чтобы оно посвятило свою жизнь помощи своим плодовитым родственникам (содержащим этот ген в "подавленной" форме) выжить и размножиться. Также эти рассуждения применимы к генам, склоняющим людей к раннему распознаванию родных братьев и сестёр – тех, кто разделяют с ними еду, дают советы, защищают, и так далее; другими словами — гены, ведущие к симпатии, сочувствию, состраданию — то есть гены любви.

Отказ принять во внимание внутрисемейную любовь затруднял ясное понимание принципов родственного отбора до "дня Гамильтона". В 1955 году, британский биолог Дж. Б. С. Халдан в популярной статье отметил, что ген, побуждающий вас подскочить к реке и спасти тонущего ребёнка (имея в виду вашу смерть с вероятностью один к десяти), мог бы процветать, если ребёнок — ваше дитя, или ваш брат (сестра); ген мог бы даже распространяться (медленнее), если этот ребёнок — ваш первый кузен, поскольку первый кузен разделяет, в среднем, восьмую часть ваших генов. Но вместо того, чтобы продолжить этот ход мысли, он его коротко обрезал заключив, что в критической ситуации у людей нет времени на математические вычисления, сказав далее, что наши палеолитические предки конечно же не бросались в калькуляции их степени родства. Поэтому Халдан заключил, что "гены героизма" распространятся только "в довольно маленьких поселениях, где большинство детей были более-менее близкими родственниками человека, рискующего своей жизнью ради них". Другими словами: неразборчивый героизм, отражая среднюю степень родства, мог развиваться, только если эта степень была в среднем довольно высока .

При всей проницательности Халдана, рассматривающего ситуацию с позиций гена, а не индивидуума, его отказ следовать этой логике до конца — странен (мягко говоря). Словно он думал, что естественный отбор осознаёт свои вычисления, и организмы сознательно повторяют их, вместо того, чтобы наполнять организмы чувствами, которые — в своих рамках — есть заменители вычислений. Разве Халдан не заметил, что люди склонны питать наиболее тёплые чувства к тем людям, которые разделяют наибольшую долю их генов? И что люди наиболее склонным рисковать жизнью ради людей, к которым они питают наиболее тёплые чувства? Почему должно иметь значение, что палеолитические люди были не горазды в математике? Они были животными — у них были чувства.

Технически говоря, ход мыслей Халдан был правилен. В маленькой, тесно связанной родством популяции, неразборчивый альтруизм мог действительно развиваться. И это верно, даже если частично альтруизм был направлен на неродственников. И даже если вы направляете ваш альтруизм строго на родных братьев, то часть этих усилий будет потрачена впустую (в эволюционном смысле), так как родные братья разделяют не все ваши гены, и конкретный родной брат может не нести ген, ответственный за альтруизм. В обоих случаях важно, что ген альтруизма будет улучшать перспективы носителей, которые склонны нести свои копии; также имеет значение то, что в конечном счёте ген делает больше пользы, чем вреда в деле его распространения. Поведение всегда реализуется в условиях неопределённости, и всё, что может делать естественный отбор — так это делать всякие странности. В сценарии Халдана способ делать странности состоит в том, чтобы привить умеренный и широкий альтруизм, с силой, точно соответствующей средней степени родства с людьми, живущими рядом. Это возможно.

Но как отметил Гамильтон в 1964 году, естественный отбор, учитывая возможность повысит эту нетипичность, минимизируя неуверенность. Гены, обостряющие точность направления альтруизма будут процветать. Ген, побуждающий шимпанзе дать две унции мяса родному брату, будет в конечном счете преобладать над геном, который побуждает его дать унцию родному брату и унции к неродственному шимпанзе. Так идентификация родственника очень трудна, то эволюция должна произвести сильное и хорошо-направленное напряжение благосклонности, а не слабое и диффузное. И именно это произошло. Это произошло (до какой-то степени), с земляными белками, которые более вероятно, подадут предупреждение в присутствии близких родственников. Это произошло (тоже до некоторой степени), с шимпанзе и другими человекообразными приматами, которые часто демонстрируют уникально благосклонные отношения между родными братьями. И это, в значительной степени произошло с нами.

Возможно мир был бы лучше, если бы это было не так. Братская любовь (в буквальном смысле) существует за счёт братской любви в смысле библейском — чем более точно мы дарим безоговорочную доброту родственникам, тем меньше остается другим (можно обратить внимание на то, что представители человеческих популяций с наиболее крепкими семейными и клановыми узами — как правило наиболее враждебно относятся представителям других популяций — А.П.). (Некоторые полагают, что именно это оградило марксиста Халдана от столкновения с правдой.) Но что бы там ни было, буквальный вид братской любви — это тот вид, который у нас есть.

Многие общественные насекомые распознают свою семью посредством химических сигналов, называемых феррмонами. Менее понятно, как вычисляют (сознательно или подсознательно) своих родственников люди и другие млекопитающие. Конечно, созерцание матери, день за днём кормящей и заботящейся о ребенке — один из заметных намёков. Мы также можем наблюдать социальные связи нашей матери, и на их основе вычислить принадлежность к своим, скажем, её сестры, и следовательно — её детей. Кроме того, с появлением языка, матери могли бы прямо сообщать нам, кто есть кто — инструкцию по учёту наших генетических интересов через учёт их генетических интересов. (То есть гены, побуждающие мать учить детей распознавать родственников процветали бы, как и гены, побуждающие детей обращать на это внимание). Назвать другие механизмы распознавания родственников трудно, даже если таковые вообще имеются, поскольку эксперименты, которые могли бы ответить на этот вопрос, могут быть неэтичны (как например — изъятие детей из семей).

Ясно лишь, что эти механизмы существуют. Всякий, у кого есть родные братья (сёстры) — в любой культуре — знаком с сопереживанием к родному брату как с сильной потребностью, как в смысле действий по предоставлению помощи, так и с чувством вины при непредоставлении её. Всякий, кто пережил смерть родного брата, знаком с печалью. Эти люди знают, что это за любовь, и так родственный отбор благодарит их за это.

Это вдвойне важно для мужчин, которые, если бы не было родственного отбора, никогда не чувствовали бы глубокую любовь вообще. До того, как наш вид перешёл к высоким мужским родительским инвестициям, у мужчин не было причин для сильного альтруизма к потомству. Этот вид привязанности был присущ исключительно женщинам, частично потому, что только они могли быть уверены, что это их потомство. Но мужчины могли быть определённо уверены, кто по отношению к ним их братья и сестры, поэтому любовь вползала в их души через родственный отбор. Если бы мужчины не приобрели таким образом способность к любви в отношении родных братьев, то они не могли бы с такой готовностью перейти к высокой мужской родительской инвестиции, и даже более глубокой любви, её порождающей. Эволюция может только работать с сырьём, которые случайно обнаруживается вокруг; если бы любви к некоторым видам детей — родным братьям — не существовало в мужской психике несколько миллионов лет назад, тропа к любви их собственных детей — тропа к высокому MPI — могла бы быть слишком уж извилиста.

Новая математика

С теорией Гамильтона в руках легче оценить связь, которую Дарвин увидел между коровой, которая даёт "хорошо мраморную говядину", забивается и съедается, и муравьём, тяжко трудящимся всю свою жизнь без надежды на личное размножение. Ген коровы, ответственный за хорошую мраморную структуру её мяса, что и говорить, не сделал ничего для своего носителя, которое теперь забито, и не может прямо передать генетическое наследство в потомков; мертвые коровы не могут иметь много потомков. Но этот ген будет делать много полезного для своего носителя косвенным образом, поскольку, производя мраморное мясо, побуждает фермера кормить и разводить близких родственников этого носителя, некоторые из которых содержат копии этого гена. То же и со стерильным муравьём. Этот муравей совсем не имеет прямых наследников, но гены, ответственные за этот факт, делают много прекрасного, благодаря за время и энергию, с пользой потраченную на помощь близким родственникам, чтобы те были более плодовиты. Хотя ген стерильности подавлен в этих плодовитых родственниках, но он у них есть, и переходит в следующее поколение, где он снова выплёвывает бесплодных альтруистов, преданных его передаче. Именно в этом смысле рабочая пчела и вкусный рогатый скот подобны: некоторые гены, препятствуя их передаче через один трубопровод, служат смазкой для передачи их через другие, в итоге обеспечивая более эффективную передачу.

Именно это Дарвин, ничего не зная о генах, о природе наследственности, должен был ощутить за столетие до Гамильтона — и в этом одна причин его высокой дани к осторожности высказывания и точности мысли.

Стало быть можно не сомневаться в превосходстве Гамильтоновской версии родственного отбора над Дарвиновской. Можно с достаточной точность говорить (как это делал Дарвин), что иногда (как со стерильностью насекомого) естественный отбор работает уровне семей, а иногда на уровне индивидуального организма. Но почему бы не упростить формулировки? Почему бы не сказать, что в обеих случаях, финальная единица отбора — ген? Почему бы не дать единственное краткое определение, которое охватывало бы все формы естественного отбора? А именно: "гены, способствующие выживанию и воспроизводству копий себя — побеждают". Они могут делать это прямо, побуждая их носителя выживать, рождать потомство, и готовить это потомство к выживанию и воспроизводству. Но также они могут делать это косвенно — скажем, побуждая их носителя к труду — неустанному, бесплодному, и самоотверженному, дабы муравьиная королева могла плодить очень много потомства, содержащего их. Однако гены сделают работу, которая эгоистична с их точки зрения, даже если это выглядит альтруизмом на уровне организма. Потому-то книга Ричарда Докинза и называется "Эгоистичный ген". (Название вызвало возражения людей, обративших внимание на то, что гены не имеют намерений, и стало быть не могут быть "эгоистичными". Это конечно верно, но фраза не предполагает буквального прочтения).

Естественно, уровень организма имеет непосредственное отношение к людям; ведь люди — это организмы. Но этот факт вторичен для естественного отбора. Если и говорить, что естественный отбор "заботится" о чём-нибудь , то метафорически — увы не об нас, но об информации в наших половых клетках (яйцеклетках и сперме). Конечно, естественный отбор "хочет", чтобы мы вели себя определённым образом. Но даже если мы ведём себя именно так, он не обещает, что мы будем при этом непременно счастливы. Может быть мы будем грустны, или получим физические увечья, и даже умрём. Единственная вещь, которую естественный отбор в конечном счёте "хочет" держать в хорошей форме — информацию в наших генах. Следование этой цели одобрит любое наше страдание.

Это была философская суть простого взгляда Гамильтона, сделанного абстрактно-скелетно в 1963 году в письме редакторам журнала "Американский Натуралист". Он представил ген Г, который порождает альтруистическое поведение и заметил: "Вопреки принципу 'выживания наиболее пригодных' — окончательный критерий распространения Г — не наивыгоднейшее для носителя его поведение, но поведение, наивыгоднейшее для гена Г; такое поведение будет иметь место, если средний итог поведения добавит к генетическому пулу горстку генов, содержащих Г в более высокой концентрации, чем в исходном генетическом пуле самом по себе".

Гамильтон одел это наблюдению в плоть в следующем году в статье "Генетическая эволюция социального поведения" в "Журнале Теоретической Биологии". Статья, недооцениваемая несколько лет, стала одной из наиболее широко цитируемых работ в истории дарвинизма, и реконструировала математику эволюционной биологии. До появления теории родственного отбора было принято полагать, что конечным критерием эволюции является "приспособленность", окончательным проявлением которого казалась общая сумма непосредственного биологического наследства организма. Гены, которые повысили приспособленность организма — которые максимизировали количество и качество потомков, и так далее — это и будут процветающие гены. Теперь о конечном критерии эволюции думают как о "включительной приспособленности", принимающем во внимание также косвенное распространение генов через родных братьев, кузенов , и так далее. Гамильтон написал в 1964 году: "Тогда мы здесь обнаружили величину — включительную приспособленность, которая в условиях модели имеет тенденцию максимизироваться почти так же, как приспособленность имеет тенденцию максимизироваться в более простой классической модели".

Гамильтоновская математика содержит важный символ — r — представленный ранее биологом Севеллом Райтом, но теперь содержащий новое значение; r представляет степень родства организмов. У полных родных братьев, r = 1/2, среди полуродных братьев, племянниц, племянников, тёть, и дядей, он 1/4, у первых кузенов, он 1/8. Новая математика говорит, что гены самопожертвенного поведения будут процветать, пока стоимость для альтруиста (в смысле воздействия на будущий репродуктивный успех) - меньше, чем выгода получателю той же степени родства между ними. То есть пока C меньше чем B*r.

Когда Гамильтон анонсировал теорию родственного отбора, он использовал как его пример ту же самую группу организмов, которые так озадачили Дарвина. Также как и Дарвин, он был поражен экстраординарным самопожертвованием среди многих насекомых отряда Hymenoptera, особенно высокообщественных муравьёв, пчёл и осы. Почему у них наблюдается такая интенсивность альтруизма, и сопутствующего ему социального единства, которая в мире насекомых наблюдается очень мало где? На это может быть несколько эволюционных причин, но Гамильтон показывает пальцем на ту, что ему представляется центральной. Он отметил, что благодаря причудливому способу воспроизводства, этот вид демонстрирует необычно большой r. Сёстры-муравьихи разделяют 3/4 своих генов благодаря общему происхождению, а не 1/2. Это как раз тот случай, когда альтруизм экстраординарной величины оправдан в глазах естественного отбора.

Если r больше 3/4, то эволюционные аргументы за альтруизм и социальную солидарность, становятся даже сильнее. Возьмём клеточную культуру плесени — она так сильно переплетена, что это вызвало аргументированные дебаты относительно того, как лучше её рассматривать — как общество ячеек, или как единый организм. Поскольку клетки плесени воспроизводятся асексуально, то r у них = 1; они все — идентичные близнецы. С генетической точки зрения, в этом случае нет никакого различия между своей судьбой, и судьбой близлежащей клетки. Не удивительно, что так много клеток плесени не размножаются сами, а вместо этого посвящают себя этого защите плодовитого товарища клетки от стихии. Благосостояние соседа, в эволюционных понятиях — идентично собственному. Это — альтруизм.

С людьми дела обстоят аналогично — не с группами людей, но группами клеток, которые являются людьми. В некоторый момент — сотни миллионов лет назад, возникла многоклеточная жизнь. Общества клеток так тесно объединились, что приобрели право называться "организмом", и эти организмы в конечном счете произвели нас. Но как видно по клеточной культуре плесени, граница между обществом и организмом довольно условна. Технически правомочно говорить об организме (даже таком, как организм человека), как о дружном сообществе одноклеточных организмов. Эти клетки демонстрируют такое сотрудничество и самопожертвование, в сравнении с которой даже машиноподобная эффективность колонии насекомых выглядит недоделанной. Почти все клетки в человеческом теле бесплодны. Только половые клетки — наши "королевы пчёл" — должны делать копии себя для потомства. Тот факт, что миллионы бесплодных клеток действуют как по договору, несомненно основан на том, что r между ними и половыми клетками равен 1; гены в бесплодных клетках передаются будущим поколениям через сперму или яйцеклетку столь же однозначно, как словно они бы передавали их самостоятельно. Опять же, когда r = 1, альтруизм абсолютен.

Пределы любви

Обратная сторона этой медали открывается тогда, когда r не равен1, и соответственно альтруизм — не абсолютен. Даже любовь полностью родного брата (братская любовь) — это не всеобъемлющая любовь. Дж.Б.С. Халдан, сказал, однажды отметив, что он никогда не отдал бы своей жизни за брата — но за "двух братьев или восьмерых кузенов" — вполне. По-видимому, он шутил — пародируя, возможно неправильно рассмотренное им излишне буквальное расширение дарвиновской логики. Но его шутка отражает верный базовый факт. Определять степень преданности некоемому родственнику, — это то же самое, что определить степень безразличия и, потенциальный антагонизм; чаша общих интересов родных братьев бывает как полупуста, как и полуполна. Хотя есть генетический смысл помогать брату или сестре, даже большой ценой, но цена эта не может быть бесконечна.

Таким образом, с одной стороны, современный Дарвинизм не предполагает, что один ребенок монополизирует поступление еды, в то время как брат или сестра слабеют от голода. Но он также не предполагает, что один бутерброд на двоих родных братьев будет разделен обязательно по братски. Возможно нетрудно научить детей делиться с братьями и сестрами (по крайней мере в некоторых обстоятельствах), но трудно научить их делить поровну, поскольку это противоречит их генетическим интересам. Во всяком случае, именно это подразумевает естественный отбор. Мы можем спросить это у бывалых родителей, чтобы узнать подтверждено ли предсказание.

Расхождение генетических интересов родных братьев создает раздражающий, но иногда очаровательный парадокс. Братья отчаянно конкурируют за привязанность и внимание родителей, за все ресурсы, от них исходящие, и в процессе демонстрации ревности настолько мелочной, что её трудно назвать любовью; но как только один из них станет по-настоящему нуждаться, или будет выглядеть подвергнутым настоящей опасности, так эта любовь выйдет на поверхность. Дарвин описал одно такое изменение в отношениях у его сына Вилли, тогда ему было около пяти лет, к младшей сестре Энни. Дарвин написал: "Всякий раз, когда она делает себе больно в нашем присутствии, Вилли выглядит безразличным, а иногда производит большой шум , как будто хочет отвлечь наше внимание". Но однажды Энни поранилась, когда взрослых не было в поле зрения, так что Вилли не мог предполагать, кто возьмёт на себя эту реальную опасность. Тогда его реакция "была весьма отличной. Сначала он попытался очень мило успокоить её, затем сказал, что он позовет Бесси, но она не появлялась; тогда сила духа покинула его, и он тоже заплакал". Дарвин не объяснял этот, или подобные этому случаи братской любви в терминах родственного, или что он говорил "семейного" отбора; кажется он не видел связи между самопожертвованием насекомых и присущей млекопитающим привязанностью.

Первый биолог, кто подчеркнул частичную пустоту чаши общих генетических интересов — Роберт Триверс. Он отметил в частности, что генетические интересы ребёнка различны не только с братом или сестрой, но и с родителями. По идее, ребёнок должен воспринимать себя так вдвое более ценного, чем родного брата, в то время родитель, одинаково близкий с обоими, оценивает их одинаково. Отсюда другое дарвинистское предсказание: мало того, что родных братьев нужно учить делиться поровну; родители будут и в самом деле стараться их этому учить.

В 1974 году Триверс анализировал конфликт родитель-потомок в статье с тем названием. На примере оленей-карибу он обсуждал присущую млекопитающим проблему сроков прекращения кормления детёныша материнским молоком. Он наблюдал, как телёнок карибу продолжает сосать материнское вымя намного дольше того срока, когда молоко было обязательно для его выживания, хотя это препятствовало зачатию матерью другого телёнка, который разделил бы часть его генов. Понятно почему: "телёнок — есть абсолютный родственник самому себе, но только частичный родственник его будущим родным братьям...". Придёт время, и пищевая целесообразность от кормления молоком будет настолько незначительна, что генетическая выгода от наличия другого телёнка превзойдёт выгоду от молока. Но мать, неявно оценивая двух потомков одинаково, достигнет этой точки скорее. Так что теория естественного отбора, изложенная в терминах включительной приспособленности, полагает, что конфликт по отниманию от груди — это регулярный эпизод жизни млекопитающих — и вроде бы так и есть. Конфликт может длиться в несколько недель и стать довольно бурным, когда младенцы воплями требуют молока, и даже бьют свою мать. Ветераны наблюдений за бабуинами знают, что неплохой способ найти стаю бабуинов — каждое утро слушать звуки конфликта матери-потомок.

Можно ожидать, что в борьбе за ресурсы, дети будут использовать любые средства, имеющиеся в их распоряжении, включая непорядочность. Непорядочность может быть грубо направлена на других братьев. ("Вилли иногда старается прибегнуть к небольшой уловке, чтобы удержать Энни от желания съесть его яблоко... 'Энни, твоё больше, чем моё'"). Но уловка может быть тоньше, и адресована большей аудитории, включая родителей. Один из неплохих способов укоротить требования родителей идти на бОльшие жертвы — это преувеличить, или скажем так — выборочно подчеркнуть жертвы, уже сделанные. Пример есть в эпиграфе этой главы: двухлетний Вилли (по кличке Додди), дал младшей сестре последний кусок пряника, а затем воскликнул, чтобы все слышали: "О добрый Додди, добрый Додди". Многие родители знакомы с этим видом демонстративной уступки.

Другую уловку дети используют для получения ресурсов от родителей — приукрасить их потребности. Эмма Дарвин записала действия трехлетнего сына Леонарда после того, как "он содрал небольшой участок кожи с запястья": "Он решил, что папа пожалел его недостаточно и решительно намекнул ему: 'Кожа слезла — и потерялась — и кровь течёт'". Годом позже были зафиксированы такие слова Леонарда "Папа, я кашлял ужасно — в несколько раз ужаснее — в пять ужаснее — и даже больше, нельзя ли мне выпить немножко этой чёрной штучки [солодкового корня]?"

Чтобы далее поддерживать образ любимца, молодежь может подчеркивать жестокость и несправедливость, чинимую родителями. В пике интенсивности, этот акцент известен как вспышка истерики — часть молодёжной жизни не только у нашего вида, но также и у шимпанзе, бабуинов, и других приматов. Известно, что молодое оскорблённое шимпанзе в этой ситуации, как выразился один приматолог полстолетия назад, "часто глядит украдкой на свою мать или опекуна, как бы убедиться, что его действие привлекло внимание".

К счастью молодых приматов, родители готовы для эксплуатации ими. Внимание к крику ребёнка и к его жалобам отвечают интересам генов родителя, они могут сигнализировать о реальных потребностях их носителя Другими словами: родители любят своих детей и могут быть ослеплены этой любовью.

Однако мысль о том что вспышка истерики – это манипуляция, не будет революционным откровением для большинства родителей, что говорит о том, что они не совсем слепы в своей любви. Хотя естественный отбор прежде всего открыл родителей для манипуляции детьми, но он по идее должен бы снабдить их средствами противодействия манипуляциям, типа способности отличать скулёж ребёнка от его истинной потребности. Но раз эта способность существует, естественный отбор должен снабдить детей способами противодействия этой способности — в форме более проникновенного скулежа. Гонка вооружений продолжается бесконечно.

Как подчеркнул Триверс в своей статье в 1974 году, точка зрения генов предполагает, что родители сами нечестно управляемы. Они хотят, или, по крайней мере — их гены "хотят" извлекать из ребёнка альтруизм и жертвы, более направленные на интересы родственников, и таким образом прививать ребенку больше любви, чем нужно для его генетических интересов. Это верно не только в отношении любви к братьям, но и любви к дядям, тётям, кузенам — всем кто несёт в среднем не менее половины генов родителя. Потому-то и так мало дебатов, в которых родитель требовал бы от ребёнка меньшую внимательность к братьям родителя, племянницам, и племянникам.

Дети биологически восприимчивы к пропаганде родителя, также как родитель восприимчив к пропаганде ребёнка. Причина в том, очень часто эволюционно целесообразно делать то, что говорят родители. Хотя генетические интересы родителя и ребенка отличаются, но не полностью; на 50 процентов они накладываются, так что ни у кого нет более сильного генетического стимула, чем у родителя, к заполнению головы ребёнка полезными фактами и изречениями. Значит нет никого, кому бы ребёнок должен бы уделять больше внимания. Гены ребенка должны "хотеть", чтобы ребенок приобщился к уникально преданному банку данных, размещенному в его родителях.

И гены явно следуют этим путём. В молодости мы наполнены страхом и доверчивостью в присутствии родителей. Одна из дочерей Дарвина вспоминала, что "Что бы он ни сказал — всё было абсолютной правдой и законом для нас". Конечно она преувеличивает. (Когда Дарвин обнаружил пятилетнего Леонарда, скачущим на диване и сказал ему, что противоречит правилам, Леонард ответил, "Хорошо тогда я советую вам выйти из комнаты"). Однако маленькие дети питают сильное, если не полное, доверие к родителям, и родители (в теории), злоупотребляют им.

В частности родители будут норовить делать то, что Триверс назвал "штамповкой" в облике "обучения". Он написал: "в то время как обучение (в противоположность штамповке) должно признаваться детьми как нечто, отвечающее их собственным интересам, родители склонны сверхакцентировать свою роль как преподавателя, чтобы минимизировать сопротивление их детей". Триверс мог бы взглянуть с цинизмом на одно из воспоминаний Дарвина о его матери: "я помнил её высказывание о том, что если она просила, чтобы я делал что-нибудь...то это было только для моего блага".

У родителей есть второе, более специфическое преимущество в стараниях (частично) подчинить себе гены их детей. Родственный отбор гарантирует направленность совести на родных братьев, активизируя чувство вины после любого существенного пренебрежения ими. Так как родители — центральные игроки в этой игре, то естественный отбор должен сделать их хорошими игроками в этой игре. С другой стороны (как отметил Триверс), естественный отбор должен тогда повернуться другой стороной, выработать средства противодействия эксплуатации детей — например, им может быть направленный скептицизм в отношении требований родителей быть обязанным братьям. Вот другая гонка вооружений.

Результат всех это — полномасштабное сражение за душу каждого ребенка. Триверс написал: "индивидуальность и совесть ребенка формируются на арене конфликта".

Триверс рассматривает господствующий взгляд на воспитание ребенка — как на "окультуривание", в ходе которого преисполненные чувством долга родители снабжают детей жизненными навыками — как безнадежно наивный. "Не разрешено предполагать, что родители, пытающиеся придать такие достоинства как ответственность, благопристойность, честность, надёжность, великодушие, и самоотречение — просто снабжают потомство полезной информацией относительно должного поведения в локальной культуре, так как все эти достоинства, вероятно затронут соотношение альтруистичного и эгоистичного поведения, важного для семьи родителя; родители и их потомство, надо полагать, рассматривают такое поведение различно". Есть подозрение, что Триверс рассматривает понятие "окультуривание" как молчаливый заговор угнетателей. Он обращает внимание на то, что "преобладающая концепция социализации — это до некоторой степени представление, которое (как можно ожидать), взрослые поддержат и распространят".

В этом есть намёк на то, что Дарвинизм, долго и шаблонно воспринимавшийся как мировоззрение правого толка, может испускать эманации другого вида. Увиденные сквозь новую парадигму, моральные и идеологические рассуждения могут выглядеть постоянной борьбой за власть, в которой сильный часто доминирует, а слабый часто эксплуатируется". Как писали Карл Маркс и Фридрих Энгельс — "Господствующие идеи каждой эпохи — это всегда идеи, принадлежащие её господствующему классу".

Мама всегда любила тебя больше всех

Пока что мы рассматривали упрощенные модели родственного отбора и конфликта родитель-потомок, полагаясь на удобные, но в некоторых случаях сомнительные предположения. Одно такое предположение заключается в том, что в эволюции человека братья имели одного и того же отца и мать. В той мере, в какой эта предпосылка неадекватна — а это до некоторой степени конечно так – в той "натуральное" соотношение альтруизма между родными братьями — не равно два к одному в пользу себя, но где-то между двумя и четырьмя к одному. (Эта поправка может ослабить возражения родителей, которые находят своё потомство более склонным к антагонизму чем следует из математики Гамильтона, если её полагать "натуральной"). Возможно конечно, что потомки на деле (подсознательно) оценивают несовпадение их собственного родства с отцом и матерью, с родством их братьев, и затем относятся к ним соответственно. Было бы интересно, например, посмотреть — будут ли братья с двумя родителями-домоседами более щедры друг к другу, чем братья, чьи родители часто бывают врозь.

Другим упрощением была идея о том, что сам по себе r — ваша степень родства с другими людьми — определяет ваше генетически оптимальное отношение к ним. Математический вопрос, который поднял Уильям Гамильтон поднял — действительно ли C меньше чем B*r? — имеет две других переменные: стоимость вашего альтруизма для вас (C) и выгода получателю (B). Оба сформулированы в координатах эволюционной приспособленности: насколько ваши возможности по созданию жизнеспособного, репродуктивно успешного потомства понизятся для вас вследствие акта альтруизма, и насколько они повысятся для получателя. Оба этих вопроса очевидно, зависят от того, с чего те возможности начинаются, и вообще имеются ли — от того, какой репродуктивный потенциал имеете вы, и какой — другой человек. Репродуктивный потенциал крайне неодинаков — и для разных родственников, и для разных возрастов.

Например, у крупного, сильного, сообразительного, красивого, честолюбивого брата вероятность репродуктивного успеха выше, чем у замкнутого, унылого, глупого брата. И это было бы особенно верно в древней эволюционной среде, где мужчины с высоким статусом могли иметь более чем одну жену — или, при невозможности многожёнства — могли бы быть обильными и успешными любовниками. По идее, родители должны (сознательно или подсознательно) обращать внимание на такие различия. Они должны делить инвестиции между своими разными детьми с проницательностью менеджера по инвестициям с Уолл Стрит с целью максимизировать полную репродуктивную отдачу при каждом приращении инвестиции. Следовательно, вполне возможно эволюционное основание для жалобы, что "Мама [или Папа] всегда любила тебя больше всех". В комедийной серии Братьев Смозерс, прославившейся в 1960-ых, всегда обыгрывалось противостояние между унылыми шутками Томми с лицом как пирог, жалующемуся своему более жёсткому и динамичному брату Дику.

Относительный репродуктивный потенциал двух потомков может зависеть не только от них самих. Он может зависеть от социального положения семьи. В бедной семье с симпатичной девочкой и красивым, но сверх этого ничем особенно не одарённым мальчиком, дети дочери с большей вероятностью окажутся в материально благоприятной обстановке; девочки чаще "женятся" на социально-экономической шкале, чем мальчики. В богатой семье с высоким статусом именно сыновья, при прочих равных условиях, будут иметь более высокий репродуктивный потенциал; мужчина, в отличие от женщины, может использовать богатство и статус для репродуктивного успеха.

Запрограммированы ли люди на реализацию этой тревожной логики? Будут ли богатые (или высокостатусные) родители подсознательно расточать внимание сыновьям за счет дочерей, так как сыновья могут (или могли в древней обстановке) более эффективно конвертировать статус или материальные ресурсы в потомство? Будут ли бедные родители поступать наоборот? Звучит жутковато, но это не значит, что так не случается.

Логика основана в более общем представлении, которое Роберт Триверс сделал в 1973 года в статье в соавторстве с математиком Дэном Е. Уиллардом. У любого полигинийного вида, одни самцы будут очень плодовиты, а другие — будут полностью выключены из процесса воспроизводства (а так или иначе, прямо или очень завуалировано, полигиниен, за единичными исключениями, любой раздельнополый вид — А.П.). Поэтому матерям, находящимся в стеснённых материальных условиях, могло бы быть выгодно (генетически) рассматривать дочерей как более ценный актив, чем сыновей. Принимая во внимание, что слабое здоровье матери приводит к хилому потомству (из-за скудного молока), можно понять, что это будет приводить к особенной болезненности сыновей. Мужчина с плохими условиями детства может быть выключен из репродуктивного соревнования вообще, в то время как фертильная женщина в почти любом состоянии имеет шансы привлечь полового партнёра.

Некоторые млекопитающие (помимо человека), кажется следуют этой логике. Плохо питающаяся мать флоридской крысы, отторгает сыновей от соска, даже доводя их до голодной смерти, а дочерей в то же время кормит молоком свободно. У другого вида это отражается даже на соотношении новорождённых самцов и самок; у матерей в наиболее благоприятных условиях рождаются главным образом сыновья, а в менее выгодных условиях рождаются в основном дочери. (Да есть такая тенденция, но она далеко не преобладает, по крайней мере — на длительных временных отрезках. Гораздо чаще бывает наоборот — у вида, находящегося под жёстким давлением отбора (т.е. в неблагоприятных условиях) рождается больше самцов, чтобы ужесточить половой отбор и следовательно — адаптивность к новым жёстким условиям; у людей в частности происходит именно так, вспомним хотя бы "мальчиковый военный бум", породивший теории о том, что дескать мать-пирода якобы компенсирует таким образом потерю мужчин на войне. Эту тенденцию даже используют как один из измеряемых признаков благополучия вида — по динамике соотношения самцов и самок в приплоде. — А.П.)

У нашего вида, до какой-то степени полигинийного, богатство и статус могут быть не менее важны, чем здоровье. Также как и оружие, которым мужчины конкурируют за женщин — и, по крайней мере в случае статуса это имело место в течение миллионов лет. Так для родителей, находящиеся в социально и имущественно выгодных условиях, вложение капитала в основном в сыновей (а не дочерей), имело бы (эволюционный) смысл. Это — хороший пример логики, которой часто так или иначе отказывают в праве быть частью природы человека, так как она слишком бессовестна. Бессовестная холодность как-то добавляет дарвинизму доверия. (Как сказал Томас Хаксли после предложения Дарвиным особенно неприглядной гипотезы о размножении медуз: "неприличие процесса — в некоторой степени в пользу его вероятности"). Пока есть свидетельства, что дарвинизм здесь прав, и гораздо меньше свидетельств в пользу обратного. В конце 1970-ых, антрополог Милдред Дикеманн, изучив жизнь Индии и Китая девятнадцатого века, и средневековой Европы, обнаружил, что женское детоубийство — убийство новорожденных дочерей (просто потому, что они — дочери) — наиболее интенсивно практиковалось у высших классов общества. Также во многих культурах, включая ту, в которой жил Дарвин, имеется известная тенденция, что богатые семейства передают по наследству самые большие активы сыновьям, а не дочерям. (Родственник Дарвина, экономист начала двадцатого века Джошуа Веджвуд, отмечал в своём исследовании наследования, что "Это выглядело обычным среди состоятельных предков в моём примере, что сыновья получали большую долю чем дочери. В случае меньших состояний, равное разделение гораздо более обычно"). Предвзятость к сыновьям или дочерям может принимать тонкие формы. Антропологи Лаура Бециг и Пауль Турк, работавшие в Микронезии, нашли, что родители высокого статуса проводят больше времени с сыновьями, а родители низкого статуса — с дочерями. Все эти результаты совместимы с логикой Триверса и Уилларда: для семейств в верхней части социально-экономической шкалы, сыновья — лучшая инвестиция чем дочери.

Наиболее интригующей может быть поддержка гипотезы Триверса-Уилларда в самом современном обществе. Изучение североамериканских семей нашло явные различия в том, насколько благоволят родители различных социальных классов мальчикам и девочкам. Более половины дочерей, рожденных женщинам с низким доходом кормили грудью, сыновей же при этом — меньше половины; около 60 процентов дочерей, рожденных богатыми женщинами кормили грудью, и почти 90 процентов сыновей. Чуть более драматичные данные: женщины с низким доходом, в среднем рождали следующего ребёнка в течение 3.5 лет после рождения сына, и в течение 4.3 лет после рождения дочери. Другими словами: в конкурсе детей, матери с низким доходом склоняются к победе дочери; они оттягивают рождение конкурирующей цели для инвестиций дольше. Для богатых женщин истинно было обратное: дочери получали конкурирующего брата в течение 3.2 лет от их рождения, сыновья — в течение 3.9 лет. Вряд ли многие матери в исследовании (а может и никто) рассудочно знали, как социальный статус может влиять на репродуктивный успех мужчин и женщин (или строго говоря, как он мог бы повлиять в эволюционной среде). Это — ещё одно напоминание, что естественный отбор имеет привычку работать в подполье, формируя человеческие чувства, не делая людей способными явно понять его логику.

Хотя эти исследования были сфокусированы на родительской инвестиции, та же самая логика была бы применима к инвестиции в брата. Если вы бедны, то вы (по теории), должны проявлять больше альтруизма сестре, чем брату; если же вы богаты — то наоборот. Конечно верно то, что в зажиточной семье Дарвина его сёстры отдавали много времени заботам и обслуживанию своих братьев. Но в те времена эта тенденция возможно была также явно выражена и среди более низких классов, когда подобострастие женщин было социальным идеалом (вспомним, что культура может направлять наше поведение против ядра дарвиновской логики).

Кроме того, экстраординарная участливость женщин имеет и другие дарвиновские объяснения. Репродуктивный потенциал изменяется в течение жизненного цикла, и изменяется по-разному для мужчин и женщин. В своей статье 1964 года, Гамильтон абстрактно отметил, что, "можно ожидать, что поведение пострепродуктивного животного будет полностью альтруистическим". В конце концов — как только носитель, где обитают гены, не может передать их в следующее поколение, ему можно посоветовать направить всю свою энергию на носителей, которые могут. Так как именно женщины проводят значительную часть своей жизни в пострепродуктивном режиме, то можно ожидать, что немолодые женщины много чаще, чем немолодые мужчины, будут изливать внимание на родственников. И так и происходит. Одинокая тётя, посвящающая свою жизнь родственникам — гораздо более обычное зрелище, чем одинокий дядя, делающий то же самое. Когда сестра Дарвина Марианна умерла, то сестра Сьюзен и брат Эразм были средних лет и не состояли в браке, но именно Сьюзен приняла детей Марианны.

О печалях

Даже мужской репродуктивный потенциал непостоянен во времени. Практически он у каждого меняется с каждым годом. Пятидесятилетний человек любого пола имеет, в среднем, намного меньше возможностей завести потомство в его или её будущем, чем он же (или она), имел в тридцать — когда, в свою очередь, потенциал был меньше чем в пятнадцать. С другой стороны , средний пятнадцатилетний человек имеет больший репродуктивный потенциал, чем средний однолетний, так как у однолетнего младенца есть шансы умереть, не достигнув половой зрелости, что было довольно обычным событием в продолжении большей части эволюции человека.

В этом заключается другое упрощение нашей скелетной модели родственного отбора. Так как репродуктивный потенциал присутствует в обоих сторонах уравнения альтруизма (издержки и доходы альтруистического поведения), то возраст и альтруиста, и его получателя определяют, будет ли альтруизм способствовать повышению включительной приспособленности так, чтобы он был одобрен естественным отбором. Другими словами от возраста, нашего и родственников зависит, насколько тёплые и великодушные чувства мы будем к этим родственникам питать. Например, по мере взросления ребёнка, степень "дороговизны" (т.е. насколько он им дорог) его для родителей должна непрерывно меняться.

Опредёленно, родительская преданность детям должна вырастать примерно до их ранней юности, когда их репродуктивный потенциал достигает максимума, а затем начинать понижаться. Подобно тому, как коневод больше огорчается смертью чистокровного скакуна за день до его первых скачек, чем через день после его рождения, то и родитель должен быть более убит горем от смерти подростка, чем от смерти младенца. И подросток и зрелая скаковая лошадь — это активы, готовые принести награду, в обоих случаях затрачено много времени и усилий, чтобы привести их к этой точке с нуля. (Это не означает, что родитель не будет чувствовать необходимость быть более чутким и заботливым к младенцу чем к подростку. Если, скажем, приближается банда мародёров, то повинуясь естественному импульсу мать схватит младенца и убежит (таким образом покидая подростка), чтобы позаботиться о себе; но этот импульс действует потому, что подростки могут позаботиться о себе сами, а не потому, что они менее драгоценны чем младенцы.)

Из этого следует, что родители более огорчаются смертью подростка, нежели трехмесячного младенца; или, что также соответствует теории, сорокалетних взрослых. Есть соблазн отмахнуться от таких результатов: конечно же мы сожалеем о смерти молодого человека больше, чем о смерти немолодого; очевидно трагично умереть, так мало пожив. На что дарвинизм отвечает: Да, но вспомним, что эта самая "очевидность" примера может быть продуктом тех же генов, которые, как мы предлагаем, создавали всё это. Естественный отбор специально работал, чтобы некоторые вещи казались нам "очевидным", "правильным" и "желательным"; напротив другие — "абсурдными", "неправильными", и "отвратительным". Нам нужно тщательно проверить наши "здравомысленные" реакции эволюционными теориями, прежде чем заключить, что сам здравый смысл — не познавательное искажение, созданное эволюцией.

В этом случае мы должны спросить: Если много непрожитых лет подростка делают его смерть для нас настолько грустной, то почему смерть младенца не кажется более мрачной? Один из ответов — у нас было больше времени, чтобы узнать подростка, и таким образом представить его возможную будущую жизнь более ясно. Но по стечению обстоятельств, изменения этих величин компенсируются — возрастающая близость с человеком во времени с одной стороны, и сжимающейся величиной будущей жизни человека с другой; и их комбинация достигает некоего максимума печали именно в юности, когда репродуктивный потенциал этого человека наивысший. Почему максимум не наблюдается, скажем, в двадцать пять — когда контуры будущей жизни действительно ясны? Или в пять, когда будущая жизнь была бы настолько длительна?

Пока очевидно, что эта печаль, совершенно подчиняется эволюционным ожиданиям. В 1989 году Канадские исследователи просили взрослых вообразить смерть детей различного возраста и оценить, какие из этих случаев чувство наиболее тяжёлой потери для родителей. Результаты, приведённые в диаграмме (в имеющемся у нас оригинале отсутствует — А.П.) показывают, что сила печали возрастает вплоть до юности, а затем начинает снижаться. Когда эту кривую сравнили с кривой изменения репродуктивного потенциала в ходе жизненного цикла (пример рассчитан по Канадским демографическим данным), то корреляция оказалась довольно сильной. Но намного более сильным — почти точным — было совпадение между кривой печали опрошенных современных канадцев и репродуктивно-потенциальной кривой охотников-собирателей африканского племени !Kung. Другими словами, характер изменения печали почти точно совпадал с эволюционным предсказанием, учитывая демографические реалии в древней среде обитания.

И в теории, и фактически, нежность родителей к детям также меняется с течением времени. В безжалостных глазах естественного отбора полезность наших родителей для нас снижается, а после некоторого момента, даже быстрее чем наша к ним. По мере того, как мы выходим из юности во взрослый мир, они становятся всё менее и менее важным источником данных, поставщиками и защитниками. И мере того, как они выходят из среднего возраста ближе к старости, вероятность того, что они продолжат распространение наших генов снижается. К какому-то моменту они становятся старыми и слабыми, и нам уже от них мало генетической пользы, если вообще есть (а как же внуков нянчить? — А.П.). Поскольку мы проявляем внимание к их потребностям (или платим кому-то за них), мы даже можем чувствовать отблески нетерпения и негодования. Наши родители в конце жизни так же зависят от нас, как мы однажды зависели от них, тем не менее мы не заботимся об их потребностях таким же удовольствием, с каким они заботились о нас.

Вечно меняющийся, но почти вечно неравный баланс привязанности и обязанностей между родителем и ребенком — один из самых глубоких, и наиболее сладко-горьких опытов жизни. Что иллюстрирует как неточны могут быть гены, открывая и закрывая наши эмоциональные краны. Хотя вроде бы нет веского эволюционного смысла посвящать время и энергию старому, умирающему отцу, немногие из нас захотят или смогут повернуться к нему спиной. Упрямое ядро семейной любви сохраняется вне её эволюционной полезности. Большинство из нас, возможно, довольно этой неточностью генетического управления — хотя конечно нет способа узнать, каким бы было наше мнение, если бы средство управления работало точно.

Печали Дарвина

В жизни Дарвина было много печальных случаев, в том числе — смерть трёх из его десяти детей, и смерть его отца. Его поведение в общем соответствует теории.

Смерть третьего ребенка Дарвина, Мэри Элеонор, произошла лишь через три недели после её рождения в 1842 году. Чарльз и Эмма были бесспорно опечалены, и похороны были тяжелы для Чарльза, однако признаков безбрежной или длительной печали не было. Эмма написала, что "Наше горе — ничто в сравнении с тем, если бы она жила дольше и страдала больше", уверяя свою невестку, которая с двумя другими детьми старалась отвлечь её и Чарльза, "Вам не нужно бояться, что наше горе будет долгим".

Смерть последнего ребёнка Дарвина, Чарльза Варинга, также по теории должна быть скользящим ударом. Он был мал — полтора года — и явно неполноценен. Одно из наиболее очевидных эволюционных предсказаний состоит в том, что родители будут мало заботиться о детях, которые столь дефектны, что имеют незначительную репродуктивную ценность. (Во многих доиндустриальных обществах младенцы с очевидными дефектами обычно умерщвлялись, и даже в индустриальных обществах дети-инвалиды особенно подвержены жестокости). Дарвин написал короткую мемориальную записку по своему мертвому сыну, но она была местами клинически бесстрастна ("Он часто сделал странные гримасы и дрожал в возбуждении...") и почти лишена душевных мук. Одна из дочерей Дарвина позже сказала про ребёнка: "Мои отец и мать были бесконечно заботливы для него, но когда он умер летом 1858 года, то после их первоначального горя, они могли только чувствовать благодарность".

Смерть отца в 1848 году тоже не была опустошительной для Дарвина. Чарльз был к тому времени полностью самостоятелен, а его отец, будучи в возрасте восемьдесят два года, исчерпал свой репродуктивный потенциал. Дарвин демонстрировал признаки глубокой печали сколько-то дней после смерти, и конечно нельзя быть уверенным в том, что он не продолжал страдать в течение нескольких месяцев. Но в своих письмах он не стал более экспансивным чем в заметке, что "Ни один из тех, кто не знал его, не поверит, что человек старше 82 лет мог сохранить настолько чуткое и нежное расположение духа, со всей его житейской мудростью, безоблачной к прожитому". Он написал спустя три месяца после его смерти, "Когда я последний раз видел его, он был очень спокоен и выражал безмятежность и веселье, которые и сейчас стоят перед моим мысленным взором.

Однозначно отличающейся от этих трёх случаев была смерть дочери Энни в 1851, после приступообразной болезни, начавшейся годом раньше. Ей было десять лет, её репродуктивный потенциал только на несколько лет не дошёл до пика.

В дни, предшествующие её смерти, происходил мучительный и острый обмен письмами между Чарльзом, который возил её к доктору, и Эммой. Через несколько дней после её смерти, Дарвин написал мемориальную записку об Энни, которая разительно отличалась своим тоном от более поздней мемориальной записки по Чарльзу Варингу. "Её радость и жизненный дух, исходящие от всего её облика, каждое движение были гибки, полны жизнью и энергией. Было восхитительно и радостно созерцать её. Её дорогое лицо и сейчас стоит перед моим взором, как она иногда имела обыкновение сбегать вниз по лестнице, с украденной щепоткой табака для меня, весь её вид, сияющий удовлетворением от того, что она доставляет удовольствие... В предшествующей короткой болезни её поведение было без преувеличения ангельским. Она ни разу не пожаловалась; никогда не была беспокойной; была по-прежнему деликатна к другим, и была преисполнена благодарности за всё сделанное для неё в наиболее нежной и трогательной манере.... Когда я подал ей воды, она сказала, 'очень благодарю тебя' и это были, я думаю, последние драгоценные слова, испускаемые её дорогими губами для меня". Он написал в завершении: "Мы потеряли радость нашего дома, и утешение нашей старости. Она должна знать, как мы любили её. О, как она могла бы теперь знать, как глубоко и нежно, мы будем всегда любить её дорогое радостное лицо! Благословляю её"

Попробуем ввести в анализ печали Дарвина (верьте или нет) немного цинизма. Энни вроде бы была любимым ребёнком Дарвина. Она была ярка и талантлива ("второй Моцарт", как однажды сказал Дарвин); а это активы, которые подняли бы её ценность на брачном рынке, и следовательно — её репродуктивный потенциал. Она была образцовым ребёнком, образцом великодушия, морали, и манер. Или, как мог бы выразился Триверс: Эмма и Чарльз успешно подготовили её включительную приспособленность повысив её цену. Возможно анализ "любимых детей" подтвердил бы, что они чаще обладают ценными признаками — ценными с точки зрения генетических перспектив родителей, которые могут подразумевать (или не подразумевать) ценности генетических перспектив ребёнка.

Спустя лишь несколько месяцев после смерти отца, Дарвин дал понять, что его печаль по нему прошла. Он упомянув в письме: "мой дорогой Отец, думать о ком мне сейчас — самое приятное удовольствие". В случае Энни, такой момент не был достигнут ни Эммой, ни Чарльзом. Другая их дочь, Генриетта, позже написала, что "можно сказать, что моя мать никогда полностью не оправлялась от этого горя. Она очень редко говорила об Энни, но чувствовалось, что эта рана у неё не заживает. Мой отец не мог вынести повторного открытия его горя, и он никогда, насколько я знаю, не говорил о ней". Через двадцатью пятью лет после смерти Энни, он написал в своей автобиографии, что думает о ней всё ещё со слезами на глазах. Он написал, что её смерть была "только одним очень серьезным горем" для его семьи.

В 1881 году, после смерти брата Эразма, фактически меньше чем за год до собственной смерти, Дарвин отметил в письме своему другу Джозефу Хукеру различие между "смертью старых и молодых". Он написал: "В последнем случае смерть, когда впереди есть яркое будущее, вызывает горе, которое никогда не стирается".

Глава 8: Дарвин и дикари

Когда Дарвин впервые столкнулся с примитивным обществом, он реагировал примерно так, как и можно было ожидать от английского джентльмена девятнадцатого века. Когда "Бигль" прибыл в залив на Огненной Земле, он видел группу индейцев, вопивших, и "дико махавших руками, поднятыми над головами". Он написал своему наставнику, Джону Хенслоу: "Их длинные, струящиеся волосы делали их похожими на встревоженных духов другого мира". Более близкий осмотр укрепил впечатление варварства. Их язык, "по нашим понятиям — едва может называться членораздельным"; их здания "подобны хижинам, которые дети сооружают летом из веток деревьев". Эти дома никак не способствовали нежной привязанности между мужем и женой", если конечно не рассматривать за таковое обращение хозяина с трудолюбивым рабом.

Но самое главное — Огнеземельцы вроде бы имели привычку есть своих старух, когда еды не хватало. Дарвин мрачно сообщил, что спрашивал мальчика Огнеземельца, почему они не едят собак в этой ситуации. Тот ответил, что "собака поймает выдру, а женщина ни на что не годна — мужчина очень голоден". Дарвин написал своей сестре Каролин: "Не представлял себе, что когда-нибудь услышу про столь зверский обычай — рабским трудом обеспечивать продовольствие летом, чтобы при случае быть съеденным зимой. Я чувствую настоящее отвращение к самому звуку голосов этих убогих дикарей".

Позже выяснилось, что сведения о поедании женщин были недостоверны. Но Дарвин видел множество других примеров насилия в различных дописьменных обществах, которые он посетил в своём плавании. Он написал десять лет спустя в "Происхождении человека": дикарь с наслаждением мучает врагов, приносит кровавые жертвы, практикует детоубийство без раскаяния". Так что вряд ли Дарвин сильно изменил бы свой взгляд на примитивные народы в его широко известном докладе о плавании "Бигля", если б узнал, что Огнеземельцы на деле не ели своих стариков: "Я с трудом верил самому себе, увидев насколько велики различия между диким и цивилизованным человеком. Это различие намного больше, чем между диким и домашним животным..."

Тем не менее, жизнь Огнеземельца включала нечто, свойственное ядру цивилизованной жизни в Викторианской Англии. Например — дружба, характеризующаяся взаимным великодушием и скреплённая ритуалом солидарности. Дарвин написал про Огнеземельцев: "Когда мы подарили им немного алой ткани, которую они сразу повязали вокруг шей, они стали хорошими друзьями. Это нам дал понять один старик, поглаживая нам грудь, и издавая специфический хихикающий звук, который мы обычно издаём, когда кормим цыплят. Я шел со стариком, и эта демонстрация дружбы была повторена несколько раз; ритуал был завершён тремя крепкими шлепками одновременно по груди и спине. Затем он обнажил свою грудь, чтобы я возвратил комплимент, что я и сделал. Старик выглядел очень довольным".

Осознание Дарвином порядков в обществе дикарей было позже укреплено в кросс-культурном эксперименте. В предыдущем плавании капитан Фицрой привёз четырёх Огнеземельцев в Англию, и теперь трое из них возвращались на родную землю, свежепросвещённые оцивилизованные (полностью респектабельно одетые), чтобы помогать распространять просвещение и Христианскую этику в Новом Мире. Эксперимент провалился сразу в нескольких отношениях. Наиболее позорный случай был тогда, когда один новоцивилизованный Огнеземелец украл все имущество другого новоцивилизованного Огнеземельца и устремился в другую часть континента под покровом темноты. Но в результате эксперимента по крайней мере появились три англо-говорящих Огнеземельца, и это дало Дарвину возможность делать у аборигенов нечто иное, чем просто уставится на них в недоверии. Он позже написал: "американские аборигены, негры и европейцы столь же отличны друг от друга в психике, сколь и любые три расы, которых можно назвать; всё же я постоянно поражался, живя с Огнеземельцами на борту "Бигля", насколько подобны их умы были нашему, вплоть до мелких черт характера — чему я также поражался, будучи близко знакомым с чистокровным негром.

Это восприятие фундаментального единства людей — единой природы человека — является первым шагом к становлению эволюционного психолога. Второй шаг — попробовать объяснить составные части этой природы в терминах естественного отбора, Дарвин также сделал. В частности, судя по некоторым его письмам с "Бигля", он пробовал объяснить такие черты человеческой души, которыми, как можно было бы предположить, Огнеземельцы и другие "дикари" не обладали вообще: "моральное чувство, который сообщает нам, что мы должны делать, и... совесть, которая порицает нас, если мы не повинуемся этому...".

И опять, как в случае с бесплодными насекомыми, Дарвин решился атаковать главное препятствие его теории эволюции. Моральные чувства — вряд ли очевидный продукт естественного отбора.

Предложенная Дарвиным аналогия с бесплодными насекомыми была до некоторой степени решением проблемы происхождения этики. Его концепция "семейного" или "родственного" отбора, может объяснить альтруизм у млекопитающих, и следовательно — происхождение совести. Но родственный отбор имеет значение только для проявлений совести в пределах семьи. Однако люди в достаточной степени способны чувствовать симпатию к неродственникам, помогать им, и чувствовать себя виновными, если подвели их. Bronislaw Malinowski, в начале двадцатого века обратил внимание, что у островитян Тробриандцев есть два слова со значением "друг", употребляющиеся в зависимости от того, принадлежит ли этот друг своему клану или чужому. Он перевел эти слова как "друг внутри забора" и "друг за забором". Даже огнеземельцы, эти "жалкие дикари", оказались способны подружиться с молодым белокожим человеком, прибывшим из-за океана. Так что теория родственного отбора не снимает вопрос — почему у нас бывают “друзья за забором”?

Вопрос следует поставить даже шире. Люди могут ощущать симпатию к людям "за забором", которые им даже и не друзья; и даже к людям, которых они не знают! Почему? Почему существуют Добрые самаритяне? Почему большинство людей испытывают неприятные ощущения, проходя мимо нищего — по крайней мере — приступа дискомфорта?

Дарвин предложил ответ на эти вопросы. Этот ответ, как теперь вполне ясно — был заблуждением. Но это заблуждение весьма освещало путь. Оно вытекает из некоей путаницы, в которую периодически упиралась биология до конца 20-го столетия, когда она была наконец устранена, и дорога для современной эволюционной психологии была расчищена. Более того, Дарвиновский анализ человеческой этики до точки, где он сделал его большую ошибку, был в некотором смысле образцовым; его можно считать образом метода эволюционной психологии даже по сегодняшним стандартам.

Существуют ли гены морали?

Первая проблема, с которой сталкивается любой, исследующий эволюционное понимание этики — огромное разнообразие её форм. Есть ханжество и аристократизм Викторианской Англии, морально разрешаемая дикость дикарей, и множество промежуточных форм. Дарвин написал с некоторым недоумением об "абсурдных правилах поведения", например об "ужасе, который охватывает индуса, нарушающего ограничения его касты", и о "позоре мусульманки, открывшей своё лицо".

Если мораль базируется на человеческой биологии, то почему моральные кодексы могут так сильно отличиться между собой? Неужели арабы, африканцы и англичане имеют различные "гены морали"?

Такое объяснение не одобряет современная эволюционная психология, и не только Дарвин это подчёркивал. Вернее говоря, он полагал, что расы обладают врожденными умственными различиями, некоторые из них более совместимы с моралью. Это воззрение было вполне стандартным в девятнадцатом веке, когда многие учёные (Дарвин к ним не относился) энергично доказывали, что различные расы — это вообще не расы вообще, а разные виды. Дарвин же полагал, что разнообразие мировых культур — по крайней мере в широком смысле — укладывается в единую природу человека.

Прежде всего, он отметил глубокую чувствительность всех людей к общественному мнению. Он утверждал, что и "любовь к одобрению, и боязнь позора, равно как неравнодушие к похвале или порицанию" основана в инстинкте. Нарушение норм может повлечь для человека "мучение"; нарушение небольшой тривиальной крупицы этикета, даже пережитое годы спустя, может вновь порождать "горящее чувство позора". Таким образом, приверженность моральным правилам как таковым имеет врождённый базис. Не врождённым является лишь конкретное содержание моральных кодексов.

Но почему это содержание так изменчиво? Дарвин полагал, что различные народы имеют различные правила вследствие различия собственных историй и условий, исходя из которых народы полагают различные нормы отвечающими интересам сообщества.

Дарвин говорил, что часто эти решения ошибочны, приводя к бессмысленным образцам поведения, или даже к "полной оппозиции настоящему благосостоянию и счастью человечества". Создаётся впечатление, что из Дарвиновской точки зрения якобы следует, что наименьшее количество таких ошибок было сделано в Англии, или по крайней в — Европе. А дикари явно сделали в своей доле ошибок больше. Казалось, они обладали "недостаточной мощностью рассуждений", чтобы осознать неочевидные связи между моральными законами и общественным благосостоянием; возможно у них был конституциональный недостаток самодисциплины. Их чрезвычайная распущенность, не говоря уже о неестественных преступлениях, является в чём-то поразительными".

Однако Дарвин полагал, что ни одно из этих проявлений дикости не должно отвлекать нас от второго универсального элемента в человеческой морали. И огнеземельцы и англичане сходно обладают "социальными инстинктами", главный среди которых — симпатия к своему собрату". Чувства симпатии и доброты общераспространены среди членов племени, — особенно в отношении больного". "У варваров зарегистрировано много случаев, когда без всяких религиозных мотивов, люди преднамеренно жертвуют жизнью, но не предают товарищей; конечно такое поведение должно истолковано как моральное". Верно то, что варвары обладают несчастливой склонностью полагать каждого, не относящегося к их племени как нравственно ничтожный объект, и даже полагать причинение вреда чужакам за благородный поступок. Это действительно так — "было зарегистрировано, что индейский Головорез искренне сожалел, что он задушил и ограбил не так много путешественников, сколько его отец до него". Однако, это вопрос границ симпатий, а не её существования; пока все народы имеют глубинную способность для моральных поступков, никакие люди не находятся вне её влияния. В плавании "Бигля", Дарвин написал об острове близ побережья Чили: " Приятно видеть, что аборигены насколько-то продвинулись по пути к цивилизации, хотя конечно им далеко до того уровня, которого достигли их белые завоеватели".

Дикарям, польщённым тем, что Дарвин пожаловал им всю полноту владения импульсами симпатии и глубинными социальными инстинктами, неплохо бы знать, что он пожаловал подобную честь и некоторым животным, далёким от человека. Он видел симпатию в сообщениях о воронах, которые с сознанием долга кормили своих слепых собратьев; и о бабуинах, героически спасавших молодых собратьев от своры собак; и: "Кто может сказать, какие чувства испытывают коровы, когда они окружают и смотрят пристально на умирающего или мёртвого товарища?". Дарвин описал свидетельства нежности у двух шимпанзе, которых передал ему хранитель зоопарка, который наблюдал их первую встречу: "Они сидели напротив, касаясь друг друга сильно вытянутыми губами; и одна положила свою руку на плечо другой. Затем они обнялись, обхватив друг друга руками. Потом они встали, держа одну руку на плече другой, подняли головы, открыли рты, и завопили с восторгом".

Некоторые из этих примеров могут быть случаями альтруизма между близкими родственниками; в этих случаях "родственный отбор" — подходящее объяснение. И, коли на то пошло, сцена со знакомством двух шимпанзе была возможно приукрашена склонным к антропоморфизму хранителем зоопарка. Но чтобы зафиксировать, что шимпанзе фактически подружились, и этого единственного факта достаточно, что Дарвин и сделал: хотя мы можем обособленно рассматривать лишь наш вид, но мы не уникальны в нашей способности к сочувствующему поведению, в том числе — в сочувствии к неродственникам.

Дарвин конечно отметил, что человеческие существа практикуют моральное поведение уникальной длительности. Используя сложный язык, они могут точно узнать, какой вид поведения ожидается от них во имя общего блага. И они могут оглядываться в прошлое, вспоминать болезненный результат победы их более низких инстинктов над "социальными" и решить вести себя лучше. На этом основании Дарвин предложил, чтобы слово "мораль" было зарезервировано для нашего вида. Тем не менее, корень этой пышно цветущей этики он видел в социальном инстинкте, который возник задолго до человечества, даже если эволюция человека и обогатила его.

Пытаясь понять, как эволюция одобрило моральный (или любой другой) импульсы, критически важно сосредоточиться на формах поведения, которые они порождают. В конце концов, естественный отбор оценивает именно поведение, а не мысль или эмоцию; действия, а не сами чувства непосредственно производят транспортирование генов. Дарвин полностью осознал этот принцип. "Часто предполагалось, что животные были изначально созданы социальными; ощущение скуки возникало как следствие дискомфорта животных, отделённых от друг друга, и комфорта, когда они вместе; но более вероятным выглядит предположение, что эти чувства возникли сразу, чтобы те животные, которым выгоднее жить в общине, были побуждаемы жить вместе... У тех животных, которым было выгодно жить в тесной ассоциации, особи, которые испытывали наибольшее удовольствие в обществе, лучше всего спасались от различных опасностей; те же, кто заботились о товарищах меньше всего, и жили уединённо, гибли в бОльших количествах."

Групповой отбор

Подходя в основном нормально к эволюционной психологии, Дарвин уступил искушению, известному как групповой отбор. Рассмотрим его центральное объяснение эволюции морального чувства. В "Происхождении Человека" он написал, что "повышение стандартов этики и увеличение количества хорошо обеспеченных людей конечно даст огромное преимущество одному племени над другим. Без сомнения возможно, что племя, многие члены которого обладают в высокой степени духом патриотизма, преданности, повиновения, храбрости, и симпатии, взаимовыручки и взаимопожертвования ради общего блага, будет в основном побеждать другие племена; и это тоже был бы естественный отбор".

Да, это был бы естественный отбор, если бы это фактически происходило. Но беда в том, что произойти это не может, и чем больше, вы думаете об этом, тем менее вероятным этот процесс выглядит. Дарвин и сам видел главное препятствие для этого лишь несколькими страницами ранее: "чрезвычайно сомнительно, что потомство более сочувствующих и доброжелательных родителей, или тех, кто были наиболее преданы их товарищам, вырастет в большем количестве, чем дети эгоистичных и предательских родителей того же самого племени". Напротив, самые храбрые, наиболее самопожертвенные люди" в среднем гибли бы чаще, чем прочие". Благородный человек "часто не оставлял бы никакого потомства, которое унаследовало бы его благородный характер".

Именно так. Даже если бы племя самоотверженных людей господствовало бы над племенем эгоистов, то во-первых трудно представить, как племя могло наполниться самоотверженными людьми. Каждодневная доисторическая жизнь, с её обычной долей напастей, скорее одобрила бы гены людей которые, скажем, копили еду, а не делили, или предоставляли бы воевать соседям, а не нести ущерб собственного риска; и эти межплеменные преимущества если бы и переросли когда-нибудь межплеменное соревнование (грея душу теории группового отбора Дарвина), то только в периоды войн или голода (и то в случае, если после войн общества оказывали бы чрезвычайную заботу семьям павших военных героев). Так что не видно никакого способа для биологически обусловленных импульсов самоотверженности утверждаться в генотипе группы. Даже если бы вы чудесным образом вмешались бы, и внедрили "сочувствующие" гены в 90 процентов популяции, они бы последовательно терпели бы поражение за поражением в конкуренции с меньшим числом генов эгоизма.

Допустим, как предполагал Дарвин, финал необузданного эгоизма мог бы привести к гибели этого племени в соревновании с другим. Но все племена подчинены той же самой внутренней логике, так что победители возможно не были бы сами эталоны добродетели. И какое-то скудное количество самоотверженности, которая помогла им победить, должно даже снизиться, поскольку они смаковали плоды победы.

Проблема с этой теорией Дарвина обычна для всех теорий группового отбора — трудно представить себе групповой отбор, поддерживающий некоторую черту, не одобряемую индивидуальным отбором; трудно представить себе, чтобы естественный отбор разрешал прямой конфликт между интересами группы и интересами индивидуума в пользу интересов группы. Конечно, можно выдумывать различные сценарии, с конкретными пропорциями миграции между групп, и конкретными критериями исчезновения группы, в которых групповая селекция могла бы одобрить жертву индивидуума; есть биологи, полагающие, что групповой отбор играл важную роль в эволюции человека. Однако эти сценарии группового отбора по большей части замысловаты. Джордж Виллиамс нашел их и вообще тягостными, и предложил в своей "Адаптации и Естественном Отборе" официальное возражение против них: "не нужно постулировать адаптаций более высокого уровня, чем требуется для объяснения фактов". Другими словами — сначала пристально рассмотрите все возможные способы, которыми гены, определяющие признак, могли быть одобрены в повседневном, один-на-один соперничестве. Только после того, как исчерпаны возможности таких объяснений, можно с большой осторожностью обращаться за помощью к соперничеству между популяциями. Это стало неофициальным кредо новой парадигмы (нахожу, что нижеизложенная концепция Вильямса в своей основе не противоречит концепции группового отбора — её принципиальное отличие лишь в принятом размере группы — А.П.).

В той же книге Виллиамс блестяще использует эту доктрину на практике. Без обращения к групповой селекции он предложил то, что теперь является принятым объяснением происхождения моральных качеств человека. Уже в середине шестидесятых, после объяснения Гамильтоном происхождения альтруизма среди родственников, Виллиамс предложил способ, которым эволюция могла расширять альтруизм "за забор" близких родственников.

Глава 9: Друзья

Переводчики: Михаил Потапов, Виктория Чурикова

Дарвин, возможно, ощущая слабость своей основной теории нравственных чувств, выдвинул вторую теорию – до кучи. В ходе человеческой эволюции, или, как он пишет в “Происхождении человека”, “по мере того как сила рассудка и интуиция … достигают совершенства, каждый человек скоро познает из опыта, что если он помог своим ближним, то обычно получит помощь в ответ . Исходя из такого низкого (корыстного) мотива, он может приобрести привычку помогать своим собратьям; и привычка совершать великодушные поступки, несомненно, укрепляет чувство симпатии, дающее первый импульс к великодушным поступкам. При том привычки, которым следуют в течение многих поколениях, видимо, имеют тенденцию становиться наследуемыми”.

Это последнее утверждение, конечно, неверно. Теперь мы знаем, что привычки передаются от родителя к ребенку путем наставления или примера, но не через гены. В самом деле, никакой жизненный опыт (кроме, разве что, радиационного облучения) не влияет на гены, переданные потомкам. Сама красота дарвиновской теории естественного отбора в ее строгой форме заключалась в том, что она не содержала условия наследования приобретенных признаков, как это делали предшествующие эволюционные теории, такие как теория Жана Батиста Ламарка. Дарвин понимал эту красоту и большей частью делал акцент на чистой версии своей теории. Но он, особенно становясь старше, с готовностью привлекал и более сомнительные механизмы для решения особо жгучих вопросов, таких как происхождение нравственных чувств.

В 1966 году Джордж Уильямс (George Williams) предложил, как сделать дарвиновские размышления об эволюционной ценности взаимопомощи более пригодными – убрать из них не только это последнее утверждение, но также и весь кусок о “рассудке”, “интуиции” и “познании”. В своей книге “Адаптация и естественный отбор” (Adaptation and Natural Selection) Уильямс, припоминая Дарвину ссылку на “низкий мотив” совершать одолжения в надежде на ответные, пишет: “Я не вижу никакой причины, почему здесь должен быть привлечен сознательный мотив. Чтобы помощь, оказанная другим, время от времени вознаграждалась, необходимо, чтобы этому благоприятствовал естественный отбор. Нет никакой необходимости, чтобы оказывающий или получающий ее осознавал это”. Он продолжает: “Попросту говоря, человек, преумножающий свои дружеские отношения и сводящий к минимуму антагонистические, получит эволюционное преимущество, и отбор будет благоприятствовать таким личностям, которые преуспевают в оптимизации личных отношений”.

Основная идея Уильямса (которую Дарвин, несомненно, понимал и подчеркивал в других контекстах) – та, с которой мы сталкивались раньше. Животные, включая людей, часто исполняют требования эволюционной логики, не прибегая при этом к сознательному расчету, а лишь следуя своим чувствам, которые и предназначены для роли “исполнителей логики”. В этом случае, полагает Уильямс, чувства должны включать в себя сочувствие и благодарность . Благодарность может побуждать людей оплачивать одолжения, не особенно размышляя над тем, что они, собственно, делают. И если сочувствие ощущается более сильно по отношению к некоторым категориям людей – например, к тем, кому мы благодарны – это может привести нас (и вновь со слабым осознанием самого факта) к тому, чтобы платить за доброту.

Краткие рассуждения Уильямса были развиты в полновесную теорию Робертом Триверсом (Robert Trivers). В 1971 году, ровно через сто лет после того, как указание Дарвина на реципрокный (взаимный) альтруизм появилось в “Происхождении человека”, Триверс опубликовал в “Квартальном обзоре биологии” (The Quarterly Review of Biology) статью, озаглавленную “Эволюция реципрокного альтруизма” (The Evolution of Reciprocal Altruism). В резюме статьи он написал, что “дружбу, неприязнь, нравоучительную агрессию, благодарность, сочувствие, доверие, подозрительность, ощущение надежности, разные стороны вины и некоторые формы нечестности и лицемерия можно считать важными адаптациями, направленными на регулирование системы альтруистических отношений”. Сегодня, более чем через двадцать лет после этого весьма смелого заявления, имеется разнообразный и все растущий массив свидетельств в его поддержку.

Теория игр и реципрокный альтруизм

Если бы Дарвина судить за то, что он не создал и не развил теорию реципрокного альтруизма, одним из доводов в его защиту было бы то, что он – выходец из интеллектуально “ущербной” культуры. В викторианской Англии не было еще двух инструментов, вместе образующих уникальное по своим возможностям аналитическое средство познания – теории игр и компьютера.

Теория игр была разработана в 1920–30-х годах как средство изучения принятия решений. Она стала популярной в экономике и других социальных науках, но страдает от репутации несколько слишком, как бы сказать, умненькой. Теоретики игр ловко умудряются сделать изучение человеческого поведения четким и ясным, но платят высокую цену с точки зрения реализма. Они порой полагают, что все, к чему люди стремятся в жизни, может быть в аккурат сведено к единой психологической валюте – к удовольствию, счастью или “полезности”, и что цели эти, полагают они далее, преследуются с непоколебимой рациональностью. Любой эволюционный психолог может сказать вам, что эти допущения ложны. Люди – не вычислительные машины, они – животные, находящиеся под властью отчасти и сознательных мотивов, но также и других разнообразных сил. И долгое счастье, каким бы привлекательным оно им не казалось, это на самом деле совсем не то, что им предназначено копить и преумножать.

С другой стороны, люди созданы вычислительной машиной в ходе в высшей степени рационального, холодного и беспристрастного процесса. И эта машина действительно предназначает им копить единую валюту, но совсем другую – итоговое распространение генов, совокупную приспособленность.

Конечно, подобная программа не всегда срабатывает. По разным причинам отдельные организмы часто бывают неуспешными в передаче генов. (Некоторые просто обязаны терпеть неудачу – в этом гарантия неотвратимости эволюции). Кроме того, в случае человеческих существ, работа по их “разработке” была проведена совершенно в иной социальной среде, чем нынешняя. Мы живем в больших городах и пригородах, смотрим телевизор и пьем пиво, будучи и поныне раздираемы чувствами, предназначенными для распространения наших генов в маленькой популяции охотников и собирателей. Неудивительно, что часто складывается впечатление, что люди не очень-то успешно преследуют какую-либо конкретную цель, будь то счастье, совокупная приспособленность или что бы то ни было еще.

В таком случае, применяя свои подходы к человеческой эволюции, теоретики игр, видимо, могут пожелать следовать нескольким простым правилам. Прежде всего, объект игры должен стремиться к максимальному генетическому преумножению. Во-вторых, контекст игры должен отражать реалии среды родовых отношений, вчерне напоминающей общество охотников и собирателей. В-третьих, после нахождения оптимальной стратегии эксперимент еще не закончен. Последний шаг – собственно выигрыш – заключается в разгадке того, какие чувства привели бы человеческие существа к следованию данной стратегии. Эти чувства теоретически должны быть частью человеческой природы, они должны были эволюционно развиться в поколениях и поколениях эволюционной игры.

По предложению Уильяма Хамильтона (William Hamilton), Триверс использовал классическую игру, называемую “дилеммой узника”. Двух партнеров по преступлению (подельников) допрашивают по отдельности, и они оказываются перед трудным решением. Государству недостает доказательств, чтобы осудить их за тяжкое преступление, которое они совершили, но имеется достаточно доказательств, чтобы осудить обоих на меньший срок, скажем, на год заключения для каждого. Прокурор, желая более сурового приговора, оказывает давление на каждого по отдельности, чтобы тот признался сам и показал на другого. Он говорит каждому: если ты признаешься, а твой подельник нет, то тебя я освобожу, а твои показания использую, чтобы посадить второго на 10 лет. Оборотная сторона предложения заключается для тебя в угрозе того, что если ты не признаешься, а твой подельник сделает это, то в тюрьму на 10 лет пойдешь уже ты. А если ты признаешься, и окажется, что твой подельник признался тоже, я посажу вас обоих, но только на три года.

Если бы вы были в шкуре одного из заключенных и взвесили все варианты выбора один за другим, вы бы почти наверняка решили признаться и “подставить” своего подельника. Предположим, для начала, что ваш подельник подставил вас. Тогда вам лучше подставить и его: вы получаете три года тюрьмы в противоположность 10-ти, которые вы бы получили, если бы молчали, в то время как он признался. Теперь предположим, что он не подставил вас. Вы все равно выигрываете, подставляя его: признавшись, когда он молчит, вы получаете свободу, а если тоже промолчите, получите один год. Таким образом, логика выглядит неопровержимой: предай своего партнера!

Однако если оба партнера последуют этой почти неопровержимой логике и предадут один другого, они закончат тремя годами тюрьмы, тогда как оба могли отделаться одним годом, если бы сохранили верность друг другу и держали рот на замке. Если бы им было позволено пообщаться и достичь согласия – тогда могла бы возникнуть кооперация, и оба бы выиграли. Но им не позволено, а потому – как же кооперация может возникнуть?

Этот вопрос приблизительно аналогичен вопросу о том, как же немые животные, не способные давать обещаний о возмещении и, коли на то пошло, не понимающие самой сути возмещений, могли эволюционировать таким образом, чтобы стать взаимно альтруистичными. Предательство своего подельника, в то время как он сохраняет верность, подобно тому, как если бы животное, получающее выгоду от альтруистического поступка, никогда бы не делало одолжений взамен. Взаимное предательство подобно тому, как если бы никакое животное не ставило одолжение другому на первое место; хотя оба могли бы выиграть от реципрокного альтруизма, никто не пошел бы на риск погореть. Верность друг другу подобна единичному успешному циклу реципрокного альтруизма – одолжение делают и получают ответное. Но снова возникает вопрос: зачем делать одолжение, если нет гарантии получения ответного?

Соответствие между моделью и реальностью не полное. В случае реципрокного альтруизма имеется задержка во времени между актом альтруизма и ответом на него, тогда как игроки в дилемме узника действуют одновременно. Но это различие не имеет большого значения. По причине того, что заключенные не могут общаться по поводу своих одновременно принимаемых решений, каждый оказывается в ситуации, с которой сталкиваются потенциально альтруистичные животные, неуверенные в том, будет ли любая дружественная инициатива встречена тем же. Кроме того, если вы и дальше, игра за игрой, будете стравливать тех же самых игроков друг с другом в “повторной дилемме узника”, каждый из них может обратиться к прошлому поведению другого, решая, как действовать по отношению к нему в дальнейшем. Таким образом, каждый игрок может пожинать в будущем то, что он посеял в прошлом – совсем как в случае реципрокного альтруизма. В конечном счете, соответствие между моделью и реальностью вполне хорошее. Логика, которая должна привести к кооперации в повторной дилемме узника, довольно точно соответствует логике, которая должна привести к реципрокному альтруизму в природе. Суть этой логики в обоих случаях – ненулевая сумма игры.

Ненулевая сумма игры

Представьте, что вы шимпанзе, который только что убил молодую обезьянку и дает мясо приятелю-шимпанзе, которому до сего момента еды не хватало. Скажем, вы даете ему пять унций, и давайте назовем это потерей для вас пяти баллов. Теперь очень важно то, что приобретение другого шимпанзе больше, чем ваша потеря. У него, как-никак, был период острой нужды, поэтому действительная ценность пищи для него – в понятиях вклада в генетическое преумножение – необычайно высока. В самом деле, если бы он был человеком и думал о своих обязательствах или был вынужден подписать кабальный контракт, он мог бы рассудительно согласиться расплатиться за пять унций мяса, скажем, шестью унциями сразу же после получки в следующую пятницу. Выходит, он приобрел шесть баллов в этом обмене, хотя вам это стоило только пять.

Эта асимметрия и есть то, что создает ненулевую сумму игры. Выигрыш одного игрока не уравновешивается потерей другого. Важной особенностью ненулевой суммы является то, что благодаря кооперации, или реципрокному обмену, оба игрока могут остаться в выигрыше. Если другой шимпанзе расплатится с вами в тот момент, когда мясо в изобилии у него и в скудном количестве у вас, тогда он жертвует пятью баллами, а вы получаете шесть. Вы оба вышли из обмена с прибавкой в один балл. Серия теннисных сетов, подач мяча в бейсболе, пораженных лунок в гольфе, в конечном счете, дают только одного победителя. Дилемма узника, будучи игрой с ненулевой суммой, совсем другая. Оба игрока могут выиграть, если они кооперируются. Если пещерный человек A и пещерный человек B объединяются, чтобы добыть дичь, которую один человек убить не в состоянии, то семьи обоих пещерных людей получают много еды, а если нет такой кооперации, то ни одна из семей не получает ничего.

Разделение труда – обычный источник ненулевой суммы. Вы становитесь специалистом по выделке и шитью шкур и даете мне одежду, я вырезаю по дереву и даю вам копья. Ключевым моментом здесь, как и в примере с шимпанзе, да и в большинстве случаев ненулевой суммы является то, что излишек чего-либо, имеющийся у одного животного, может стать редким и ценнейшим благом для другого. Такое случается постоянно. Дарвин, вспоминая обмен товарами с индейцами Огненной Земли, писал о том, как “обе стороны смеялись, удивлялись и глазели друг на друга; мы, жалея их за то, что они отдают нам хорошую рыбу и крабов за тряпки и т.п.; а они, радуясь случаю найти людей настолько глупых, чтобы менять такие изумительные украшения на хороший ужин”.

Судя по многим обществам охотников и собирателей, разделение экономического труда не было слишком впечатляющим в условиях родового строя. Самым обычным предметом обмена, почти наверняка, была информация. Знание о том, где был найден большой запас еды или где была встречена ядовитая змея, может быть вопросом жизни или смерти. А знание о том, кто с кем спит, кто на кого сердится, кто кого обманул и т.д., может обеспечить социальное маневрирование для достижения сексуальных и других жизненных ресурсов. В самом деле, все сорта баек, к которым люди во всех культурах имеют явно врожденную тягу – сказки о триумфе, трагедиях, процветании, несчастье, необычайной преданности, подлом предательстве и т.д. – хорошо соответствуют тем сортам информации, которые благоприятствует приспособленности. Торговля байками (точнее не скажешь) – одно из основных занятий среди друзей и может быть одной из основных причин существования самой дружбы.

В отличие от еды, копий или шкур, информацией делятся без действительного принуждения – факт, который может привести к радикально ненулевой сумме такого обмена. Конечно, иногда информация может представлять ценность, только если ее скрывают, но чаще это не так. Один биограф Дарвина писал, что после научных дискуссий между Дарвином и его другом Джозефом Хукером (Joseph Hooker), “каждый соперничал с другим, заявляя, что то полезное, что он в результате получил … намного перевешивает все то, что он был в состоянии дать взамен”.

Ненулевая сумма недостаточна сама по себе для объяснения эволюции реципрокного альтруизма. Даже в игре с ненулевой суммой, кооперация не обязательно имеет смысл. В примере с обменом пищей, хотя вы выигрываете один балл в результате единичного цикла реципрокного альтруизма, вы можете выиграть шесть баллов мошенничеством – принимая от щедрот другого и ничего не возвращая . Итак, урок, кажется, заключается в следующем: если вы можете провести свою жизнь, эксплуатируя людей, непременно делайте это, ибо ценность кооперации бледнеет в сравнении с этим. Более того, если вы не можете найти, кого эксплуатировать, кооперация все же может не быть лучшей стратегией. Если вы окружены людьми, которые сами стремятся эксплуатировать вас, тогда взаимная эксплуатация – это способ компенсации ваших потерь. Действительно ли ненулевая сумма игры подпитывает эволюцию взаимного альтруизма, очень сильно зависит от преобладающего социального окружения. Дилемма узника должна дать больше, чем просто иллюстрацию ненулевой суммы игры, если здесь она действительно полезна.

Проверка теорий, без сомнений, является главной проблемой для биологов-эволюционистов. Химики и физики проверяют теории с помощью тщательно контролируемых экспериментов, которые либо дают результаты, соответствующие предсказаниям, и, тем самым подтверждают теорию, либо нет. Иногда и эволюционные биологи могут сделать такое. Как мы видели, исследователи заставляли голодать матерей древесных крыс (точнее, флоридских лесных хомяков, Neotoma floridana – М.П.), чтобы проверить, будут ли они, в соответствии с предсказанием, действовать в поддержку дочерей. Но биологи не могут экспериментировать с людьми так же, как с древесными крысами. И они не могут провести решающий эксперимент – отмотать пленку и воспроизвести эволюцию.

Однако все в большей степени биологи могут проигрывать аппроксимирующие модели эволюции. Когда Триверс в 1971 году выдвинул теорию реципрокного альтруизма, компьютеры еще оставались экзотическими машинами, бывшими в ходу лишь у специалистов, а ПК и вовсе не существовал. Хотя Триверс поставил дилемму узника на хорошую аналитическую основу, он и не заговаривал о том, чтобы действительно оживить ее, воссоздав внутри компьютера зоологический вид, особи которого регулярно вставали бы перед дилеммой и могли бы жить или умирать из-за нее, позволяя тем самым естественному отбору идти своим путем.

В конце 1970-х Роберт Аксельрод (Robert Axelrod), американский ученый-политолог, придумал такой компьютерный мир и затем приступил к его заселению. Без упоминаний о естественном отборе, изначально не интересовавшем его, он предложил специалистам по теории игр представить компьютерную программу, воплощающую стратегию решения повторной дилеммы узника, т.е., сформулировать правило, при помощи которого программа решает при каждой встрече с другой программой, кооперироваться ли с ней. Затем он щелкнул выключателем и предоставил возможность программам смешаться в единой толпе. Контекст этого соревнования отлично отражал социальный контекст человеческой и до-человеческой эволюции. Это было довольно небольшое общество – несколько десятков регулярно взаимодействующих индивидов. Каждая программа могла “помнить”, кооперировалась ли с ней каждая другая программа при предыдущих встречах и соответственно этому подгонять свое собственное поведение.

После того, как каждая программа встретилась 200 раз с каждой другой, Аксельрод суммировал баллы и объявил победителя. Затем он провел соревнование во втором поколении после систематизированной выбраковки: каждая программа была представлена пропорционально ее успеху в первом поколении – выживал сильнейший. И так игра продолжалась, поколение за поколением. Если теория реципрокного альтруизма верна, можно было бы ожидать его “эволюции” внутри компьютера Аксельрода и постепенного возобладания в популяции.

Так и случилось. Программа-победитель, созданная канадским теоретиком игр Анатолем Рапопортом (Anatol Rapoport), когда-то написавшим книгу “Дилемма узника”, называлась “ TIT FOR TAT”, т.е. “ТО ЗА ТО”. (Близкие по смыслу русские эквиваленты – “око за око, зуб за зуб”, “что посеешь, то пожнешь”, “ты – мне, я – тебе” – М.П.). ТО ЗА ТО управлялась простейшим из правил, и программа была самой короткой из представленных – без преувеличения, длиной всего в 5 строчек. (Поэтому, если бы стратегии не были разработаны, а появлялись в результате случайных компьютерных мутаций, она бы, вероятно, возникла одной из первых). ТО ЗА ТО воплощала именно то, что означает ее имя. При первой встрече с любой программой она начинала сотрудничать. Затем она воспроизводила все то, что сделала другая программа при предыдущей встрече. Один хороший ход заслуживал подобного ответного, равно как и плохой .

Свойства этой стратегии почти так же просты, как и сама стратегия. Если какая-либо программа демонстрирует тенденцию к сотрудничеству, ТО ЗА ТО немедленно завязывает дружбу, и оба пожинают плоды кооперации. Если же программа проявляет склонность к обману, ТО ЗА ТО сокращает потери благодаря тому, что воздерживается от кооперации до тех пор, пока программа не исправится, и тем избегает дорогой платы за наивность. Таким образом, ТО ЗА ТО никогда не становится жертвой повторно, в отличие от неразборчивых в стремлении к кооперации программ. В то же время, ТО ЗА ТО избегает судьбы неразборчивых антикооперационных программ, пытающихся эксплуатировать дружественные к ним программы и оказывающихся в итоге связанными дорогостоящими цепями взаимного предательства с программами, которые желают кооперации лишь на основе взаимности. ТО ЗА ТО обычно без сомнений отказывается от больших одномоментных выгод, которые могут быть получены путем эксплуатации. Стратегии же, нацеленные на эксплуатацию посредством постоянного или периодического “неожиданного” мошенничества, по мере того, как тянется игра, постепенно пролетают. Программы избавляются от добрых по отношению к ним, поэтому лишаются как больших выгод эксплуатации, так и более скромных выгод взаимного сотрудничества. Откровенно действующая по обстоятельства ТО ЗА ТО оказалась, в конце концов, вполне самодостаточной, обойдя настойчиво подлые, настойчиво милые, равно как и разнообразные “умные” программы, чьи изощренные правила сделали их труднопонимаемыми для других.

Что чувствует программа ТО ЗА ТО

Стратегия ТО ЗА ТО – делать для других то, что они сделали для вас – делает ее очень похожей на таковую среднего человека. Однако же у нее нет человеческой интуиции. Она не понимает ценности взаимных одолжений. Она просто их оказывает. В этом смысле в ней больше сходства с австралопитеками, нашими предшественниками с маленьким мозгом.

Какие чувства должен был бы вложить естественный отбор в представителя австралопитековых, чтобы заставить его применять умную стратегию реципрокного альтруизма взамен своей исконной тупости? Ответ выходит за пределы простой и неразборчивой симпатии, на которой настаивал Дарвин. Действительно, симпатия такого рода всегда должна быть под рукой, подталкивая ТО ЗА ТО на первоначальную попытку установить доброжелательные отношения. Но потом симпатия должна проявляться выборочно и поддерживаться другими чувствами. Чтобы ТО ЗА ТО надежно оплачивала одолжения, должны существовать чувства благодарности и обязанности. Склонность отказывать в щедрости подлым австралопитековым могла быть реализована через чувства злости и неприязни. А склонность относиться хорошо к прежним подлецам, ставшим на праведный путь, исходит из чувства прощения, изглаживающего ставшую вдруг непродуктивной враждебность. Все эти чувства существуют во всех человеческих культурах.

В реальной жизни к кооперации нельзя подходить с позиций черного или белого. Вы вступаете в знакомство не для того, чтобы попытаться добыть полезную информацию с тем, чтобы преуспеть в чем-то или потерпеть фиаско. Гораздо чаще вы оба обмениваетесь разнообразными данными, давая каждый что-то потенциально ценное для другого, но эти вклады не всегда уравновешиваются в точности. В результате, человеческие правила реципрокного альтруизма выглядят не столь бинарными, чем правило ТО ЗА ТО. Если человек F был определенно мил в разных ситуациях, вы можете ослабить свою настороженность и делать ему одолжения, не следя за F постоянно, а оставляя бдительность только для явных признаков появляющейся подлости и только периодически сверяя, сознательно или бессознательно, общий счет. Точно так же, если человек E был подл целыми месяцами, возможно, лучше списать его со счетов. Ощущения, которые поддерживают такой сберегающий время и энергию образ поведения, это, соответственно, – привязанность и доверие (лежащие в основе концепции “друга”) и враждебность и недоверие (составляющие концепции “врага”).

Дружба, привязанность, доверие – это вещи, которые задолго до того, как люди подписали контракты, задолго до того, как они написали законы – удерживали человеческие общества вместе. Даже сегодня эти силы являются одной из причин, по которым человеческие общества значительно превосходят муравейники размером и сложностью, даже если степень родства между кооперативно взаимодействующими людьми обычно близка к нулю. Пока как вы наблюдаете, как доброе, но строгое ТО ЗА ТО распространяется в популяции, вы видите, как из случайных генетических мутаций разрастается на редкость изощренное социальное связующее человеческого общества.

Возможно, более знаменательно то, что эти случайные мутации преуспевают без “группового отбора”. Смысл того, что Уильямс провозгласил тогда, в 1966 году, заключался в том, что альтруизм по отношению к неродственным особям, будучи решающей составляющей сплоченности группы, не должен был, тем не менее, возникнуть как нечто “полезное для племени” или, тем более, “полезное для вида”. Похоже, он появился из простого, повседневного соперничества среди индивидов. Уильямс писал в 1966 году: “Теоретически нет предела распространению и сложности группового поведения, которое мог произвести этот фактор, и непосредственной целью такого поведения всегда должно быть благосостояние некоего другого индивида, часто генетически неродственного. Однако, в конечном счете, это не будет адаптацией, служащей выгоде группы. Оно будет развиваться путем дифференцированного выживания индивидов и будет определяться сохранением генов индивида, обеспечивающего процветание другому”.

Одним из ключевых моментов в появления видимой невооруженным глазом гармонии из микроскопической эгоистичности является обратная связь между ними. По мере того, как растет число существ, следующих стратегии ТО ЗА ТО, т.е. растет количественная мера социальной гармонии, растут и успехи каждого индивида, проповедующего ТО ЗА ТО. Идеальным соседом для адепта ТО ЗА ТО оказывается, в конце концов, другой такой же. Эти двое быстро и безболезненно устанавливают длительные плодотворные отношения. Ни один из них никогда не погорит, и никогда им не потребуется потратиться на дорогостоящие для обоих “наказания”. Таким образом, чем больше социальной гармонии, тем лучше поживает каждое ТО ЗА ТО, и тем больше становится социальной гармонии, и т.д., и т.д. Путем естественного отбора простая кооперация может, в самом деле, процветать сама по себе.

Человеком, который стал пионером современного изучения этого типа самоусиливающейся социальной взаимосвязи, а также применения теории игр к эволюции, был Джон Мейнард Смит (John Maynard Smith). Мы видели, как он использовал идею “частотно-зависимого” отбора, чтобы показать, как два класса синежаберного солнечного окуня (синежаберника) – бродяги и оседлые граждане – могут существовать в равновесии: если число бродяг растет относительно оседлых граждан, бродяги становятся менее генетически плодовитыми, и их число возвращается к норме. ТО ЗА ТО – также объект частотно-зависимого отбора, но здесь динамика работает в другом направлении, с положительной, а не отрицательной обратной связью. Чем больше особей, проповедующих ТО ЗА ТО, тем более успешен отдельный индивид, придерживающийся такой же стратегии. Если отрицательная обратная связь иногда производит “эволюционно стабильное состояние” – равновесие между различными стратегиями, положительная обратная связь может производить “эволюционно стабильную стратегию”, которая, однажды распространившись в популяции, становится невосприимчивой к не слишком масштабным вторжениям. При этом не существует альтернативной стратегии, которая, будучи привнесена единичным мутантным геном, могла бы здесь процветать. Аксельрод, понаблюдав за триумфом стратегии ТО ЗА ТО и проанализировав ее успех, сделал вывод, что она была эволюционно стабильна.

Кооперация может начать кормить саму себя уже в начале игры. Даже если малая доля популяции применяет ответ ТО ЗА ТО, а все другие существа упорно не желают сотрудничать, расходящийся круг кооперации захватит, поколение за поколением, всю популяцию. Обратное невозможно . Даже если сразу несколько упорных антикооператоров появляются на сцене, они не в состоянии разрушить популяцию приверженцев стратегии ТО ЗА ТО. Простая, по обстоятельствам, кооперация гораздо более заразительна, чем неприкрытая подлость. Роберт Аксельрод и Уильям Хамильтон в написанной в соавторстве главе книги Аксельрода “Эволюция кооперации” (The Evolution of Cooperation), вышедшей в 1984 году, написали: “шестеренки социальной эволюции имеют свой храповик”.

К сожалению, этот храповик не запускается с самого начала. В том случае, если существо со стратегией ТО ЗА ТО попадает в атмосферу чистой подлости, оно обречено на вымирание. Настойчивое нежелание сотрудничать является, очевидно, само по себе эволюционно стабильной стратегией, ибо как только таковая проникнет в популяцию, то начинает противодействовать проникновению даже отдельного мутанта, придерживающегося любой иной стратегии, даже в том случае, если она уязвима по отношению к маленькой группе условно кооперативных мутантов.

В этом смысле турнир Аксельрода дал стартовое преимущество стратегии ТО ЗА ТО. Хотя вначале стратегия не могла насладиться компанией ее точных клонов, большинство ее соседей были рассчитаны на сотрудничество, по крайней мере, при некоторых обстоятельствах, что, тем самым, повышало ценность ее собственной благожелательности. Даже если бы ТО ЗА ТО было кинуто 49-ю упорными подлецами, оставалось бы 49 вариантов для занятия первого места, и только один для явного проигрыша. Несмотря на то, что несомненная победа алгоритма ТО ЗА ТО отразилась на экране компьютера, триумф реципрокного альтруизма не был столь очевиден в раскладе карт тогда, многие миллионы лет назад, когда бесчестие внедрилось в нашу эволюционную родословную.

Как же восстал реципрокный альтруизм? Если любой новый ген, предлагающий кооперацию, втаптывается в грязь, как вообще могла появиться маленькая популяция взаимных альтруистов, нуждающихся в сдвиге перевеса в сторону кооперации?

Наиболее любопытный ответ был предложен Хамильтоном и Аксельродом: взаимному альтруизму оказал искусную поддержку отбор родичей (родственный отбор). Как мы уже видели, отбор родичей может благоприятствовать любому гену, который повышает точность, с которой альтруизм направляется на родственников. Таким образом, ген, рекомендующий человекообразным обезьянам любить других обезьян, взращенных грудью их матерей, то есть младших братьев и сестер, будет процветать. Но что предлагается делать младшим братьям и сестрам? Они никогда не видели старших братьев сосущими эту грудь, так какими же сигналами они будут руководствоваться?

Один из сигналов – это сам альтруизм. Уж если гены, направляющие альтруизм на сосунков, закреплены благодаря преимуществам, получаемым младшими братьями, то гены, направляющие альтруизм на альтруистов, дадут преимущества старшим. Эти гены – гены реципрокного альтруизма – получат, таким образом, распространение первоначально благодаря действию отбора родичей .

Любой такой дисбаланс в информации между двумя родственниками об их родстве – плодородная почва для гена реципрокного альтруизма. И такие дисбалансы с большой вероятностью существовали в нашем прошлом. Еще до пришествия языка тетки, дядьки и даже отцы часто получали заметные сигналы о подлинности их младших родственников в случае, когда не было верным обратное. Таким образом, альтруизм старших родственников должен был распространяться на младших. Этот дисбаланс сам мог быть надежным сигналом для молодежи, который они используют, чтобы направить альтруизм на родственников. По крайней мере, он, видимо, был более надежен, чем другие простые сигналы, что только и имеет значение. Ген, который платил добротой за доброту, мог, таким образом, распространяться по растущей семье и, через отдаленные браки, проникать в другие семьи, где бы процветал в соответствии с той же логикой. С какого-то момента стратегия ТО ЗА ТО достаточно широко распространилась, чтобы дальше процветать уже без помощи отбора родичей. И с этого момента можно считать, что храповик социальной эволюции, наконец, выкован.

Отбор родичей, возможно, проложил путь генам реципрокного альтруизма также и другим путем – предоставив в их распоряжение удобные психологические факторы. Задолго до того, как наши предки стали реципрокными альтруистами, они были способны на семейную привязанность и великодушие, доверие (к родне) и чувство вины (намек на то, чтобы не помыкать родней). Эти и другие элементы альтруизма были частью сознания человекообразной обезьяны, готовые соединиться по-новому. Это определенно облегчило пути естественного отбора, обычно бережливо использующего подручные материалы.

Имея в виду эти вероятные связи между отбором родичей и реципрокным альтруизмом, мы можем рассматривать две фазы эволюции практически как единый акт творения, в котором естественный отбор соткал из корыстных генетических интересов распространяющиеся в вечность сети любви, обязательств и веры. Уже по иронии судьбы этот процесс мог бы приобрести достойный вкус, даже если бы эти сети не соединяли в себе так много переживаний, делающих жизнь по-настоящему стоящей штукой.

Но наука ли это?

Теория игр и компьютерное моделирование уж так опрятны и приятны, но что они нам в действительности дают? Является ли теория реципрокного альтруизма истинной наукой? Удается ли ей объяснить то, что она призвана объяснить?

На вопрос можно ответить вопросом: а сравнительно с чем? Ведь здесь не существует избытка конкурирующих теорий. В биологии единственной альтернативой являются теории группового отбора, склонные обращаться к тем же проблемам, что и дарвиновская теория группового отбора. А в социальных науках на этом месте вообще огромный пробел.

Ученые-социологи, обращаясь для вящей уверенности хотя бы к антропологу рубежа веков Эдварду Уэстермарку (Edward Westermarck), признают, что реципрокный альтруизм является жизнеполагающим во всех культурах. Существует целая литература по теории “социального обмена”, в которой тщательно учитывается ежедневный обмен порой вовсе неосязаемыми ресурсами – информацией, социальной поддержкой и т.п. Но поскольку столь многие ученые-социологи отвергали саму идею существования врожденной человеческой природы, взаимность часто рассматривалась как культурная “норма”, которая попросту является универсальной (вероятно потому, что отдаленные народы независимо обнаружили ее полезность). Мало кто заметил, что повседневная жизнь каждого человеческого общества основывается не просто на взаимности, но и на общем фундаменте чувств – симпатии, благодарности, любви, обязанности, вины, неприязни и так далее. Еще меньше тех, кто предложил достаточное объяснение этой общности. Должно же быть какое-нибудь объяснение! И есть ли у кого-то альтернатива теории реципрокного альтруизма?

Теория, таким образом, побеждает из-за неявки соперника, но и не только поэтому. Со времен опубликования Триверсом своей работы в 1971 г. теория была проверена и пока показала себя хорошо.

Одним из таких тестов был турнир Аксельрода. Если бы антикооперационные стратегии превалировали над стратегиями сотрудничества, или если бы стратегии кооперации получили сполна лишь после того, как составили большую часть популяции, для теории дела обстояли бы плохо. Однако было показано, что обусловленная обстоятельствами любезность возобладала над подлостью и действительно становилась практически неумолимой эволюционной силой, если получала хотя бы небольшую точку опоры.

Теория получила поддержку и в природе: имеются свидетельства того, что реципрокный альтруизм может эволюционировать без абстрактного человеческого понимания его логики до тех пор, пока животные способны индивидуально узнавать своих соседей и запоминать их последние поступки, сознательно или бессознательно. В 1966 г. Уильямс отметил существование долго сохраняющихся коалиций макак-резусов, основанных на взаимопомощи. Позже подтвердилось и его предположение о том, что взаимная “заботливость” у морских свиней основана на реципрокных отношениях.

Летучие мыши-вампиры, не упомянутые ни Триверсом, ни Уильямсом, тоже оказались взаимно альтруистичными. Успех каждой летучей мыши в ее ночных набегах с целью напиться крови коров, лошадей и других жертв распределен случайным образом. Так как кровь – скоропортящийся продукт, который нельзя запасти впрок, т.к. у летучих мышей нет холодильников, ее нехватка весьма часто становится проблемой для отдельных особей. А периодическая личная нехватка, как мы уже видели, вызывает к жизни логику ненулевой суммы. А потому летучие мыши, возвратившиеся домой ни с чем, часто получают порцию крови с отрыжкой других соплеменников, а сами стремятся вернуть долг при случае в будущем. Такой обмен, понятно, происходит между родственниками, но также и среди партнеров – двух и более не связанных родством особей, узнающих друг друга по характерным “контактным сигналами” и часто чистящих друг другу шерсть. Такие вот “летучие приятели”.

Самая жизненная зоологическая поддержка эволюции реципрокного альтруизма у людей поступила от наших близких родственников шимпанзе. Когда Уильямс и Триверс впервые написали о взаимности, социальная жизнь шимпанзе как раз все более прояснялась. Были некоторые свидетельства того, насколько глубоко проникает в нее реципрокный альтруизм. Сейчас мы знаем, что шимпанзе делятся едой на основе взаимности и образуют более или менее длительные альянсы. Друзья чистят друг другу шерсть и помогают друг другу противостоять врагам или отгонять их. Они расточают щедрые ласки и сердечные объятия. Когда один друг предает другого, может последовать откровенное насилие.

Теория реципрокного альтруизма также успешно проходит основной, эстетический по существу, научный тест: тест на элегантность или экономность. Чем проще теория, и чем более разнообразны и многочисленны объясняемые ею явления, тем более она “экономна”. Трудно даже представить, что кто-то способен вычленить единую и очень простую эволюционную силу, которая, подобно силе, обозначенной Уильямсом и Триверсом, могла бы правдоподобно объяснить столь разные вещи как симпатия, неприязнь, дружба, враждебность, благодарность, разъедающее чувство обязательности, острая чувствительность к предательству и так далее.

Реципрокный альтруизм, возможно, очертил не только строение человеческих эмоций, но и человеческого восприятия. Леда Космидес (Leda Cosmides) показала, что люди способны хорошо решать всякие мудреные логические головоломки, если они представлены в форме социального обмена – в частности, когда можно разгадать объект игры при чьем-либо жульничестве. Это подсказало Космидес, что модуль “детектора лжи” находится среди органов психики, управляющих реципрокным альтруизмом. Нет сомнения в том, что будут найдены и другие.

Значение реципрокного альтруизма

Одна из обычных реакций на теорию реципрокного альтруизма – это дискомфорт. Некоторым людям неприятна сама мысль, что их самые благородные порывы – лишь хитрая игра генов. Вряд ли это обязательная реакция, но для тех, кто выбирает ее, видимо, гарантировано полное потопление. Если, в самом деле, существование эгоистичных генетических корней у симпатии и благоволения так вас огорчает, тогда на очереди крайняя степень отчаяния. Потому как, чем больше вы размышляете над разными положениями реципрокного альтруизма, тем более корыстными представляются гены.

Вернемся к вопросу о сочувствии, в частности, к его тенденции расти пропорционально тяжести обстоятельств, в которые попал человек. Почему мы ощущаем больше жалости к голодающему человеку, чем к слегка голодному? Потому ли, что человеческий дух – великая вещь, посвященная уменьшению страданий? Подумайте-ка еще раз.

Триверс спрашивает о том, почему степень благодарности зависит от тяжести ситуации, от которой благодарящего избавляют. Почему вы так непомерно благодарны бутерброду, спасшему вам жизнь после 3-х дней, проведенных в пустыне, и только весьма сдержанно благодарите за бесплатный ужин сегодняшним вечером? Его ответ прост, вполне правдоподобен и не слишком потрясает: благодарность, отражая ценность полученной выгоды, одновременно определяет и цену грядущего ответного платежа. Благодарность, по сути, – это форма расписки, ведь так естественно она фиксирует размер долга!

Для благотворителя мораль сей басни ясна: чем более безнадежно положение должника, тем большая величина указана в расписке. Исключительно чуткое сочувствие – это просто очень деликатный совет по инвестиции. Наше глубочайшее сострадание – это самая выгодная погоня за скидками. Большинство из нас отнеслось бы с презрением к врачу скорой помощи, увеличивающему в пять раз почасовую оплату для пациентов, находящихся на грани смерти. Такого мы назвали бы бессердечным эксплуататором. Мы бы спросили его: “Разве у вас нет никакого сочувствия?”, и если бы он читал Триверса, он бы сказал: “Напротив, у меня его полно. Я просто честен в понимании того, что есть мое сочувствие”. Это могло бы охладить наше нравственное негодование.

К слову о нравственном негодовании: оно, как и сочувствие, предлагает новый поворот в свете реципрокного альтруизма. Ограждение от эксплуатации, как отмечает Триверс, – важная вещь. Даже в простом мире аксельродовского компьютера с его дискретными бинарными взаимодействиями стратегии ТО ЗА ТО приходилось наказывать тех, кто злоупотребил доверием. В реальном мире, где люди могут под личиной дружбы влезть в значительные долги, а затем отказаться от их уплаты или пойти на откровенное воровство, эксплуатация должна отвергаться еще более настойчиво. Отсюда, наверное, происходит мощь нашего нравственного негодования, внутренняя уверенность, что с нами обошлись нечестно, что виновный заслуживает наказания. Очевидная на интуитивном уровне мысль, что нас просто кинули, сама суть человеческого чувства справедливости является с этих позиций побочным продуктом эволюции, результатом обыкновенного хитросплетения генов.

Что озадачивает изначально, так это интенсивность, которой достигает праведное негодование. С него могут начаться длительные междоусобицы, в которых и мнимые оскорбления-то уже забываются, но которые могут порой привести к гибели самого негодующего. Почему гены подталкивают нас пойти пусть на небольшой риск смерти ради чего-то столь неосязаемого, как “честь”? Триверс в ответ на это заметил, что “маленькие несправедливости, повторенные много раз в течение жизни, могут привести к тяжелым потерям”, оправдывая тем самым такое “мощное проявление агрессии в случае, когда обнаруживается склонность к бесчестию”.

Утверждение, высказанное не им, но все-таки прозвучавшее, заключается в том, что негодование даже более ценно, когда проявляется на публике. Если разойдется слух о вашем горячечном чувстве чести, когда единственный кровавый кулачный бой удержит множество ваших соседей от насмешек над вами, даже легких и случайных, тогда бой стоил того риска. А в обществе охотников и собирателей, где почти все поведение публично, а сплетни распространяются быстро, лучший состав зрителей кулачного боя – все окружающие. Примечательно, что даже в современном индустриальном обществе, когда мужчины убивают знакомых мужчин, этому обычно есть свидетели. Это кажется странным – зачем совершать убийство при свидетелях? – но только не в терминах эволюционной психологии.

Триверс показал, насколько далекой от игры может стать дилемма узника в реальной жизни, когда чувства, сформировавшиеся для одной цели, адаптируются к другим. Так, праведное негодование могло бы стать позой, которую используют мошенники – сознательно или бессознательно – чтобы избежать подозрения (“Как смеешь ты ставить под сомнение мою честность?”). А чувство вины, которое, возможно, изначально играло простую роль побуждения оплатить просроченные долги, могло начать выполнять вторую функцию – побуждения к срочному признанию в обмане, который, как кажется, вот-вот будет раскрыт. (Замечали ли вы когда-либо, что чувство вины определенно коррелирует с вероятностью быть пойманным?).

Одним из отличительных признаков первоклассно элегантной теории является изящное объяснение данных, издавна ставящих в тупик. В эксперименте, проведенном в 1966 году, подопытные, знавшие, что они поломали дорогую машину, легче склонялись к добровольному болезненному эксперименту, однако только в том случае, если поломка была обнаружена. Если бы чувство вины было тем, чем ее считали идеалисты – путеводной звездой нравственного поведения – его интенсивность не должна была бы зависеть от того, раскрыт ли неправедный поступок. То же самое и в случае, если бы вина была тем, чем ее считают сторонники теории группового отбора – побуждением к исправлениям, полезным для группы. Но если вина, как говорит Триверс, это просто способ делать каждого счастливым на вашем уровне ответных действий, ее интенсивность должна зависеть не от ваших злодеяний, а от того, знает ли кто-то о них или скоро узнает.

Та же логика помогает объяснить нашу повседневную городскую жизнь. Когда мы проходим мимо бездомного человека, мы можем чувствовать себя неуютно из-за невозможности помочь. Но что действительно вызывает угрызения совести, так это зрительный контакт с ним в сочетании с прежней невозможностью помочь. Не похоже, что сам факт, что мы чего-то не даем, беспокоит нас в той же мере, как и то, что другие видят, что мы чего-то не даем. (А что касается вопроса, почему мы должны заботиться о мнении кого-то, кого мы никогда больше не встретим, то, возможно , в окружении наших предков почти любой встреченный мог с большой вероятностью встретиться снова).

Передачу по наследству логики “блага для группы” нельзя преувеличивать или превратно истолковывать. Классический анализ реципрокного альтруизма проводился в ситуациях “один на один”, и почти наверняка в такой форме и возник. Но эволюция жертвенности могла привести со временем к чему-то более сложному и воспитать чувство группового обязательства. Представим (не слишком буквально) “клубный” ген. Он придает вам способность считать двух или трех других людей частями единой команды, в присутствии которых вы направляете свой альтруизм более диффузно, жертвуя в пользу клуба как единого целого. Вы можете, например, взять на себя рискованную часть предприятия по преследованию опасной дичи и рассчитывать (сознательно или бессознательно), что каждый из партнеров заплатит тем же в одной из будущих экспедиций. Но вы будете ожидать от них скорее не прямого возмещения, а именно жертвы на благо “группы”, подобной той, какую принесли вы сами. Этого же ждут другие члены клуба, и те, кто не соответствует ожиданиям, могут потерять свое членство, либо постепенно и неявно, либо в одночасье и явно.

Генетическая инфраструктура клубности, будучи более сложной, чем таковая альтруизма “один на один”, может показаться менее вероятной. Но уж если мы отстояли разновидность “один на один”, дополнительные эволюционные шаги не столь уж недоступны. Также обстоит дело с последующими шагами, которые могли позволить выровнять более крупные группы. В самом деле, растущий успех растущего числа маленьких групп внутри деревни охотников и собирателей должен бы стать побудительным мотивом, в дарвиновском смысле, соединиться в более крупные и вступить в соревнование, а генетические мутации, которые взрастили такое соединение, могли процветать. Действительно, можно представить способность к лояльности и жертвенности по отношению к группе столь большой, как племена, фигурировавшие в дарвинистской теории группового отбора нравственных чувств. И все же этот сценарий не страдает усложнениями дарвиновского сценария. Он не предполагает жертвенности по отношению к тому, кто изначально не отвечает взаимностью.

В самом деле, реципрокный альтруизм классической разновидности “один на один” может сам по себе приводить к чему-то похожему на коллективистское поведение. У видов, обладающих языком, одним из эффективных и наименее затратных путей награждения хороших людей и наказания порочных является соответствующее оказание влияние на их репутации. Распространение сведений, что кто-то вас обманул – это мощное возмездие, т.к. приводит к тому, что люди отказывают в альтруизме по отношению к этому человеку из опасения погореть на этом. Это помогает объяснить эволюцию “обиды” – не столько ощущения того, что вам причинили зло, сколько потребности публично выразить это. Люди проводят много времени, делясь своими обидами, выслушивая обиды, решая, насколько они справедливы, и внося соответствующие поправки в свое отношение к виновникам.

Возможно, Триверс, объясняя “нравственное возмущение” как движущую силу карающей агрессии, весьма преуспел в игре. Как заметили Мартин Дэйли (Martin Daly) и Марго Уилсон (Margo Wilson), если ваша цель – простая агрессия, нет необходимости испытывать чувство морального возмущения, вполне достаточно чистой враждебности. Можно предположить, что появление нравственных мерок и кристаллизация чувства обиды произошли потому, что люди эволюционировали посреди свидетелей, чьи мнения имели большое значение.

Почему именно мнения посторонних свидетелей имеют значение – это другой вопрос. Свидетели могут, как полагают Дэйли и Уилсон, накладывать “коллективные санкции” как составляющие “общественного договора” (или, по крайней мере, – “клубного договора”). Или могут, как я уже предположил, просто исключать нарушителей из зоны своих интересов, создавая социальные санкции де-факто. И они могут делать что-то из обоих вариантов. В любом случае, выставление обид напоказ может привести к широко распространенным реакциям, которые работают как коллективные санкции и, таким образом, становятся важной частью моральных систем. Немногие эволюционные психологи стали бы оспаривать основное воззрение Дэйли и Уилсон о том, что “мораль – это аппарат животного с исключительной когнитивной сложностью, преследующего свои интересы в исключительно сложном социальном пространстве”.

Возможно, самая законно удручающая вещь, касающаяся реципрокного альтруизма, – это то, что термин употребляется неправильно. Тогда как при отборе родичей “целью” наших генов является просто помощь другому организму, при взаимном альтруизме целью является то, чтобы сей организм остался под впечатлением того, что мы помогли, т.е. одного впечатления достаточно для того, чтобы вызвать ответное действие. Вторая цель всегда следует за первой в компьютере Аксельрода, и также часто это происходит в человеческом обществе. Но когда не происходит – в случае, когда мы выглядим хорошими, не будучи на самом деле таковыми, или с выгодой подличаем, не будучи пойманы – не стоит удивляться, что выходит на поверхность уродливая часть человеческой природы. Отсюда тайные предательства всех степеней, от повседневных до шекспировских. И отсюда общее стремление людей доводить до блеска свои нравственные репутации. Репутация – вот предмет игры этого “морального животного”. Отсюда же лицемерие, проистекающее, похоже, из двух природных источников: склонности к обидам и преданию огласке чужих грехов и склонности к сокрытию грехов собственных.

Развертывание посетивших Джорджа Уильямса в 1966 году раздумий о взаимопомощи в мощный массив толкований – одно из величайших достижений науки ХХ века. Оно включило в себя остроумные и вполне современные инструменты анализа и дало важнейшие результаты. Хотя теория реципрокного альтруизма не доказана в том смысле, в каком доказывают теории в физике, она по справедливости вызвала значительное доверие в биологии, и это доверие будет расти, поскольку в последние десятилетия становится все более ясной связь генов с работой человеческого мозга. Хотя эта теория не так загадочна или мудрена, как теории относительности или квантовой механики, она может в итоге изменить человеческое мировоззрение более основательно и более проблемно.

Глава 10: Совесть Дарвина

Переводчик: Анатолий Протопопов

Дарвина иногда полагают чрезмерно приличным человеком. Вспомним оценку одного из его биографов, психиатра Джона Боулби. Боулби счёл совесть Дарвина "сверхактивной" и "повелительной". Восхищаясь отсутствием претенциозности у Дарвина, и его "сильными моральными принципами", Боулби полагал, что "эти качества, были к сожалению развиты преждевременно и в чрезмерной степени, приводя его в состояние "склонности к самопопрёкам" и вызывая у него "периоды хронической тревожности и эпизодов довольно серьезной депрессии".

Самопопрекание действительно было второй натурой Дарвина. Он вспоминал, что в детстве "думая, что люди восхищались мной, в одном случае за настойчивость, а в другом — за смелость влезания на невысокое дерево", я в то же время испытывал "чувства тщетности и презрения к самому себе". По мере его взросления, самокритика стала своего рода меткой, рефлексивным смирением; заметная доля его пространной корреспонденции состоит из извинений за себя. "Как отвратительно неаккуратно это письмо", — написал он, будучи подростком. "Я нахожу, что пишу полную чушь", — он написал в 20; "Я написал необоснованно длинное и унылое письмо, так прощайте", — он написал в 30. И далее в том же духе.

Ночь была балом сомнений Дарвина. Ночью, как говорил его сын Френсис: "что-нибудь досадившее или беспокоившее его днём, будет преследовать его. "Он мог лежать без сна, пересказывая по-новому беседу с соседом, волнуясь что может быть как-то обидел его. Он мог лежать без сна, думая о письмах, на которые он до сих пор не ответил". Френсис также вспоминал, что "Он обычно говорил, что если он не ответил на них, то впоследствии это будет на его совести".

Моральные чувства Дарвина далеко не ограничивались социальными обязательствами. Через много лет после плавания "Бигля" его всё ещё беспокоила память о рабах, замученных в Бразилии. (На борту "Бигля" он полемизировал с капитаном, саркастически исследуя его позицию в защиту рабства). Даже страдания животных для Дарвина были невыносимы. Френсис вспоминал, как он однажды возвратился с прогулки "бледный и слабый, от зрелища издевательств над лошадью, и от волнения яростного выражения протеста человеку". Всё сходится с позицией Боулби: совесть Дарвина была очень болезненна.

Опять же, естественный отбор никогда не обещал нам райских кущь. Он "не хочет", чтобы мы были счастливы. Он "хочет", чтобы мы были генетически изобильнее. И в случае Дарвина это "желание" было выполнено весьма неплохо. У него было десять детей, семеро из которых выжили и стали взрослыми. И когда мы будем пытаться выяснить некоторые из наиболее замечательных черт, которые естественный отбор заложил в совесть, то нет причин не использовать совесть Дарвина как экспонат: пример в своей основе выглядит адаптацией. Если она побуждала его делать вещи, усиливающие его генетическое изобилие, то она вероятно работала в соответствии с проектом, даже если причиняла боль.

Конечно, счастье замечательно. Есть все резоны стремиться к нему. Психиатрам есть все резоны, чтобы стараться вселить это состояние в людей, и напротив — нет резонов для формования вида людей, которых естественный отбор "хочет". Но врачи будут лучше экипированы для вселения счастья в людей, как только они поймут то, что естественный отбор "хочет", и как, в случае людей, "пытается" получить. С какими тягостными умственными приборами мы связаны? Как они могут быть активизированы, и могут ли вообще? Чего это стоит — нам и другим? Понимание того, что может быть, а может не быть патологичным с точки зрения естественного отбора, может помочь нам сопоставить вещи, которые выглядят патологичными с обыденной точки зрения. Один из способов приблизиться к этому пониманию — попытаться обрисовать ситуации, в которых совесть Дарвина работала со сбоями, и когда — без.

Бесстыдная уловка

Одна поразительная особенность поощрений и наказаний, раздаваемых совестью состоит в том, что как таковые ощущения при этом слабы. Муки совести по силе далеки от мук голода, и соответственно — удовлетворённая совесть не даёт того блаженства, которое даёт секс. Она заставляет нас чувствовать, что мы сделали что-то неправильное, или наоборот — правильно; Виновность или невиновность. Поразительно, что такой аморальный и абсолютно прагматичный процесс как естественный отбор, смог создать психический орган, который вызывает у нас ощущение прикосновения к высшим истинам. Воистину, бесстыдная уловка.

Но если он эффективен, то он эффективен во всём мире. Родственный отбор обеспечил всех людей способностью чувствовать глубокую вину, в, скажем, прискорбном причинении вреда, или игнорировании брата или сестры, дочери или сына, даже племянницы или племянника. А взаимный альтруизм расширил смысл обязательств (выборочно) за пределы круга родственников. Есть ли где-нибудь хотя бы одна культура, в который пренебрежение друзьями не осуждается и широко одобряется? Мы бы все отнеслись скептическими к сообщению какого-нибудь антрополога, который бы утверждал, что нашёл такую.

Взаимный альтруизм мог оставить более широкий отпечаток и на совести. Несколько десятилетий назад, психолог Лоуренс Колберг пробовал строить естественную последовательность морального развития человека, ранжированную от простых концепций малыша типа "это плохо" (за что его наказывают родители) до беспристрастного оценивания абстрактных законов. Высшие ступеньки лестницы Колберга, занятые этическими философами (и, возможно, Колбергом), далеки от видотипичных. Но ступенька, которую он назвал "стадия три" выглядит стандартной в разнообразных культурах. Эта стадия влечет за собой желание быть для других людей "приятным" и "хорошим". Или можно сказать так: желание восприниматься как надёжный взаимный альтруист, человек, с кого можно с пользой иметь дело. Этот импульс помогает согласовать моральные коды огромной силы; все мы хотим быть, точнее — пользоваться репутацией хорошего человека.

За пределами этих видов основных и очевидно универсальных координат морального чувства, конкретное содержание чувства совести непостоянно. Конкретные нормы, влекущие коллективную похвалу или осуждение отличаются не только от культуры к культуре (другое напоминание огромной изменчивости для природы человека — допущение возможностей); но в пределах одной культуры строгость повиновения им меняется от человека человеку. Одни люди — подобно Дарвину, имеют большую и острую совесть и лежат ночью с открытыми глазами, размышляя над их прегрешениями. Другим же это совсем не присуще.

Видимо некоторые аспекты отдельных сильных сомнений Дарвина имели отношение к отдельным генам. Поведенческие генетики говорят о том, что группа признаков, которые они называют "добросовестностью" наследственно обусловлена на примерно на 30 или 40%; это означает, что примерно треть различий между людьми (по крайней мере — в типичной для конца 20-го века социальной обстановке) имеет след в различных генах. Тем не менее — остаются две трети, имеющие след в окружающей среде. Совесть в значительной степени можно считать примером генетически заданной рукоятки природы человека, подвергающейся настройке среды, могущей широко изменить настройку. Каждый способен чувствовать вину. Но не каждый чувствует её так же остро как Дарвин, по результатам каждодневного общения. Каждый иногда сочувствует страдающему человеку, а иногда — чувствует (кратко), что страдание оправдано гарантированным возмездием. Но факт, что рабы жестоко наказывались в Бразилии, когда её посещал Дарвин, означает, что не все обладали присущим ему соотношением чувств сочувствия и возмездия.

Вопросы таковы: Почему естественный отбор дал нам такую весьма гибкую совесть, а не стал фиксировать её установки врождённо? И как естественный отбор обеспечил формирование настроек совести? Как и почему рукоятки морали человеческой природы настраиваются?

Что касается вопроса "как", то сам Дарвин полагал, что его мораль начала настраиваться очень рано — под воздействием семьи. То, что он мог назвать себя "гуманным мальчиком" он приписывал влиянию "обучения и примера моих сестёр. Я не могу сказать, является ли гуманность естественным или врожденным качеством". Его планы приступить к собиранию коллекции насекомых были приостановлены, когда "проконсультировавшись с сестрой я заключил, что не вправе убивать насекомых ради коллекции".

Главным моралистом была сестра Каролин, которая была старше его на девять лет; она исполняла роль матери после смерти последней в 1817 году; Чарльзу тогда было восемь. Дарвин вспоминает, что Каролин была "чрезмерно рьяна в стараниях улучшить меня; хорошо помню... когда я собирался входить в комнату, где она была, я мысленно спрашивал сам у себя: 'В чём она обвинит меня сейчас?' "

Отец Дарвина был также силой, с которой нужно считаться — крупный, импозантный, часто строгий мужчина. Его серьезность породила теории о психодинамике между отцом и сыном, и они часто были нелестны для отца. Один Дарвинский биограф вывел такую обобщённую характеристику Роберта Дарвина: "его очертания домашнего деспота оказывали на сына эффект непрекращающегося бедствия невроза и бессилия.

Акцент, сделанный Дарвином на моральном влиянии семьи был подтверждён поведенческими науками. Родители и выразители власти, включая старших детей, служат наставниками и образцами и для подражания, формируя совесть своей похвалой и порицанием. Это основной путь, описанный Фрейдом в формировании суперэго — который, в его схеме, охватывает и совесть — и он кажется в основном правилен. Дети, равные ребёнку по положению, также обеспечивают положительную и отрицательную обратную связь, поддерживающие соответствие нормам детской площадки.

Разумеется, родственники в критической степени определяют моральное развитие. Так как у них много общих генов с ребёнком, у них есть сильные, хотя и не безграничные, возможности дать полезные установки. По той же самой причине, ребёнку есть резоны им следовать. Как отметил Роберт Триверс, у детей есть поводы для скептицизма — например, недоверчиво воспринимать родительские проповеди о равенстве с братьями. Но в других сферах, например — сфере взаимоотношений с друзьями, с незнакомцами — основания для родительского воздействия уменьшаются, а следовательно — степень влияния наследственных факторов растёт. В любом случае ясно, что голос близких родственников имеет особый резонанс. Дарвин говорит, что он реагировал педантичные ворчания сестры Каролин, настраивая себя на "упрямое безразличие к тому, что она могла бы сказать". Преуспел ли он в этом — другой вопрос. В своих письмах к Каролин из колледжа, он приносит извинения за его стиль письма, предпринимает напряжённые усилия, чтобы убедить её в своём религиозном благочестии, и вообще проявляет постоянное беспокойство о том, что она могла бы сказать.

Каналы отеческого влияния также сохранялись широко открытыми в мозгу Дарвина. Молодой Дарвин боготворил своего отца и всю жизнь помнил его мудрый совет, и наиболее грубый упрек — "Ты заботишься о стрельбе, собаках, ловле крыс, и ни о чём более — ты опозоришь и самого себя и всю нашу семью". Чарльз искренне желал одобрения своего отца, и предпринимал упорные усилия, чтобы получить его. Он говорил "Я думаю, что когда я был молод, отец был несколько несправедлив ко мне; но позже я с благодарностью думал, что прославился благодаря ему". Когда Дарвин сказал это замечание одной из своих дочерей, она отметила "печать живого воспоминания счастливой мечтательности, которая сопровождала эти слова", как будто "воспоминание оставило глубокое чувство покоя и благодарности". Это ощущение мира разделяют многие люди, — ощущение, что страдания детства благотворны для уже взрослого человека (в противоположность желанию подшучивать над родительским неодобрением), что свидетельствует о мощи эмоционального воздействия.

Что же вопрос "почему"? Почему естественный отбор сделал совесть податливой? Допустим, семья Дарвина была естественным поставщиком полезных моральных наставлений; но что в этом полезного? Что, с точки зрения генов, такого особо ценного в экспансивной виновности, которую они вселяли в молодого Дарвина? И если уж на то пошло, если великая совесть настолько ценна, почему гены не прописывают её в мозгу в виде жёстких связей?

Ответ начинается с осознания того, что действительность сложнее компьютера Роберта Акселрода. В турнире Акселрода группа электронных организмов TIT FOR TAT, одержав победу, зажила долго и счастливо во взаимовыгодном сотрудничестве. Этот опыт ценен наглядностью процесса возможного развития взаимного альтруизма, и следовательно причин наличия у нас эмоции, управляющих им. Конечно же, мы не используем эти эмоции с простой устойчивостью TIT FOR TAT. Люди иногда лгут, обманывают, крадут — и, в отличие от TIT FOR TAT, могут вести себя так даже по отношению к людям, которые хорошо к ним относятся. И более того — они иногда даже процветают таким образом. То, что у нас есть способность быть эксплуататорами, и то, что эта способность иногда очень выгодна, означает, что в ходе эволюции были времена, когда делать добро хорошим людям — не было генетически оптимальной стратегией. У нас могут быть механизмы TIT FOR TAT, но у нас есть также и менее восхитительные механизмы. И мы постоянно сталкиваемся с вопросом, какой из них использовать. Следовательно — вопрос в адаптивной ценности гибкой совести.

Вот хотя бы предложение Триверса в его статье 1971 года о взаимном альтруизме. Он отметил, что вознаграждение за помощь людям — и вознаграждение за обман людей зависят от социальной обстановки. Но социальные среды меняются с течением времени. Так "можно ожидать, что отбор одобрит пластичность развития черт, приспосабливающих альтруистические и обманывающие тенденции к ответам на эти тенденции в других людях". И таким образом, "усиление ощущения виновности организмом" может "быть сформировано частично семьей, чтобы позволить те формы обмана, которые адаптивны местным условиям, и препятствовать тем, которые приводят к более опасными последствиям". Короче: "моральные установки" — это эвфемизм. Родители заинтересованы вкладывать в детей только то "моральное" поведение, которое выгодно в данных условиях.

Трудно определить точно, в каких обстоятельствах в ходе эволюции различные моральные стратегии становились более или менее ценными. Возможно, были периодические изменения размеров деревень, или плотности доступной для охоты дичи, или угрожающих хищников. Любой из них мог затрагивать количество и ценность совместных усилий, необходимых в этом месте. И кроме того, человек рождается в семье, которая занимает конкретную нишу в социальной экологии, и каждый человек имеет конкретные социальные активы и долги. Некоторые люди могут процветать без того, чтобы идти на риск обмана, другие — нет.

Безотносительно к причине, естественный отбор сначала обеспечил наш вид гибкими взаимно альтруистическими стратегиями, появление гибкости которых далее поднимают их ценность. Как только господствующие ветры сотрудничества меняют направление — от поколения к поколению, от одной деревни к другой, или от одной семьи до следующей — эти изменения — есть сила, с которую нужно считаться, а гибкая стратегия — способ это сделать. Как показал Акселрод, ценность конкретной стратегии крайне зависит крайне от норм окружения.

Если Триверс прав, если формирование совести молодого человека включает частично инструкцию о выгодном обмане (и выгодную защиту от обмана), то можно ожидать, что маленькие дети будут легко изучать практику обмана. И это, пожалуй, преуменьшение. Джин Пиагет, в своём исследовании морального развития в 1932 году, написал, что "склонность говорить неправду — естественная тенденция... Непринуждённая и универсальная". Последующие исследования подтвердили это.

Конечно, Дарвин тоже был таким естественным лгуном — "премного предрасположен к сочинению преднамеренных неправд". Например, "я когда-то собрал много вкусных фруктов с деревьев моего отца и скрыл их в кустарнике; а затем бежал, затаив дыхание, чтобы распространить новость о том, что обнаружил запас украденных фруктов". (Что, в некотором смысле так и было) Он редко возвращался с прогулки без того, чтобы утверждать, что видел "фазана или какую-то странную птицу", вне зависимости от того, было ли это истиной. И он когда-то сказал мальчику "что я мог выращивать по-разному окрашенные нарциссы и первоцветы, поливая их определёнными цветными жидкостями, что было конечно абсурдной нелепицей; я этого никогда не пробовал".

Смысл здесь в том, что эти детские неправды — это не только стадия безвредного проступка, на который мы закрываем глаза, но первый из серии тестов на корыстную непорядочность. Посредством положительного подкрепления (для необнаруженных и плодотворных неправд), и отрицательного подкрепления (для неправд, которые раскрываются товарищами, или влекут выговор семьи) мы изучаем, где можно, а где — нельзя избежать последствий, и что наша семья рассматривает (или нет) как законный обман.

То, что родители редко читают детям лекции про ложь и добродетель, не означает, что они не обучают их лгать. Дети явно продолжают лгать, если это не будет настоятельно пресекаться. И не только те дети, чьи родители лгут чаще, чем с среднем, имеют шансы стать хроническими лгунами; так также — дети, растущие без должного родительского присмотра. Если родители не препятствуют неправде детей, заведомо выгодной для них — и если они говорят такие неправды в их присутствии — то они дают им продвинутый курс лжи.

Один психолог написал: "Без сомнения, ложь увлекает; причём сам процесс манипуляции может более увлечь детей лгать, чем выгода, из него следующая". Эта дихотомия вводит в заблуждение. Возможно из-за выгод от умелой лжи естественный отбор сделал экспериментирование ложью увлекательным. Еще раз: естественный отбор делает "размышление"; мы же — выполняем.

Дарвин вспоминал про сочинение историй ради "чистого удовольствия захватывающего внимания и удивления". С одной стороны, "когда эти неправды не были обнаружены, то они возбуждали мое внимание, и производя большой эффект, порождали удовольствие, подобно трагедии". С другой стороны, время от времени они вызывали у него чувство позора. Он не говорит почему, но два источника возможностей в мозгу. Один — это возможность раскрыть некоторые неправды бдительными детьми. Другой — это возможность претерпеть за ложь наказание от старшего родственника.

Так или иначе, но Дарвин получал обратную связь о допустимости (или нет) лжи из его конкретной социальной обстановки. И так или иначе, эта обратная связь оказывала эффект. Когда он стал взрослым, он был честен по любому разумному стандарту.

Передача моральных инструкций молодежи подобна передаче генетических инструкций и иногда неразличима в проявлениях. В "Самопомощи" Сэмюэль Смайлс написал, что "характеры родителей таким образом постоянно повторяются в их детях; и ежедневные демонстрации привязанности, дисциплины, трудолюбия, и самообладания — живы и действенны, в то время как услышанное ими ушами возможно уже давно забыто.... Кто скажет, сколько злых намерений было остановлено мыслью о некотором хорошем родителе, чью память дети не может пятнать совершением недостойных дел, или потаканием нечистой мысли?"

Эта точность передачи морали передачи очевидна у Дарвина. Когда в своей автобиографии он расхваливает отца, отмечая его великодушие, его симпатию, то он мог бы говорить о себе точно то же самое. И сам Дарвин в свою очередь прилагал усилия, чтобы снабдить своих собственных детей твердыми навыками взаимного альтруизма, от моральной неподкупности до социальной приятности. Сыну в школе он написал, "Ты должен писать г. Вартону: лучше начать с 'Мой уважаемый господин'... а в конце написать: 'благодарю вас, и госпожу Вартон за доброту, которой в Вы всегда одаривали меня. Поверьте мне, Ваш искренне обязанный' " (само по себе это ещё не мораль; это может быть лишь муштрованием ритуалов — А.П.)

Одним вероятным источником таких возможностей могли бы быть регулярные контакты с близлежащими деревнями. Адаптацию, которая помогла бы охватывать эти возможности мы в точности находим в человеческом психике: бинарный моральный пейзаж, состоящий из внутригруппового, заслуживающего уважения, и внегруппового, заслуживающего эксплуатации. С одной стороны, даже члены городских банд кому-то да доверяют; с другой — даже пунктуально вежливые Викторианские мужчины пошли на войну, убежденные в справедливости смерти, которую они сеяли там. Моральное развитие — часто не только вопрос силы совести, но вопрос её широты и применимости.

Совесть Викторианцев

Естественный отбор не мог предвидеть, каковой будет социальная среда Дарвина. Генетическая программа человека в отношении совести не включает опцию, отмеченную как "Зажиточный Человек в Викторианской Англии". По этой причине (помимо прочих) мы не должны ожидать, что ранний опыт Дарвина мог бы формировать его совесть целиком как адаптацию. Однако кое-что естественный отбор возможно "ожидал" — например, переменность уровня местного сотрудничества от обстановки к обстановке, чего следует ожидать всегда. Стоит посмотреть, способствовало ли моральное развитие Дарвина его процветанию.

Вопрос о том, как совесть Дарвина его вознаграждала — в действительности есть вопрос о вознаграждении совести любого Викторианца. Моральный компас Дарвина, являлся лишь обострённой версией базовой Викторианской модели. Викторианцы известны выразительностью своего "характера", и многих из них, помести их в наше время, казались бы странно серьезным и добросовестным, разве что менее, чем Дарвин.

Сущность Викторианского характера, согласно Сэмюэлю Смайлсу, заключалась в "правдивости, честности, и добродетельности". "Честность в словах и делах — основа характера", написал он в "Самопомощи", "верная приверженность правдивости — её наиболее яркая характеристика". Обратите внимание на контраст с "индивидуальностью", смесью обаяния, стиля, и других социальных побрякушек что, в двадцатом столетии как известно в значительной степени заменило характер как мерило человека. Эта замена отмечается иногда с задумчивым предложением, что настоящее столетие — одна из моральных регрессий необузданного эгоизма. Что ни говори, а "индивидуальность", добавляет так мало к честности или чести, но столь явно является мотором карьеризма.

Культура индивидуальности пропитана мелкими чувствами, и легко впасть в ностальгию по дням, когда явная лёгкость формировала личность не к самому концу жизни. Но это не означает, что господство характера было эрой чистой честности, незапятнанной личным интересом. Если Триверс прав в объяснении причин податливости совести, то "характер" — возможно, всё же корыстная вещь.

Сами Викторианцы не колебались в использовании характера. Сэмюэль Смайлс одобрительно отмечал наличие у человека "подлинной независимости принципов и скрупулезной приверженности правде" и отметил далее, что подчинение совести — "дорога к процветанию и богатству". Сам Смайлс полагал, что "характер — это сила" (в смысле, намного более высоком, чем "знание — сила"). Он цитировал волнующие слова государственного деятеля Джорджа Каннинга: "Моя дорога должна лежать через Характер к власти; я не буду испытывать других путей; я достаточно жизнерадостен, чтобы верить что этому курсу — возможно он не наибыстрейший, но наивернейший".

Если характер был настолько способствовал продвижению в те дни, то почему сейчас это не вполне так? Здесь не место для дарвинианского трактата по моральной истории, но один возможный фактор очевиден: большинство людей в Викторианской Англии жили в обстановке, эквивалентной маленькому городку. Безусловно, процессы урбанизации активно развивались, и следовательно, приближалась эра анонимности. Но, в сравнении с современностью — окрестности, даже городские, были устойчивы. Люди были склонны к оседлости, и сталкивались год за годом с одной и той же группой людей. Это справедливо в пенатах родного города Дарвина, приятной деревни Шрусбери. Если Триверс прав, и молодая совесть формируется посредством активного воздействия семьи, приспосабливаясь местной социальной среде — тогда Шрусбери — то место, в котором можно бы ожидать адекватного вознаграждения за Дарвиновские угрызения совести.

Есть по крайней мере две причины, по которым прямота и честность имеют конкретный смысл в малом социуме, стабилизируя социальное состояние. Один состоит в том, что невозможно скрыть своё прошлое (что знает каждый, кто жил в маленьком городе). В разделе названной Самопомощи "Будьте тем, кем Вы Кажетесь" Смайлс написал: "человек должен действительно быть тем, кем он кажется, или намерен быть.... Люди, чьи действия находятся в прямом противоречии с их словами, не внушают никакого уважения, и их слова имеют весьма малый вес". Смайлс привёл анекдот о человеке, кто говорит, что "дал бы тысячу фунтов за ваше доброе имя — Почему? — Потому, что я заработаю на этом десять тысяч". Дарвин, как его описала молодая Эмма Веджвуд — "самый открытый, откровенный человек, которого я когда-либо видела; каждое его слово выражает настоящие мысли" — это человеком, хорошо приспособленный для процветания в Шрусбери.

Компьютерный мир Акселрода во многом подобен Шрусбери: одна и та же, довольно маленькая группа характеров, стабильная день ото дня, все помнят, как вы вели себя на последнем контакте. Это, конечно, центральная причина того, почему взаимному альтруизму воздаётся внутри компьютера. Если сделать компьютерный мир даже более похожим на маленький город, позволяя его существам сплетничать о том, насколько добросовестен (или нет) тот или другой, то совместные стратегии процветают даже эффективнее, поскольку в этом случае мошенники успевают совершить меньше надувательств до того, как люди начинают избегать их. (Компьютер Акселрода используется различно. Поскольку моральный базис людей гибок, сотрудничество может распространяться из поколения в поколение (или деградировать), — без каких-то изменений в общем геноме (из чего не следует, что геном в отношении морали ОБЯЗАН быть стабильным — А.П.). Таким образом компьютер, ведя хронику таких волн, может моделировать культурные изменения, так как здесь скорее моделируются именно они, чем генетические, как в прошлой главе.)

Вторая причина, почему любезность настолько плодотворна в местах подобных Шрусбери — та, что люди, с которыми вы любезны, остаются вашими соседями в течение долгого времени. Даже расточительные расходы социальной энергии, типа широкого дарования теплых шуток, может быть значимой инвестицией. Смайлс написал: "Те небольшие знаки внимания, из которых состоят мелочи жизни, и сами по себе имеющие небольшую ценность, приобретают большую важность от повторения и накопления". Он заметил, что "благожелательность — превалирующий компонент во всех видах взаимно выгодного и приятного общения людей. Леди Монтекью сказала: "ничто не стоит так дёшево, и не ценится так дорого, как вежливость (это общераспространённый вариант цитаты; буквально — "вежливость не стоит ничего, но покупает всё — А.П.)... 'Покоряя души' сказал Бурлей Королеве Елизавете', Вы получаете все мужские сердца и кошельки.' ".

Фактически любезность конечно что-то стоит: немного времени и психической энергии (главным образом — энергии по подавлению своих иерархических инстинктов, побуждающих, напротив унизить ближнего — А.П.). В наши дни любезность покупается не слишком активно — по крайней мере, не если она не направляется лазером. Многие (если не большинство) людей, с которыми мы ежедневно сталкиваемся, не знают, кто мы есть и никогда не станут это узнавать. Многие наши знакомства могут быть лишь мимолетными. Люди часто перемещаются, меняют рабочие места. Так что репутация честного человека сейчас менее значима, и жертвы всех видов — даже в пользу коллег или соседей — с меньшей вероятностью возмещается в будущем. В наши дни человек среднего класса, который своим примером учит своего сына быть хитрым и лишь внешне искренним, широко прибегать к той или иной лжи, более стараться обещать, чем доставлять — может хорошо подготовить его для успеха в жизни.

Это можно видеть в компьютере Акселрода. Если изменить правила, и позволить частое перемещение из группы в группу, чтобы было меньше шансов пожать то, что вы посеяли, то мощь TIT FOR TAT явно убывает, а успех более подлых стратегий возрастает. (Здесь мы снова используем компьютер, чтобы моделировать культурное, а не генетическое развитие; средний уровень совести изменяется, но не из-за основных изменений в генетическом пуле.)

В компьютере, как и в жизни, эти тенденции самоподдерживаются. Когда уменьшается количество процветающих кооперативных стратегий, то снижается количество локально доступных коопераций, что далее обесценивает сотрудничество так, что количество процветающих кооперативных стратегий падает ещё более. Закономерность работает и в обратную сторону: чем более добросовестны Викторианцы вокруг, тем больше имеет смысл быть добросовестным. Но когда по любой причине маятник наконец достигает апогея, и преграждает путь назад, это естественно вызывает импульс.

Этот анализ до некоторой степени просто подчеркивает старые трюизмы про следствия городской анонимности: житель Нью-Йорка груб, а Нью-Йорк полон воров-карманников. Но аналогия не слишком далека. Фокус здесь не только в том, что люди бдительно озираются вокруг выглядывая обманщиков, и сознательно противостоят им. Процесс они ощущают смутно, если вообще ощущают; процесс начался, когда они только учились говорить, контуры их совести настраивались для них семьёй (которая сама не всегда понимает то, что происходит) и другими источниками обратной связи окружающей среды. Культурное влияние может быть столь же бессознательно, как и влияние генов. Не удивительно, что они оба так глубоко переплелись.

Тот же самый фокус обращается к чрезвычайно обсуждаемой в наши дни теме: бедные, находящиеся во власти преступности внутренние города Америки. Начинающим преступникам не нужно смотреть вокруг, оценивать ситуацию, и рационально выбирать преступную жизнь. Если бы это была вся правда, то стандартное решение против криминальности — "изменить структуру побуждений", чтобы криминальности уверенно "не воздавалось" — могло бы работать лучше. Дарвинизм предлагает более тревожную правду: совесть многих бедных детей с раннего возраста, и именно способность для симпатии и вины, погружена в криминальную обстановку, и по мере их роста отливает её в эту тесную форму.

Источник этой болезни возможно лежит вне городской анонимности. Многие люди в таких городах вызывающе ограничили свои возможности для "легального" сотрудничество с большим миром. Мужчины, склонные к риску вследствие их принадлежности к мужскому полу, не имеют долговременных ожиданий от жизни, которые для очень многих людей само собой разумеются. Мартин Дали и Марго Вилсон доказывали, что "короткие временные горизонты", в течение которых преступники знамениты, могут быть "адаптивным ответом на прогноз о перспективах долголетия и конечного успеха".

Сэмюэль Смайлс написал: "Богатство и статус не обязательно связаны с качествами истинного джентльмена". "Бедный человек может быть истинным джентльменом, — и по духу, и в повседневной жизни. Он может быть честен, правдив, откровенен, вежлив, сдержан, храбр, уважать себя, и управлять собой, — то есть быть истинным джентльменом". Значит, "ни высший, ни низший, ни богатейший, ни беднейший, ни какого ранга или условий жизни, не отрицает самое высокгое благо характера — большое сердце". Это хорошая мысль, и это может оставаться верным в течение первых нескольких месяцев жизни.

Но, по крайней мере в современных условиях, — это всё скорее всего станет ложным после того.

Некоторым людям может показаться странным слышать от дарвиниста характеризацию преступников более "жертвами общества", чем жертвами дефектных генов. Но в этом как раз и есть одно из различий между Дарвинизмом конца этого столетия, и Дарвинизмом предыдущего. Раз уж вы думаете о генах, как программе поведенческого развития, и не только поведения, как формирователя юной психики, соответствующей контексту — тогда все мы начинаем напоминать жертвы (или бенефициарии) нашей среды, нет меньше чем наших генов. Следовательно, можно объяснить различие между двумя группами (скажем, социально-экономическими, или даже этническими) условиями развития вне независимости от генетических различий.

Конечно, нет никакой метки "городского люмпена" в программе развития, формирущей совесть, также как нет метки "Викторианца". (Действительно, деревня Шрусбери более соответствует тем условиям, которые естественный отбор "ожидал бы", чем сегодняшние большие города.) однако "совершенство", с которым реализуются городские возможности для обмана предлагает, что наследственная среда, часто или нет, но представляла-таки возможности для выгодного преступления.

Судим Викторианцев

"Моральность" Викторианцев в действительности была предметом некоторых споров. Их обычно обвиняют в большом лицемерии. Но как мы видели, что небольшое лицемерие естественно для нашего вида. И, как ни странно, некоторое лицемерие может служить признаком высокой этики. В "высокоморальном" обществе — где ежедневная жизнь состоит из большого количества любезностей и альтруизма, где подлость и непорядочность надежно наказываются социальными санкциями, там высокая моральная репутация ценна, а плохая, соответственно чревата. Этот дополнительный вес репутации является не последним стимулом делать то, какой люди по своей природе делают так или иначе: преувеличивают их достоинства. Как Уолтер Хоугтон написал в Структуре Викторианской психики, "хотя каждый время от времени изображает из себя кого-то более хорошего, чем он есть (даже для самого себя), но Викторианцы были больше подвержены этому типу обмана чем, мы. Они жили в эпоху намного более высоких стандартов поведения...".

Даже если мы согласимся с тем, что Викторианское лицемерие является косвенным подтверждением Викторианской этики, то нам нужно будет выяснить, является ли "мораль" правильным словом. В конце концов, для большинства Викторианцев преобладающее поведение не повлекло настоящих жертв. Столь многие люди были так широко деликатны, что каждый получил свою часть взаимности. Но это не обвинительный акт Викторианской этики. Это целое мировоззрение в основании здравой этики: поощрять неофициальные обмены ненулевыми суммами, тем самым поднимая полное благосостояние; то есть поощрять обмен ненулевыми суммами между сферой экономики и закона. Один автор, оплакивая "повышение эгоизма" и ухода "Викторианской Америки" сделал наблюдение, что следуя Викторианским обычаям, "основная масса Американцев жила в социальной системе, которая была предсказуема, устойчива и в основном прилична. И так было несмотря на лицемерие, потому, что большинство людей чувствовало свои обязанности и обязательства перед другим людям, которые делали это не дожидаясь вознаграждения". Можно подвергнуть сомнению буквальную истинность последнего предложения, не сомневаясь в её дрейфе. То, что поддерживало всеобщее чувство долга, не было самопожертвованием в буквальном смысле, но неявным согласим на широкий социальный контракт, по которому обязательства к другим людям будут, хотя и косвенно, возвращены к нам когда-нибудь. Однако, автор прав: ныне на бдительность расходуется огромное время и энергия, в чём не было необходимости в Викторианскую эпоху.

Можно выразить сущность проблемы, сказав, что Викторианская Англия была замечательным обществом, но состоящим не из особо замечательных людей. Они только делали то, что делаем и мы — поступали добросовестно, вежливо, и внимательно в той мере, за которую будет заплачено. В те времена платили больше. И кроме того, их моральное поведение, как бы похвальным оно ни было, было больше наследием чем выбором; совесть Викторианцев формировалась способами, которые Викторианцы никогда не понимали, и на которые они в каком-то смысле были бессильны повлиять.

Это вердикт в отношении Чарльза Дарвина, данный нам властью всего, что мы теперь знаем о генах: он был продуктом его социальной среды (полагаю, что категоричность здесь неоправдана — А.П.). Он был добродетельный человек, и он был хорош как пассивное отражение совершенства его общества. И, так или иначе, многое из его добродетельности было вознаграждено.

Однако, Дарвин, иногда уходит явно выше и вне требований взаимного альтруизма. В Южной Америке, он прививал сады для индейцев-Огненноземельцев. И годы спустя, живя в деревне Доуне, он основал Дружелюбное Общество Доуне, которое проводило планы защиты местных рабочих, также основал "клубы" (где улучшение их морали предполагалось проводить Скиннеровскими (бихевористическими) средствами ругательства, драки, и пьянство облагались штрафами.

Некоторый дарвинисты играют на сведение даже такого вида доброты к личному интересу. Если некто не может найти способ, которым Огненноземельцы могли бы отплатить (а мы не знаем, что они его не нашли), то далее он предполагает влияние "эффекта репутации"; возможно, что люди с "Бигля" рассказали бы о великодушии Дарвина в Англии, где бы он был бы так или иначе вознаграждён. Но моральные чувства Дарвина были достаточно сильны, чтобы свести вероятность наличия такого цинизма практически к нулю. Однажды он услышал, что местный фермер заморил одну овцу голодом, он лично собрал доказательства, и предъявил их судье. Мёртвой овце было бы очень трудно отблагодарить Дарвина, а фермер конечно не благодарил и подавно; что до "эффекта репутации", то затраты столь фанатической энергии вряд ли можно считать целесообразными для этого. А каким могло бы быть вознаграждение от бессонницы, во время которой он вспоминал страдания Южноамериканских рабов?

Проще всего объяснить этот вид "чрезмерной" моральности, вспомнив то, что люди — не "максимизаторы адаптивности", а скорее "исполнители адаптации". Обсуждаемая адаптация — совесть — была предназначена для максимизации пригодности к использованию местной среды во имя личных генетических личного интересов, но успех этих усилий далёк от гарантированного, особенно при социальных установках, чуждых естественному отбору.

Таким образом совесть может направлять людей на поступки, явно не отвечающие их личным интересам, разве что для успокоения самой совести. Симпатия, обязательство, и чувство вины, если их целенаправленно не уничтожали в юности, всегда потенциально могут вызвать у их носителя поведение, которое естественный отбор, не "одобрил бы".

В начале этой главы мы выдвинули рабочую гипотезу о том, что совесть Дарвина — это гладко функционирующая адаптация. И это во многих проявлениях так и было. Более того, некоторые из этих проявлений весьма похвальны: они показывают, как некоторые "психические органы", будучи хотя ориентированы на личный интерес, в то же время предназначены для гармоничного взаимодействия с "психическими органами" других людей, в процессе которого может быть достигнуто высокое социальное благосостояние. Однако, в некоторых проявлениях совесть Дарвина функционировала дизадаптивно. Это тоже повод для аплодисментов.

Часть третья: Социальное соперничество

Глава 11: Дарвин медлит

Переводчик: Анатолий Протопопов

Открыв естественный отбор в 1838 году, Дарвин не сообщал миру об этом два десятилетия. Он не приступал к написанию книги по его теории до 1855 года, и эта книга фактически никогда не была закончена. Только в 1858 году, узнав, что другой натуралист создал такую же теорию, он решает создать то, что он назвал "конспектом" — "Происхождением Видов", изданным в 1859 году.

Но Дарвин не проводил 1840-ые годы в праздности. Эти годы он провёл плодотворно, хотя его продуктивность снижали приступы болезни (сильная дрожь и припадки рвоты, боль в желудке и метеоризм, слабость, нарушения сердечного ритма). В течение первых восьми лет после женитьбы, он публиковал научные статьи, закончил редактирование пяти томов "Зоологии плавания Корабля её величества "Бигль", написал три книги по материалам плавания: "Структура и Распределение Коралловых рифов" (1842), "Геологические Наблюдения на Вулканических Островах" (1844), и "Геологические Наблюдения Южной Америки" (1846).

1 октября 1846 года, Дарвин сделал такую запись в своём личном журнале: "Закончена последняя проверка моих Геологических наблюдений в Ю. Америке; Этот том, включая статью в Геологическом Журнале о Фолклендских островах занял у меня 18 с половиной месяцев: M.S. однако, не был столь совершенен, как в случае Вулканических Островов. Так что моя Геология отняла у меня 4 с половиной года: итого — 10 лет с момента моего возвращения в Англию. Сколько времени, потерянного из-за болезни!".

Это — типичный в нескольких отношениях Дарвин. Это его мрачное смирение, с которым, преодолевая его болезнь, он часто натужно тянул свою работу; хотя в тот день он закончил великую трилогию (по крайней мере один том которой до сих пор считается классическим), он не выглядит настроенным распечатать бутылку шампанского. Это его бесконечная самокритика; он не может смаковать конец проекта даже за день до обращения к его несовершенству. Это его острое осознание уходящего времени, и его навязчивая идея использовать его максимально полно.

Можно предположить, что этот момент был благоприятен для Дарвина, чтобы наконец начать сколько-то оживлённое движение к его научной Судьбе. Определённо, один важный стимул для продуктивности — ощущение того, что он смертен — теперь обострился до крайности. В 1844 году он передал Эмме эскиз теории естественного отбора на 230 страницах, вместе с письменной инструкцией издать его — и "принять хлопоты по его распространению" — в случае его смерти. Сам факт, что Дарвин переехал из Лондона в сельскую местность — деревню Дауни, был свидетельством его физического упадка. Тут он был изолированным от безумия и неуравновешенности городской жизни, согрет душевным теплом его растущего семейства, и благодаря чётко структурированному режиму работы, отдыха, и покоя, старался извлечь из его конституции несколько продуктивных часов в день — семь дней в неделю — пока он мог быть дееспособен. Это была обстановка, которую он построил себе к моменту окончания его книги по геологии Южной Америки. В письме капитану Фицрою, написанному в тот же самый день (1 октября 1846 года), Дарвин сообщил: "Моя жизнь идёт как часовой механизм; я осел на том месте, где закончу её".

Имея всё это — безопасное рабочее место, слабый звук шагов мрачной старухи с косой, и наконец завершение всех академических обязательств по экспедиции на "Бигле" — при всём этом, какая причина могла далее отлагать написание книги Дарвина о естественном отборе?

Причина эта — в моллюсках. Долгое увлечение Дарвина моллюсками началось довольно невинно, с интереса к видам, найденным на побережье Чили. Но один вид вёл к другому, и вскоре его дом стал мировым штабом моллюсков, переполненный экземплярами, выпрошенными у коллекционеров по почте. Рано или поздно, изучение моллюсков сформировалось как центр жизни Дарвина - один из младших сыновей Дарвина, посетив дома соседа, даже спросил: "где он работает со своими моллюсками?". К концу 1854 года — через восемь лет после предсказания Дарвина о том, что его работа над моллюсками займёт несколько месяцев, максимум год — он издал две книги по живущим видам моллюсков и две по вымершим, и заслужил прочную репутацию в этой области. Биологи, изучающие подкласс Cirripedia subphylum Crustacea (это моллюски), и по сей день пользуются его книгами в работе.

Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы быть ведущим авторитетом в моллюсках. Но кое-кто способен к гораздо большему. Почему Дарвин столь долго шёл к пониманию своего величия — тема обширных размышлений. Самая общераспространённая гипотеза наиболее очевидна: написание книги, оскорбляющей религиозные чувства фактически каждого в вашей части мира — включая многих коллег и жену — это задача, которую не нужно решать без должной осмотрительности.

К решению этой задачи уже приближались несколько человек, и в итоге им никогда не воздавалась только похвала. Дед Дарвина Эразм, заметный натуралист и поэт, самостоятельно выдвинул теорию эволюции в 1794 году в книге "Зоономия". Он хотел, чтобы эта книга была издана посмертно, но в конце жизни передумал, сказав через примерно двадцать лет, что "я теперь слишком стар и бесчувственен, чтобы испугаться небольшой брани", которая последовала. Большое представление Жаном-Батистом Ламарком подобной эволюционной схемы произошло в 1809 году, в год рождения Дарвина, и она была осуждена как безнравственная. Также в 1844 году вышла, произведя суматоху, книга под названием "Признаки Естественной истории Творения", где обрисовывалась теория эволюции. Её автор, шотландский издатель Роберт Чамберс, предпочёл, возможно мудро, держать своё имя в тайне. Книгу называли, помимо прочего, "дурной и грязной вещью, контакт с которой заразен, а её дыхание — оскверняет".

И ни одна из этих еретических теорий не была настолько безбожна, какой была Дарвиновская. У Чамберса имелся "Божественный Правитель" управляющий эволюцией. Эразм Дарвин, будучи атеистом, сказал, что Бог завёл большие часы эволюции и позволил им идти самим. И хотя Ламарк был осужден Чамберсом как "непочтительный к Провидению", Ламаркистская эволюция, в сравнении с Дарвиновской, был прямо-таки религиозна; она отличается непоколебимой склонностью полагать высокосознательную жизнь более органически сложной. Представьте себе, насколько сурово должны эти люди браниться, что было припасено для Дарвина, чья теория не привлекала никаких Божественных Правителей, никакого запуска часов (хотя Дарвин многозначительно оставил открытой возможность этого), и никакой обязательной прогрессивной тенденции — только медленное нарастание случайных изменений.

Нет сомнений в том, что Дарвин был с самого начала озабочен общественной реакцией. Даже до того, как его вера в эволюцию выкристаллизовалась в теорию естественного отбора, он тщательно проводил риторическую тактику, которая могла бы притупить критику. Весной 1838 года он написал в своей записной книжке: "не забывать про гонения на ранних Астрономов". В более поздние годы, боязнь осуждения явно прослеживается в его корреспонденции. Письмо, в котором он признавался в своей ереси своему другу Джозефу Хукеру, отмечено одним из самых оборонительных пассажей, которые он когда-либо предпринимал — никаких маленьких подвигов. В 1844 году он написал: "Я почти убеждён (вполне вопреки мнению, с которого я начал), что вид (это как признание в убийстве) не неизменен". "Небеса оградили меня от вздора Ламарка про 'присущую тенденцию к прогрессу', и 'адаптацию по долговременной воле животных', — но выводы, к которым я прихожу, не сильно отличаются от его выводов — хотя механизмы изменчивости — полностью отличны — я думаю, что я выяснил (это предположение!) простой способ, пользуясь которым вид может стать совершенно приспособленной к различным условиям. — Вы сейчас тяжко вздохнёте, и подумаете про себя о том, на написание чего человек транжирит время'. Пять лет назад я думал также".

Больной и усталый

Гипотеза о том, что Дарвина тормозил враждебный социальный климат, принимает много форм, от причудливых до простых, и изображают они его промедление различно — от патологии до мудрости.

В более искусных версиях гипотезы, болезнь Дарвина — которая никогда не была ясно диагностирована и остаётся загадкой — фигурирует как психосоматичекий механизм затягивания дела. Дарвин чувствовал сердечные сбои в сентябре 1837 года, спустя пару месяцев после начала его первой записной книжки по эволюции, и его записи о болезни довольно часты, по мере того, как в тех записных книжках раскрывается теория естественного отбора.

Предполагалось что Эмма, которая очень симпатизировала религии, и которая болезненно воспринимала эволюционизм её мужа, усилила напряжённость между его наукой и его социальной обстановкой; и что она своим столь преданным уходом за ним сделала его нездоровье более переносимым для него, чем состояние здоровья. Её письмо Чарльзу прямо перед их браком содержит подход к этому эффекту: "Ничто не может сделать меня столь счастливой, как ощущение, что я могу быть полезной или удобной моему дорогому Чарльзу, когда ему нехорошо. Если б вы знали, как я долго я могу быть с вами, когда вам нехорошо!... Так что не болейте больше, мой дорогой Чарли, пока я не могу быть с вами, чтобы ухаживать за вами". Эти предложения можно рассматривать как отражение высшей точки страсти Эммы перед браком.

Не все гипотезы, связывающие болезнь Дарвина с его идеям предполагают подсознательную интригу, скрывающую её. У Дарвина могла просто быть, как это сейчас называется, "болезнь на нервной почве". Тревога о социальном отверженности — в конечном счёте физиологична, и Дарвин был первым, кто указал на это. Физиологических издержек не избежать.

Некоторые люди полагают, что у Дарвина была настоящая болезнь, вероятно подхваченная в Южной Америке (возможно — болезнь Чагаса или синдром хронической усталости), но говорят, что он использовал моллюсков, чтобы подсознательно предвосхитить день расплаты. Конечно, раз Дарвин начал свой "период моллюсков", настаивая на том, что он краток, то он имел какие-то предчувствия о том, что будет дальше. Он написал Хукеру в 1846 году: "я собираюсь начать несколько статей про низших морских животных, которые займут у меня несколько месяцев, возможно — год, и затем я начну просматривать мои накопленные за десять лет примечания про виды и изменчивость, за которые, вместе с записями, я смею сказать, что я буду находиться бесконечно низко в глазах всех видных натуралистов — так что это — моя перспектива на будущее". С таким настроением не удивительно, что далее мог последовать восьмилетний научно-исследовательский период работы над моллюсками.

Некоторые наблюдатели, включая некоторых современников Дарвина, говорили, что моллюски сослужили ему большую службу. Они погрузили его полностью в детали таксономии (хороший опыт для всякого, кто предполагает создать теорию, объясняющую, как все действительные таксоны появились) и дали ему полный подкласс животных для исследования в свете естественного отбора.

Кроме того, есть вещи иные, чем таксономия (которой он так полностью и не овладел), — которые ведут к самой простой из всех гипотез о промедлении. А именно то, что и в 1846-м, и в 1856-м, и в реальности, в 1859-м году, когда "Происхождение" было издано — Дарвин до конца не проработал естественный отбор. И только логически, перед обнародованием теории, которая вызовет ненависть, и за которую будут порочить, попробовать облечь её в хорошую форму.

Одной из загадок естественного отбора, с который столкнулся Дарвин, была загадка чрезвычайной самоотверженности стерильных насекомых. Только в 1857-м году он решает её, предложив нечто, предшествующее теории родственного отбора.

Другая загадка, которую Дарвин так и не решил — это проблема самой наследственности. Большое достоинство теории Дарвина состоит в том, что она не основана, в отличие от Ламарка, на наследовании приобретённых черт; для того, чтобы естественный отбор работал, нет необходимости, чтобы усилия жирафа по доставанию высоких листьев затронули длину шеи его потомства. Но Дарвиновская эволюция зависит от некоторых форм изменчивости в пределах унаследованных черт; естественный отбор нуждается в изменчивости, чтобы было из чего "отобрать". Сегодня любой хороший школьник, изучающий биологию в средней школе, может сказать вам, как эта изменчивость появляется — посредством половой рекомбинации и генетических мутаций. Но ни один из этих механизмов не стал очевидным, пока люди не узнали о генах. Для Дарвина же, сказать о "случайных мутациях" когда речь заходит о том, как совокупность признаков изменяется, было бы равносильно высказыванию, "Это происходит! поверьте мне...".

Можно оценить задержку Дарвина с точки зрения эволюционной психологии. Этот взгляд не порождает отдельную новую гипотезу о задержке, но помогает снять с эпизода часть покрова тайны.

Её можно лучше всего оценить после того, как эволюционные корни его страхов и амбиций стали ясны. Пока же, давайте оставим историю в 1854 году, когда последняя из книг о моллюсках была издана, и пришло время, чтобы собрать его полные запасы энтузиазма к приближающейся кульминации главной работы его жизни. Он написал Хукеру: "Как ужасна скука, которая последует, если, когда я сведу вместе мои примечания по видам, всё это лопается, как пустой гриб-дождевик".

Глава 12: Социальный статус

Среди того, что беспокоило Чарльза Дарвина у индейцев Огненной Земли было очевидное отсутствие их социального неравенства. Он написал в 1839 году: "В настоящее время даже кусок ткани рвётся в клочки и распределяется; и никто из них не становится богаче другого". Он опасался, что такое "совершенное равенство надолго замедлит их оцивилизацизовывание". Дарвин отметил, приведя в пример жителей Таити, "которые в момент их открытия жили в наследуемой монархии, и уже достигли намного более высокого уровня развития, чем другая ветвь тех же самых людей, новозеландцев — хотя их внимание было обращено к сельскому хозяйству, и они были республиканцы в полном смысле слова". Итак: "На Огненной Земле, пока некий вождь не достигнет власти, достаточной, чтобы поддержать какие-то благоприобретённые новшества, типа одомашненных животных или других ценных приобретений, политическое устройство страны вряд ли может быть улучшено".

Затем Дарвин добавил: "С другой стороны, трудно понять, откуда может появляться вождь, если не существует собственности, на основании которой он мог бы провозглашать, и далее наращивать свою власть".

Если б Дарвин обдумывал эту запоздалую мысль немного дольше, он мог бы задаться вопросом, а было ли у Огнеземельцев на деле "совершенное равенство"? Естественно, состоятельному англичанину, воспитанному среди слуг, общество, которое всегда находится на грани голода будет казаться абсолютно эгалитарным (где все равны — А.П.). Там не будет никаких пышных выразителей статуса, никаких грубых различий. Но социальная иерархия может принимать самые разнообразные формы, и каждое общество находит свою.

Социальная иерархичность не спешила выходить из тени. Одна из причин этого в том, что в двадцатом веке многие антропологи, которые подобно Дарвину выросли в высоко стратифицированных обществах, были поражены, а иногда и очарованы относительной бесклассовостью охотничье-собирательских народов. Антропологи были также загипнотизированы романтичной верой в почти бесконечную податливость человеческой психики, верой, особенно возлелеянной Францем Босом и его знаменитыми учениками — Рутом Бенедиктом и Маргарет Мид. Предубеждение Боса против влияния природы человека было в каком-то смысле похвальным — как преисполненная благих намерений реакция против грубых политических толкований Дарвинизма, одобряющих бедность и прочие другие социальные беды как "естественные". Но предубеждение, даже из благих побуждений — это тем не менее предубеждение. Бос, Бенедикт, и Мид не учли большие фрагменты биографии человечества. И среди этих не учтённых частей — глубоко человеческая жажда статуса, и по-видимому универсальное присутствие иерархии.

Позднее антропологи Дарвиновской школы стали рассматривать проявления социальной иерархии более пристально. И нашли их в самых невероятных местах.

Поначалу кажется, что Аче, племя охотников-собирателей в Южной Америке, обладает идиллическим равенством. Они вносят добытое мясо в коммунальный пул, тем самым лучшие охотники помогают менее удачливым соседям. Но в 1980-ых годах антропологи изучили это общество более пристально, и обнаружили, что лучшие охотники, хотя и делятся великодушно мясом, запасают ресурсы более фундаментально. У них более оживлённые внебрачные дела и больше внебрачных детей, чем менее удачливых охотников. И их дети имеют больше шансов на выживание, очевидно потому что получают индивидуальный уход. Репутация хорошего охотника, другими словами, есть неформальный ранг, который оказывает влияние и на мужчин, и на женщин.

У пигмеев Ака в центральной Африке тоже на первый взгляд отсутствует иерархия, поскольку у них нет никакого вождя, никакого выраженного политического лидера. Но у них есть человек, которого они называют "комбети", который искусно, но мощно влияет на важные решения группы (и кто часто достигает этого ранга посредством мастерской охоты). И это приводит к тому, что комбети имеет львиную долю продовольствия, жён, и потомков.

И так далее. По мере того, как всё больше и больше обществ переоценивались в незавидном свете дарвинистской антропологии, становилось всё более сомнительно, что какое-либо истинно эгалитарное человеческое общество когда-либо существовало. В некоторых обществах отсутствуют социологи, и таким образом они ничего не знают о концепциях различий статусов, но различия статусов у них есть. У них есть люди высокого и низкого статуса, и все члены этого общества знают, кто есть кто. В 1945 году антрополог Джордж Питер Мурдок, идя вразрез с господствующей доктриной Боса, издал эссе под названием "Общий Знаменатель Культур", в котором он отважно назвал "дифференцирование статусов" (наряду с дарением подарков, правами собственности, браком, и множеством других вещей) универсальным элементом человеческой культуры. И чем пристальнее мы их изучаем, тем более убеждаемся в правоте этих слов.

В некотором смысле, вездесущность иерархии — загадка для дарвинизма. Почему проигравшие продолжают играть игру? Какие генетические резоны побуждают низкостатусных людей обращаться к высокостатусными с почтением? Зачем они отдают свою энергию системе, которая обделяет их?

Причины этого можно представить. Возможно, иерархия делает всю группу настолько монолитной, что совокупно выгодна всем или большинству членов группы, даже если они вносят свой вклад неравномерно — именно на такую будущую судьбу Огнеземельцев и надеялся Дарвин. Другими словами, возможно иерархии служат "пользе группы" и таким образом одобряются "групповым отбором". Эта теория была принята популярным автором Робертом Ардрей, видным членом поколения группы эволюционистов, чья деятельность была знаковой в деле восхода новой Дарвиновской парадигмы. Ардрей писал, что "если бы люди не были прирождённо способны к подчинению, то организованное общество было бы невозможно; вместо этого была бы анархия".

Ладно, пусть это так. Но картина огромного количества по существу асоциальных видов показывает, что естественный отбор вряд ли разделяет беспокойство Ардрей по поводу социального строя. Совершенно достаточно позволять организмам достигать собственной приспособленности в рамках анархии. Кроме того, если обдумать этот сценарий группового отбора более тщательно, то открываются проблемы. Согласен, что в ситуации, когда два племени встречается в бою, или конкурируют за один и тот же ресурс, то более иерархичная и сплочённая группа может победить. Но с чего началась эта иерархичность и сплочённость? Как могли бы гены, рекомендующие подчинение, и следовательно понижающие выживаемость, получить точку опоры в обстановке каждодневного соперничества генов внутри общества? Разве на них не действовала бы тенденция к вытеснению из генетического пула группы до того, как они бы получили шанс продемонстрировать свою ценность для всей группы? С этими вопросами теория группового отбора, так же как и Дарвиновская теория моральных чувств сталкивается часто, и часто будет не в состоянии ответить.

Наиболее широко распространённое эволюционное объяснение наличия иерархии просто, прямо, и тонко совместимо с наблюдаемой действительностью. Только с этой теорией в руках, только ясно, без политической и моральной окраски взглянув на социальный статус у людей, мы можем вернуться к морали и политическим вопросам. Действительно ли социальное неравенство свойственно природе человека, и имеет врождённый смысл? Действительно ли, как предложил Дарвин, неравенство — есть предпосылка для экономического или политического прогресса? Действительно ли некоторые люди "рождены, чтобы подчиняться", а другие — "рождены, чтобы командовать"?

Современная теория статусных иерархий

Вбросьте несколько куриц в один вольер — и через некоторое время — после суматохи и драк, наши герои успокоятся. Различные споры (скажем, по поводу еды) будет теперь кратки и убедительны — одна курица просто клюет другую, сразу получая уступку. Эти уступки формируют систему. Перед нами — простая линейная иерархия, где каждая курица знает свое место. Курица А безнаказанно клюёт B, B клюет C, и так далее. Норвежский биолог Торлейф Шжелдеруп описал эту систему в 1920-ых и назвал её "порядком клевания". (Шжелдеруп, в безумии политически ангажированной сверхэкстраполяции также написал: "Деспотизм — это базовая идея мира, неразрывно связанная со всей жизнью и существованием.... Нет ничего, над чем бы не было деспо�